– Я думаю, что за этот месяц ты успокоилась и поняла, что нельзя так сразу, с кондачка, разрушать то, что сложилось за пять лет! – изрек Юрик явно домашнюю заготовку.

Машка не удивилась бы, если б узнала, что и конспектик имеется.

И витиевато, как «с кондачка», с завуалированной формой обвинения.

Или прямой формой обвинения?

Он всегда так строил фразы, о чем бы они ни говорили – о погоде, еде или его носках, чиновничий интеллект обвинял, указывал, поучал.

Господи боже мой! Как она прожила с ним пять лет?! Куда смотрела, чем слушала?!

Коматоз, не иначе затяжная пятилетняя кома.

«Не начинай, Мария Владимировна, все ты уже обдумала, выводы сделала еще месяц назад! Никуда не смотрела – работала! Хорошо хоть пять лет, запросто могло быть и больше!»

Она запила вином мысли, ставшие щелочно-кислотными, разъедающими, и закурила еще одну сигарету.

– Ты стала курить, да еще так много.

Охо-хо-шеньки, господи, ох-хо-хо!

Маша не смотрела на него, испытывая новый прилив желания настойчиво предложить ему туристический индивидуальный маршрут все с тем же эротическим уклоном.

Но удержалась и на этот раз – не оберешься! Лекция на тему ее открывшейся истинной сущности мало прельщала, посему и ответила почти равнодушно:

– Да поняла! Надо было развестись гораздо раньше!

– Давай обойдемся без актерства, – начальственным тоном потребовал Юрик. – Я понимаю, тебе неприятно и ты обижена, но, Мария, ты интеллигентный и весьма образованный человек, зачем опускаться до балагана!

Да что вы говорите?! Раньше все ее регалии и звания не считались поводом подозревать в ней наличие интеллигентности и образованности.

Между прочим, кончилась та Машка, теперешней Марии Владимировне вся эта чушь надоела!

– Так, Юра, хватит! Поговорили – иди! Свободен! – произнесла она профессорским тоном безнадежному двоечнику.

Юра спокойно отпил кофе. Она и не заметила в своих созерцаниях «перспективы» водной глади и омываемых ею берегов, когда принесли его заказ.

– Я все понимаю! – напустил грусти в голос бывший муж, сбавив напор.

Отпил кофе, оттопырив мизинчик, поставил аккуратно чашечку на блюдце и произрек:

– Я виноват. Я приехал извиниться.

– Извиняю. Теперь можешь уезжать.

Чего она завелась, собственно? Неинтересно все это.

«Ты бы не блеяла овцой, а втыкала им с мамашей, пока жили вместе, чего сейчас-то буйствовать? Кто он тебе? Нуль. Нуль, помноженный на бесконечность!»

– Я хочу, чтобы мы снова жили вместе.

– О как! С каких кренделей, интересно? – распоясалась Мария Владимировна.

Он скривился. Не глядя на него, она знала, что он брезгливо скривился – ну, еще бы! Что за плебс!

– Мария!

Ну, не мог он сдержаться, не мог, и все! А привычка к дрессуре? Никуда не денешь!

– Потому что мы муж и жена! Ну поругались, чего в семье не бывает, ну развелись под горячую руку! Но это ничего не значит! Да, я изменил, обидев тебя этим. И ты не представляешь, как я себя корю…

Вот поэтому Машка и избегала разговоров с ним! Сначала думала, что надо поговорить, объяснить Юре, что не может с ним жить, а потом в один момент поняла, что обречет себя на выслушивание напыщенного чиновничьего бреда человека, который никого, кроме себя, не слышит, и будет эта бодяга длиться бесконечно, пока он не доведет ее до белого каления или дурдома!

– …Прости меня, я только сейчас понял, как верность для тебя важна…

«Значит, справки наводил через свои каналы, не было ли у меня в Америке любовника», – поняла Машка.

– …И я уважаю и одобряю эту твою жизненную позицию.

«Бурные аплодисменты!»

Он помолчал. В профессионально исполняемой декламации авторского текста предусматривалась пауза, подчеркивающая степень осознания и уважения к «жизненной позиции». Интересно, что у нас по тексту дальше?

– Мама слегла.

«Ах да, как же без мамы-то!» – усмехнулась про себя Машка.

– В больнице. Не смогла перенести нашего развода. Сердце. Ты должна съездить, навестить ее, она тебя ждет, все время спрашивает о тебе.

Пожалуй, он прав, не стоит устраивать балаган и актерские капустники. Пора заканчивать фарс, а то до утра не расхлебаешься!

Машка посмотрела на него, села ровно в кресле, сняв ноги с кошелки.

– Нет, не должна. Я не должна навещать твою маму, встречаться с тобой и выслушивать всю эту чухню и общаться с тобой не должна. Я ничего вам не должна! Вы посторонние мне люди. Мы раз-ве-де-ны! Все, Юра, ты мне никто!

Отвернулась от него, откинулась на спинку кресла, затянулась сигаретой.

Она слишком хорошо все понимала.

Юрик привык жить в удобстве и комфорте, в полном потакании его желаниям, капризам, с бесплатной, никогда не возражающей обслугой в лице жены. Машка потому так долго и прожила с ним, что процентов на девяносто, а то и больше не слышала вообще, что он говорит, потому что все ее мысли были заняты наукой – она работала постоянно, обдумывала данные, даже когда стирала, готовила, занималась хозяйством – ей проще было сделать, что он требует, чем вникать, как он требует.

