Аладдин был огненно-гнедой масти. У него были длинная грива и белая полоса на морде, словно высеченной резцом скульптора, а также изогнутые полумесяцем уши, которые почти соприкасались кончиками, когда он их поднимал. Он был, безусловно, самым великолепным созданием, которое Джоан доводилось видеть, и когда Аннабель сказала, что он чистокровный арабский скакун, девушка поняла, что Аравия не должна обмануть ее ожиданий. Она представлялась местом, где можно скакать прямо на мерцающий вдали горизонт, а не плестись рысью кругами по мокрому двору, видя перед собой круп передней лошади. Местом, где кожи касается шелк, а не влажный колючий джемпер. Где нет ни грязи, ни дождя, ни давящего серого неба и сонных предместий. Местом чистым, теплым, красивым, полностью и всецело иным, не таким, как жизнь, которую она вела до сих пор. И только тут Джоан ясно поняла, как сильно ей хочется, чтобы ее жизнь изменилась.

Громкий смех Роберта Гибсона оторвал ее от мыслей о прошлом. По его просьбе Джоан в этот вечер сняла слаксы, которые предпочитала носить, и переоделась в простое льняное платье с зеленым пластиковым поясом. Ее кожаные сандалии с толстым ремешком и пряжкой напоминали ей о школьных годах. Их никак нельзя было назвать элегантными, но мать выбрала их для нее в качестве подарка в дорогу, и она не решилась протестовать. Здесь, в Омане, они, однако, пришлись к месту и выглядели не такими неказистыми. А кроме того, она всегда чувствовала себя школьницей рядом с человеком, которого привыкла называть «дядя Бобби». Роберт Гибсон был крупный мужчина и всегда выглядел безупречно. В его внешности проскальзывало что-то львиное. У него были светло-зеленые глаза и экстравагантные светлые усы, загибающиеся к самым ноздрям широкого носа, который почти не сужался к переносице. Поредевшие и поседевшие волосы он гладко зачесывал назад. Единственная причина, по которой он не стал ее крестным отцом, состояла в том, что Дэвид Сибрук был ярый атеист и вообще не захотел, чтобы Джоан и Даниэля крестили. Роберт имел привычку встать рядом с Джоан, положить огромную ручищу ей на плечи и сжимать их, пока та не чувствовала, что ее суставы вот-вот заскрипят в знак протеста. Он проделал это в тот же вечер, когда они встретились вновь. Самое раннее воспоминание Джоан о нем было связано как раз с такими объятиями и с тем, как она тогда испугалась. Ей исполнилось всего пять лет, а отец только посмеялся над возмущенным выражением ее лица. Если Роберт выпивал до этого три рюмки или больше, он, стиснув ей плечи, выпрямлялся в полный рост, и тогда ноги Джоан отрывались от пола. Такое обращение больше подходило ребенку, чем взрослой девушке, но ей оно все равно нравилось. Ей нравилось думать, что после смерти отца в мире все же сохранилась его частичка. Возможно, что-то осталось в прахе, который мать держала на каминной полке у себя дома, в сентиментальной эбонитовой урне со свечами по обеим сторонам, но там не было его сущности, его души. И потому ей казалось, будто душа эта продолжает жить в его старом друге Роберте и в его грубых объятиях.

Жена Роберта, Мэриан, была высокой и широкоплечей, с волевым лицом, которое портили лошадиные зубы. Она неизменно собирала свои светлые волосы на затылке, перевязав их цветной лентой, красила губы розовой помадой и носила обувь, по практичности ничем не уступающую сандалиям Джоан. Эта почтенная дама всегда вела себя настолько безупречно, что Джоан иногда забывала о ее присутствии. Они взяли наполненные до краев бокалы у Роберта, который передавал их своими огромными ручищами с преувеличенной осторожностью, чтобы не расплескать содержимое, после чего уселись в ротанговые кресла.

