– Шахин, что ты собираешься делать? – спрашивал он ежедневно, проявляя при этом большое терпение и давая понять, что он станет ждать, пока она не примет решения, сколько бы времени ни потребовалось.

– Отправляйтесь домой, – отвечала она ему каждый раз. – Ты мне ничего не должен. Ты был самым лучшим и самым верным спутником, о каком я только могла мечтать.

– Настоящие товарищи ничего друг другу не должны, это правда, – сказал он. – Но я не могу уйти, пока не узнаю, какую судьбу ты избрала.

Она заплатила ему за то, что он остался с ней после перехода через пустыню и тратил на нее свое время. Халид нехотя взял монеты, чтобы оплатить жилье, купить одежду и провизию. В конце концов она поняла, что он говорит правду, – ее нерешительность могла задержать их в Низве до бесконечности.

Они остановились в домике, затерявшемся в лабиринте улиц вокруг рынка, где вонь от крови, сажи, пота и гнилых фруктов была почти невыносимой. Низва ассоциировалась с мухами, мусором и одичавшими собаками, готовыми со злобным рычанием наброситься на прохожего. А еще – с воплями муэдзинов окрестных мечетей и паническим блеянием коз, которых подвешивали перед тем, как перерезать им горло. Мод страстно жаждала чистой безжизненной тишины пустыни, той тишины, какой она была для нее раньше. Мод мечтала отмотать время назад, но начала понимать, что и пустыня, и мир в душе, который она там обретала, потеряны для нее безвозвратно. Снова и снова ее взгляд устремлялся к горам. Суровым, огромным, диким. Далеким. Ей хотелось стать далекой. А еще ей хотелось найти там покой и тишину. Она представляла себе прохладу горного воздуха, не загрязненного человеком. Халид нахмурился, когда она объявила о своем решении.

– Я ничего не знаю ни о горах, ни о людях, которые там живут, – сказал он беспокойно.

– И я тоже, – ответила Мод. – Но хочу с ними познакомиться. Я слышала, там, в горах, есть окруженные садами деревни, где полно цветов и фруктов. Похоже, там стоит поселиться. А вы с Фатихом должны возвратиться домой. Я настаиваю.

– Почему бы тебе не сделать то же самое? Отчего ты не хочешь вернуться домой, Шахин?

– У меня больше нет дома, – проговорила Мод, проводя руками по округлившемуся животу, что в последнее время стало для нее привычным неосознанным жестом. – Мне нужно найти новый.

– Но в горах тебя могут не принять. Ты не должна отправляться туда в одиночку, – упрямо возразил Халид.

– Я найму проводника, – заверила она его. – И поеду, переодевшись юношей. Все будет в порядке, Халид. Пожалуйста, возвращайся домой.


Фатих пожал ей руку, пожелал доброго пути, не скрывая радости оттого, что теперь предоставлен самому себе. Она подарила ему новую рубаху, патронташ и кожаную с тиснением сумку, которые он принял с удовольствием, но без лишних изъявлений благодарности. Халид вел себя иначе, был тих и отдалился от нее, словно они уже расстались. Он сжал ее руку, что мог сделать на людях, раз она была одета как юноша, и долго не выпускал из своей. Его глаза вглядывались в ее лицо, словно в поисках чего-то, что он потерял. Или вот-вот потеряет.

– Надеюсь, ты найдешь меня после рождения ребенка, – сказал он, хотя они оба знали, что больше никогда не увидятся.

– Может быть, когда-нибудь. Я бы хотела вернуться в пустыню. В один прекрасный день… – сказала Мод, и ей пришлось замолчать, ибо она боялась потерять хладнокровие.

– Если будет угодно Всевышнему, – тихо отозвался Халид.

Мод повернулась и поспешила прочь, прежде чем они успели сесть на верблюдов: она не хотела видеть, как ее спутники уезжают.


В низких холмах предгорий Джебель-Ахдара Мод и ее проводник наткнулись на пещеру, полную мужчин. В нее вел широкий пологий вход, а внутри гуляло звонкое эхо голосов и шаркающих шагов. Деньги переходили из рук в руки, в воздухе стоял спертый запах множества немытых тел. Царящая здесь атмосфера напоминала восточный базар, но в ней витало что-то зловещее. Глухое равнодушие и всепроникающая жестокость. Косые взгляды – жадные, злые. «Невольничий рынок, – шепнул ей проводник. – Женщинам вход запрещен». Мод не нравился ее проводник, который был слишком заносчив для человека столь ограниченного ума. Она проигнорировала его слова и отправилась посмотреть поближе.

Она прошла мимо рабов, которые стояли с гордым и решительным видом со скрещенными руками и с выражением презрения на лицах. Она видела и других, которые раскачивались из стороны в сторону, словно одурманенные каким-то наркотиком, на их лицах были шрамы, и они хромали. Ее внимание привлек смех. Потешались над высоким, худым человеком, который прыгал на одной ноге, стремясь сохранить равновесие. Мод прислушалась и выяснила, что несчастный родился рабом, но сбежал, за что владелец обрек его на унижение на невольничьем рынке. Его высекли, и он был вынужден скакать на левой ноге: на правой у него были глубокие гноящиеся раны и бедняга не мог на нее ступить.

