Сандрина молча села на стул против него, глядя прямо в лицо доктору.

– Сандрина, – начал он, – я не порицаю вас за нежелание разговаривать со мной. Не могу себе представить, чтобы вам нравилось находиться в стенах лечебницы. Я знаю, что вам бы хотелось вернуться домой. Дома, должно быть, куда приятнее, чем здесь. Если вы доверитесь мне и расскажете хоть что-нибудь, мы сможем взять хороший старт для вашего скорейшего возвращения домой. Вы отлично учитесь, следовательно, умны. Я встречался с вашей матерью, и она говорит...

– Моя мать была здесь? – удивленно сказала Сандрина, прерывая свое молчание.

– Ну да, – с удивлением в голосе ответил он. – Разве вы не видели ее?

– Нет.

– Это немножко удивляет меня, Сандрина. Я было подумал... – Доктор Эпштейн не договорил фразы.

То, что думает он, не имело значения, важно было, что думает она.

– Почему, как вы считаете, мать не пожелала с вами увидеться?

Она выпрямила плечи и, глядя на него, сказала:

– Догадайтесь сами.

Эти два слова, произнесенные ею, положили начало психологическому противостоянию доктора и его пациента, которое длилось все последующие двадцать дней пребывания Сандрины в лечебнице Гроссмана. Несомненно, ее ярость на мать была столь сильной, что это невозможно было нейтрализовать. В конце месяца Сандрина спокойно уложила свои сумки и села в такси. Из окна библиотеки доктор наблюдал за ее отъездом, сознавая, что пребывание Сандрины в клинике обернулось полным провалом для всех сторон. Прежде всего – для больной.

Сандрина утопала в мягкой пуховой перине, зарывшись головой в подушку.

Сегодня, как и каждый день этого долгого лета после выписки из больницы, она проснулась в четвертом часу. Вставать с постели было незачем. Идти было некуда: она не училась и не работала. Зато можно было упиваться жалостью к самой себе, углубиться в чувства потери и отверженности.

Джеми и мать сняли в Париже квартиру, очевидно, планируя оставаться там неопределенно долгое время. Знать это наверняка ни Сандрина, ни Марта не могли. Тита не писала, не звонила. Счета оплачивались ее нью-йоркским адвокатом. У Сандрины было такое чувство, что ее, как мусор, поместили в мешок, только забыли выставить на край тротуара.

Она перевернулась на живот и вновь посмотрела на часы – ей хотелось, чтобы поскорей наступил вечер. Она тосковала по ночи, которая стала ее жизнью. Ночью, обнаружила она, боль исчезает.

Ее новая, тайная жизнь началась вполне невинно вскоре после возвращения из лечебницы. Ей позвонили друзья по колледжу и предложили провести вместе с ними вечер в одном из клубов деловой части города. После полуночи Сандрине открылся целый новый мир, где она была совершенно свободной. Это был мир, в который она могла войти одна, она чувствовала себя красивой и желанной. Это был новый опыт ее жизни, овеянный свободой, и она никак не могла насытиться им.

Сандрина отбросила в сторону покрывало, спрыгнула с постели и по длинному коридору прошла к пустой комнате матери. Остановившись перед длинным шкафом с зеркалом, она распахнула дверцу и принялась изучать его содержимое.

Первая секция была наполнена вечерними платьями от Галаноса, де ля Ренты, Ива Сен-Лорана и Скаази. В следующей сплошными рядами висели брюки и шелковые блузки, внизу стояла подобранная ко всему этому по цвету обувь. Наконец, в последней – экипировка для верховой езды.

Сандрина обратила свой взор на вечерние туалеты и выбрала открытое короткое платье, вышитое бисером и казавшееся черным, но стоило повернуть его на свет, как оно сверкало, словно вороненая сталь. Она извлекла из секции, в которой висели меха Титы, шубу из чернобурки. В обувном отделении обнаружила пару туфель серебристого цвета. Собрала все, что ей захотелось надеть, и двинулась к двери. Проходя мимо высокого секретера для драгоценностей, стоявшего возле двери, она приостановилась и открыла верхний ящик. Там, искрясь на черном бархате, лежало сказочно красивое бриллиантовое колье, которое мать надевала только по самым торжественным случаям. Она долго-долго смотрела из него и, мысленно чертыхнувшись, вынула из ящика.

Сандрина знала, что Марта догадывается о ее ночных отлучках, но не хотела афишировать свое поведение и волновать своего единственного на всем свете друга.

В темноте, окруженная огнями и круговоротом городской жизни, Сандрина была вольна воображать себя кем угодно. В одну ночь могла изображать и актрису с Бродвея, и юриста. Несколько ночей провела в компании, к которой присоединилась в ночном клубе, представившись дочерью английского герцога, после чего демонстрировала подчеркнуто оксфордский акцент. Как-то раз сделала вид, что понимает только по-французски. Вообще же предпочитала больше молчать: благодаря этому она всегда познавала что-нибудь новое, нечто такое, что могла применить к своему очередному перевоплощению. Время от времени, если ей того хотелось, позволяла себе переспать с кем-нибудь из ночных знакомцев у него в гостинице или на квартире. Всякий раз это происходило по-разному, в зависимости от того, кем именно она была. Каждый раз она незаметно исчезала, пока он спал, или курил, или на что-нибудь отвлекался, – ускользала в безопасность ночи, оставляя его терзаться вопросом, кто она и почему в отличие от других девушек, с которыми он проводил ночи, не выпрашивала у него ни денег, ни любви, ни новых встреч.