– Чин-чин[32], – сказал Роберт, поднимая бокал. За пределами пространства, освещенного слабым электрическим светом, льющимся с галереи, царили темно-синие сумерки, еще не превратившиеся в непроглядную черную темноту. Внизу в гавани море казалось кротким и сонным, и тихий шелест прибоя создавал постоянный фон. Первый глоток джина заставил Джоан слегка вздрогнуть, и ее язык онемел. Затем пить стало легко. Мэриан пила большими глотками, и было видно, как расслабляются ее плечи. – Теперь, Джоан, давай послушаем, какова из себя великая Мод Викери? – спросил Роберт.

– Ну… – Джоан замолчала, прикидывая, что стоит говорить, а что нет. – Она очень миниатюрна. Самая маленькая женщина из всех, какую я когда-либо видела. Раздражительная. И пожалуй, эксцентричная. Но уверена, не менее великая от этого. – Она сделала еще один глоток джина, чтобы заполнить паузу.

– Но это же далеко не все, верно? – Голос Роберта звучал недоверчиво. – Джоан, мы от тебя только и слышали: Мод Викери то, Мод Викери се, с самого дня твоего приезда! А теперь, после встречи с ней, все, что ты можешь сказать, – это что она маленькая и злая? – Он засмеялся.

– Какой у нее дом? – спросила Мэриан.

– Не такой великолепный, каким я его себе представляла… Ну, вообще-то, на самом деле там грязно. – Джоан сделала еще глоток джина. Напиток быстро приникал в ее кровь, согревая и придавая смелости. – У нее есть ручная газель и две салюки, а еще… По правде сказать, там везде было очень много навоза.

– Ах, боже мой, правда? – отозвалась Мэриан. – Конечно, у нее должен быть кто-то, кто убирается в доме. Никто на свете не держит газелей в качестве домашних животных. Разве такое бывает?

– И у нее есть раб, – продолжила Джоан.

– Неужели? – Светлые брови Роберта поднялись. – Ну, рабство здесь не совсем такое, каким мы его себе представляем. Во всяком случае, в наше время. Те рабы, которые здесь еще остались, как правило, родились таковыми и зачастую становятся кем-то вроде членов семьи. Но в следующий раз, когда ты туда пойдешь, скажи тому парню, что стоит ему прийти сюда и коснуться флагштока во дворе представительства, как он станет свободным человеком. Таков закон.

– Что ж, Мод не встает с инвалидного кресла и остановить его вряд ли сможет.

– Ох, бедняжка, – рассеянно проговорила Мэриан.

– Я не знал, что она в таком положении, – сказал Роберт. – Возможно, я должен сообщить об этом султану. Насколько мне известно, в свое время он проявлял к ней интерес. С другой стороны, может, мне и не следует вмешиваться. Эта женщина определенно ценит независимость. Она неизменно отвергала все приглашения отобедать, которые я ей посылал, и все, которые посылал мой предшественник.

– Да, похоже, она не слишком общительна, – согласилась Джоан.


Когда они поднялись с кресел, чтобы отправиться к столу, Роберт пошел рядом с Джоан и слегка коснулся ее руки, чтобы привлечь внимание. Несмотря на свой рост или, возможно, благодаря ему, он был очень деликатен, хотя от него и разило цитронелловым маслом, отпугивающим комаров[33].

– Моя дорогая девочка, – мягко проговорил он. – Не хочу растравлять твою рану, но не могу не спросить, как ты справляешься. Вы были так близки с нашим дорогим Дэвидом. Прошлый год наверняка стал для тебя очень тяжелым.

– Да. – Мысли Джоан мгновенно обратились к ее горю. Оно походило на плотный комок в животе, который никуда не девался и не уменьшался. Она и теперь его ощущала. Комок имел все те же размер и форму, как и спустя неделю после смерти отца, когда до нее наконец дошло, что самого родного человека больше нет рядом. Она думала об этом факте как о некоем препятствии, которое надо научиться обходить, и обнаружила, что это можно сделать, если сосредоточить мысли на других вещах. Она научилась делать это так ловко, что иногда забывала о своем горе, пока память об отце вновь не заявляла о себе внезапным приступом боли. Джоан слегка пожала плечами, чувствуя, что ей будет трудно объяснить все это. – Пожалуй, со мной все в порядке, – сказала она. – Но я по нему ужасно скучаю. Нам всем его не хватает. Увы, человеку приходится…

– Сматываться? – добродушно улыбнулся Роберт. Это было одно из любимых словечек отца.