– Ну, видишь, дурак? Теперь понял, что тебе стоило быть более благодарным? – Продавец был молод и красив, но лицо его искажала злоба. – Никто не купит хромого раба. Ты умрешь в этой пещере как собака, потому что я тебя отсюда не заберу.

С этими словами он пнул раба с такой силой, что тот повалился на спину в пыль. Упавший, которому, как догадалась Мод, было уже за тридцать, смотрел на хозяина с таким достоинством, что сразу понравился Мод.

– Сколько вы хотите за этого человека? – спросила она у продавца.


Пока Абдулла выздоравливал, они ехали потихоньку. Мод обращалась с ним как со слугой, а не как с рабом. Но очень скоро она стала воспринимать его как друга. Он был умен, трудолюбив и излучал спокойствие. Когда они прибыли в деревню Тануф, то остановились в ней, чтобы нога Абдуллы окончательно зажила, а также потому, что в деревне было много развесистых тамариндов, дающих тень, а рядом с фаладжем визжали и играли ребятишки. У Мод возникло чувство, что она нашла место, где смогла бы отдохнуть. Дома в Тануфе лепились к обрывистому склону огромной горы, словно дети, уткнувшиеся в подол матери. Там была роща финиковых пальм, которые шелестели на ветру кожистыми листьями. Женщины закрывали лица, но часто смеялись. Мод сняла мужскую одежду, надела никаб и попросила шейха бен-Химьяра, именовавшего себя властелином Зеленой Горы, принять ее. При встрече она рассказала ему историю о муже, убитом грабителями неподалеку от Низвы, и умоляла об убежище до тех пор, пока не родится ребенок. Доллары Марии-Терезии окончательно убедили его в правдивости ее слов. А к тому времени, когда подошел срок уезжать, жизнь ее и Абдуллы настолько переплелась с жизнью деревни, что никому и в голову не пришло предложить им продолжить путь.

Когда сын родился, Мод назвала его Салим, потому что он был красивым и здоровым мальчиком. Впрочем, и его мать почувствовала себя лучше – впервые с тех пор, как покинула пустыню. Она искала в мальчике сходство с Натаниэлем, но не находила. Темные глаза и волосы могли достаться ему от Элиаса. В конце года Мод съездила в Маскат, чтобы уладить дела с тамошним отделением Британского банка и отправить домой телеграмму. Из пришедшего ответа она узнала о смерти отца и о причитающемся ей наследстве. Так Мод осталась в Тануфе – наблюдать, как растет Салим. Она гуляла по холмам и склонам вокруг деревни, иногда проходя мимо ущелий, которые поднимались к центральному массиву, и смотрела вверх на плато. Но она никогда не пыталась туда подняться. Тиканье часов наконец прекратилось. Пустыня поглотила его, как и многое другое. Мод ощущала присутствие уходящих в небо вершин и ведущих к ним дорог словно какое-то движение, замеченное краем глаза и вызывающее желание поднять голову и вглядеться. Но стремления следовать этим дорогам, чтобы одержать победу, у нее больше не было.

Ночью она выходила из дома и в одиночестве смотрела на звезды. Она не противилась новому порядку вещей и своему перерождению. Темное чувство все еще жило внутри нее – если она принималась его искать, то находила легко. Но она ненавидела его – она страшилась мыслей, которые оно ей нашептывало, страшилась разрушительной, убийственной ярости, отравляющей ее изнутри. Так что она позволила себе любить Салима и никогда не говорила о его отце. Она старалась не думать о нем вообще, но это было непросто. Она смотрела, как звезды медленно кружат над горами, следуя неподвластным времени путям, и в течение многих лет отказывалась спросить себя, чего ждет. Она спала крепко и видела сны о пустыне. Ночь за ночью она грезила о ней.

Маскат, 1958–1959 годы, декабрь – январь

У входа в гавань на якоре стоял военный фрегат, слишком большой, чтобы подойти ближе к берегу. Половина его команды разбрелась по городу, чтобы выпить кофе и купить сувениры, получив приказ капитана не курить в общественных местах. Джоан то и дело поглядывала на корабль – на его гладкие светло-серые борта и лес труб, орудий и антенн на палубе. Чересчур внушительный, чистый и современный, он выглядел неуместным на фоне маленьких лодок, коричневых скал и каменных зданий, служа напоминанием о мире, куда ей предстояло скоро вернуться. Всякий раз, проходя мимо открытого окна, Джоан останавливалась и смотрела на него, а потом на Джалали, Мерани с его пушками и на огромные граффити на стенах гавани – названия кораблей со всего мира, которые посещали Маскат на протяжении нескольких веков. Теперь она понимала лучше, почему так много моряков, рискуя разбиться, залезали на высокие скалы ради столь неблагодарного дела. Это место словно требовало подтверждения, что вы здесь были, а следовательно, видели, открыли и пережили много такого, что прежде было вам неведомо. Отчасти это происходило благодаря тому, что Маскат был как бы спрятан от остального мира, и в результате возникало ощущение, будто, попав сюда, вы натолкнулись на драгоценный клад. Во всем этом чувствовалось нечто магическое. Джоан хотела запечатлеть свое имя на стенах гавани, но в конце концов почувствовала, будто Оман уже расписался в ее сердце, и решила, что этого достаточно.