Он привык самоутверждаться на работе, отфутболивая и мурыжа в коридорах просителей, зависящих от «точки его почерком» на документах, и еще больше самоутверждаться дома за счет жены.

Он любил себя, он был пуп всей своей вселенной, которая начиналась с него и заканчивалась им же. А теперь он изгнан из собственного единоличного рая и вынужден жить с мамой, которая сама себе пуп в своей двухкомнатной вселенной с не меньшим набором амбиций и самолюбования.

Снимать квартиру Юрику не по чину, а ту, что по чину, не по деньгам, подавать на раздел имущества – это утопия, еще и платить Машке заставят. Денежки он считать умел!

На собственную квартиру не прикопил неосмотрительно – а зачем? В его жизни все было в полном порядке: Машкина устраивающая квартира в центре города с евроремонтом и стопудовая уверенность в ее вечном стоянии у его сапога!

А тут развод! Да, ни чихнуть, ни пукнуть! Бедный Юрик, и до Ерика далеко!

Конечно, ему надо назад, к Машке! А как же!

Кто-то ведь должен ему попку подтирать, не маманя же!

Все это она понимала, и от этого понимания становилось так тошно, как будто смотрела со стороны на незнакомую женщину и вздыхала над ее нелегкой судьбинушкой:

«Ой-ей, бедненькая, маялась-то как!» Слава тебе господи, в прошедшем времени!

Спасибо Америке – «оплоту свободы».


Но сегодняшней, настоящей Машке было, как говорят ее студенты, «глубоко до фени».

Вот кому было точно безразлично, так это реке и пейзажам по ее берегам. Уж страстей тут – надрывов-разрывов, слез, горя, любви до гроба, секса шалопутного в кусточках на берегу – ого-го сколько всего перебывало!

А что ей, реке, – течет и течет себе. В планы пламенных коммунистов по переустройству природы и поворотам рек в обратную сторону – пронесло! – не попала по причине собственно малости и небурности вод, под электрификацию с непременными плотинами и затоплением прибрежных районов – тоже.

А людишки. А что людишки – вечно у них любовь, ненависть, расставания, встречания, юность-старость, кинжально-винтовочные революционные страсти. Сколько их было и сколько их еще будет…

А она течет себе, и будет с нее!

«Жил один еврей, так он сказал, что все проходит…» – спасибо Розенбауму за напоминание о вечном.

Она вдруг сообразила, что довольно долго молчит после разъяснения их теперешнего семейного статуса, смотрит на реку и думает о своем с элементами легкого философствования.

«Да, неужели ушел?»

Маша подобралась на сиденье, повернулась в его сторону. Ага! Ушел, как же! Не высказавшись? Как в том анекдоте: «А если завтра война, а я не отдохнувши?»

А если завтра война, а Юрик не высказавшись?

Он тоже смотрел вдаль, на реку, и почему-то молчал. Почувствовав на себе Машкин взгляд, повернул голову и посмотрел на нее.

– Ты очень изменилась после Америки, – нормальным уставшим голосом сказал он.

– Юра! – поразилась преувеличенно Машка, даже ладошку на грудь уложила, от чувств-с. – Ты умеешь разговаривать нормально, как все люди?

– Дай мне сигарету.

Не ожидая Машкиного разрешения, он протянул руку, взял пачку со стола, долго шебуршил пальцами – сигарета никак не вытаскивалась, – достал, бросил пачку в раздражении, наклонился, взял зажигалку и прикурил, тоже бросил громко на стол и махнул нетерпеливо официантке рукой.

Машка сидела спиной к барной стойке и трем ступенькам справа от нее и не могла видеть, как отреагировала девчушка на этот пренебрежительный барский жест. Девчушку ей стало жалко – она была молоденькой, улыбчивой, шустренькой и умела варить превосходный кофе, ее здесь все любили и улыбались в ответ на ее открытость.

– Виски сто. Без льда, – приказал Юрик.

Машка улыбнулась девочке, извиняясь за чужую грубость. Да, человеческий, нормальный тон Юрику давался тяжело, тянуло отыграться на ком-то.

Он затянулся от сигареты, как курильщик со стажем, Машка удивилась: Юрик никогда не курил, по крайней мере в ее присутствии, и не поощрял ее баловства.

Он много чего не делал в ее присутствии, как выяснилось, – не водил девиц домой, не курил и никогда не разговаривал нормально, по-человечески.

Девочка принесла его заказ и быстренько ретировалась от греха.

Неожиданно Машку ударил в спину порыв предгрозового ветра, швырнув в лицо волосы, оставляя на спине ощущение покалывания. Она повертела головой, оглядывая, насколько это было возможно из-за зонтиков, небеса.

Вертеться было неудобно, потому что она снова пристроила ноги на кошелку, на второе кресло. Пока предавалась размышлениям о вечном, менять позу ей не хотелось, и то, что удалось обозреть, радовало солнышком, синевой и полным отсутствием грозовых туч.

Чудеса-а!

Она еще повертела головой, посматривая по сторонам. Немецкие пенсионеры ушли, на их месте, у входа, появился парень в шортах и с голым торсом, здоровый такой, сидел в углу и потягивал пиво из высокого запотевшего стакана.