– А есть выбор? – спросила Джоан и подумала о матери, в которой со смертью мужа что-то сломалось и которая, похоже, до сих пор не пришла в себя. – А еще выяснилось, – продолжила она, – что мне становится легче, когда я пытаюсь представить, каких поступков ждал бы от нас папа.

– Да, это правильно. Действуй в том же духе. А как мама? В тебе есть немалая доля жизнестойкости твоего отца, а вот Олив, боюсь, ее не хватает.

– Да. Она до сих пор сама не своя. – Вот все, что нашла сказать Джоан.

Перед ее мысленным взором встала вымученная улыбка матери, бледный знак былого стоицизма, появившаяся на ее лице, когда Джоан собрала вещи, чтобы ехать в Маскат. Джоан, как ни старалась, не могла избавиться от легкого раздражения, смешанного с чувством вины. Горе матери начинало казаться ей цепями, приковывающими Джоан к дому и к детству, в то время как ей открывал объятия весь мир. Роберт потрепал ее по плечу своей ручищей.

– Время – великий целитель, но такая потеря не может не оставить глубокий рубец. Единственное, что можно сделать, – это попытаться помочь ей. И простить за все, – сказал он.

Джоан с тревогой взглянула на него. Ей показалось, будто он прочитал ее мысли. Его взгляд был твердым и понимающим, но в нем не было осуждения. Джоан почувствовала, что краснеет.

– Да. Конечно, – сказала она.

– Ты совершенно права. И вообще у тебя на носу свадьба, и мы должны утешаться, вспоминая твоего отца и то, каким он был. Я когда-нибудь рассказывал, как в школе мы с ним однажды пробрались в директорский винный погреб?

– Да, – сказала Джоан, улыбаясь. – Но расскажи еще раз.


За обедом речь снова зашла о Мод, и когда все стали говорить о ее былой славе, Джоан начала забывать, какой странной и неловкой вышла их встреча, и вспомнила, какую важную роль Мод всегда играла в ее жизни. Она впервые узнала о ней, прочтя короткую главу в книге о женщинах-первопроходцах. Там мисс Викери упоминалась наряду с Гертрудой Белл[34], Амелией Эдвардс[35] и Александрой Давид-Неель[36]. Внимание Джоан привлекли фотографии Мод. Маленькая некрасивая женщина с крючковатым носом и страстным выражением лица, с явным нетерпением позировавшая для студийного фотопортрета. С юных лет Мод Викери в одиночку путешествовала по самым диким уголкам Ближнего Востока в поисках памятников древних цивилизаций. Она опубликовала книги о своих путешествиях и стала признанным авторитетом в своей области, а также получила признание как переводчик с персидского и арабского языков. Она была первой женщиной, которая пересекла аравийскую пустыню Руб-эль-Хали, причем по самому трудному маршруту, какой можно себе представить, пройдя через дюны Урук-аль-Шайба. Но ее достижения были забыты потому, что она следовала с отставанием в несколько недель по пятам своего друга и соперника Натаниэля Эллиота, которому достались лавры первопроходца. В конце концов, он был мужчина, и славы ему хватило на всю жизнь. После того как он буквально в последнюю минуту вырвал у нее победу, имя Мод Викери пребывало в безвестности в течение нескольких лет. Наконец она снова появилась в Маскате и опубликовала свои переводы классической персидской поэзии. Она ничего не написала о том, как пересекала пустыню, за исключением небольшой статьи для Королевского географического общества, опубликованной через много лет после этого события. Джоан даже хотела спросить у Мод, почему та не написала книгу о своем величайшем путешествии. А еще хотелось услышать о том, каково быть женщиной в мужском мире, да еще в эпоху, когда это ощущалось гораздо острее, чем теперь. И выведать, как Мод удалось убедить бедуинов взять ее в пустыню. Она так много о чем хотела узнать, но не смогла…