Она никогда не называла своего настоящего имени или номера телефона. Она никогда не верила тому, что ей говорилось, поскольку считала, что все они врут о себе, как и она.

Сандрина приезжала в свою любимую дискотеку «Уингс», расположенную в стареньком товарном складе на Восемнадцатой улице, обычно до наступления полуночи. Огромное помещение раскочегаривалось к двум, но ей нравилось появляться рано и тихо сидеть у стойки бара, оценивая ситуацию до появления основных посетителей. Она сидела прямая, как натянутая струна, особенно, если была в платье, открывавшем спину и плечи. Эффект был поистине театральный.

Гэри, постоянно работавший в баре по средам, поднял голову от железной раковины, в которой мыл бокалы, чтобы посмотреть на Сандрину, которая улыбалась ему из угла бара. Он улыбнулся в ответ, подхватил чистое полотенце и направился к ней.

– Привет, принцесса! Смотришься классно. – сказал он, намеренно тараща глаза, чтобы показать, насколько он одобряет ее ослепительное платье и умопомрачительные бриллианты.

– Привет, Гэр, – сладкоголосо проворковала она, легким кивком головы убирая с глаз свои длинные темные волосы. – Ты тоже.

Гэри встряхнул полотенце и тщательно протер стойку перед нею, не отводя взгляда от выреза платья. Девушка была невозмутима. Она стала завсегдатаем дискотеки, всегда приходила одна, что само по себе не было необычным: многие женщины приходили сюда в одиночку. Но все они были проститутками, которых в дискотеке не привечали. Редко кому из них удавалось прорваться в зал.

Сандрина была другой. Какую бы она ни вела игру, проституткой она не была. Он слышал, что она дочь Титы Мандраки, но не верил этому. Он как-то спросил ее об этом, и она рассмеялась, сказав, что слышала, будто Тита Мандраки на самом деле мужчина. Но у нее, несомненно, был стиль, подобающий дочери знаменитости.

Одним движением он положил перед Сандриной подставку под бокал и вытряхнул из пепельницы пепел вниз.

– Как обычно? – спросил он, зная, что она редко что-нибудь заказывает, кроме водки со льдом.

– Сегодня, пожалуй, шампанского, Гэри.

– Я бы отсоветовал, милая, – сказал он, едва разжав губы. – Если только бокал, тогда будешь пить выдохшееся, а если хочешь свежее, то придется платить за всю бутылку.

Она откинулась в сторону, положила ногу на ногу и чуть улыбнулась, опустив ресницы, всем своим поведением говоря ему, что для девушки ее достатка это ничего не значит. И он помчался к холодильнику, встроенному под стойкой бара.

Гэри хлопнул пробкой, откупоривая бутылку лучшего шампанского, и до краев наполнил бокал. Сандрина взяла широкий бокал, подняла его на уровень подбородка, наблюдая, как отражаемый бриллиантовым колье свет играет с пузырьками, бегущими вверх.

– С днем рождения, дорогая Сандрина, – сказала она низким голосом, после чего, поднеся бокал ко рту, сделала несколько больших глотков.

Гэри стремительно, по-петушиному, склонил голову набок:

– Шутишь?

– Нисколько.

– Отмечаешь сама с собой?

– Я не сама с собой, – ласково сказала она. – Со мной ты. А очень скоро народу будет хоть отбавляй.

Гэри отвел взгляд в сторону. В том, что она сказала, было что-то невероятно грустное.

– А твои родители, Сандрина? – нежно спросил он, надеясь, что не обидит ее.

Сандрина показала глазами на потолок:

– Приказали долго жить.

Он подождал, полагая, что она продолжит, но она молчала.

– Прости. – Ответ был не совсем полный, но он слегка ошеломил его. – Так ты, выходит, живешь одна?

– В некотором роде, – не задумываясь ответила она.

Гэри ждал, но, похоже, она сказала все, что собиралась. Во всяком случае, хоть что-то. Настоящий прорыв после столь долгого знакомства. Он решил не давить.

– Ну, что же, с днем рождения, девочка.

– Благодарю тебя, Гэри, – сказала она, улыбаясь ему. – Как насчет угощения имениннице перед тем, как она ринется в танец?

Гэри бросил взгляд через плечо и придвинулся к ней ближе.

– Есть «черные красотки», – прошептал он, – если, конечно, хочешь уйти именно так. Есть еще «двуглазики» и парочка «кваалюд». Я оставлял их себе.

– Наверно, «красотка» сгодится, – решила она.

Он опустил руку в карман черных джинсов, вытащил капсулу амфитамина и положил свою ладонь на ее. Она губами сняла таблетку с ладони и запила шампанским.

Он знал: еще две-три минуты – и она заторчит. Сандрина задержалась еще на минуту, допивая шампанское, а потом, подхватив сумочку, развернулась и плавным, скользяще-пружинистым шагом двинулась к танцплощадке. Гэри заметил, что, едва отойдя от стойки, она энергично щелкнула пальцами правой руки в такт музыке. Таблетка уже начала действовать.