И главное, время в решении этого непонятного жизненного уравнения мне совсем не помогало. Скорее наоборот — с каждым днем мои мысли становились все путанней, будто я увязала все глубже и глубже в зыбучих песках цвета стали.

Так и не придя ни к какому выводу, я тихо выдохнула и выключила воду в душевой — пора было начать еще один день в этой странной неизвестной мне реальности, где я не могла обрести гармонию с самой собой.

Сегодня был четверг, и я, дав себе обещание собственноручно проверять визиты отца к кардиологу, должна была позвонить в клинику, чтобы проконтролировать, приходил ли он вчера на прием, который я ему ранее назначила и оплатила.

Каждый день я, с неизбежностью летящего на меня локомотива, понимала, что времени до момента, когда у нас отберут дом, все меньше и меньше. Будучи не в состоянии что-либо изменить, я постаралась блокировать эти мысли, чтобы не изводить себя понапрасну, но они пульсирующей болью иногда прорывались наружу, словно кровоточащая рана, которую я тщетно пыталась забинтовать. Больше всего меня тревожило то, что я была совершенно беспомощной и не в состоянии помочь отцу. Все, что было в моих силах, я сделала, и других альтернатив спасти ситуацию за столько короткий срок попросту не существовало. На Барретта я не рассчитывала и даже не думала о нем, как об источнике помощи, в головном офисе банка в отсрочке мне отказали даже с отзывом денег из университета, влиятельных покровителей, которые могли бы договориться с банком у меня не было, и главное — может быть, узнай я об этих неприятностях хотя бы за пару месяцев, а не за неделю, я не стала бы пороть горячку и не ринулась бы делать такие глупости. А сейчас, когда до истечения срока оставалось несколько дней, я осознавала, что спасти нашу с отцом ситуацию могло только чудо, на которое я не надеялась.

В очередной раз заблокировав эту проблему в своем сознании, я нажала на вызов номера телефона клиники, уже настроившись на проблемы и здесь, но меня ждали хорошие новости — отец на прием все же приехал, успешно прошел пропущенную им процедуру, но главное — показатели кардиограммы, по словам мистера Томпсона, были в норме, и мне не о чем было волноваться.

“Дай Бог, чтобы сердце отца не подвело и после того, как у нас заберут дом”, - мысленно скрестила я пальцы, и все же от хороших новостей мое настроение улучшилось.

Я вертела в руках телефон, размышляя, стоит ли звонить отцу, но все же приняла решение до конца поездки на связь с ним не выходить — еще не хватало, чтобы он почувствовал мое подавленное настроение и начал переживать.

Ощущая ломоту и какое-то недомогание во всем теле, я решила прилечь. Несмотря на то, что я плотно позавтракала, я чувствовала себя какой-то опустошенной и уставшей — будто Барретт высосал, вытянул, выпил всю жизненную силу из меня, как энергетический вампир. Скорее всего, он им и был, потому что у меня не было желания даже пошевелить рукой, и весь день я решила провести в своей комнате, читая свою "Дженни". К тому же у меня и альтернативы другой не было — осознав, что до конца поездки меня не отпустят, мне ничего не оставалось, как ждать возвращения домой. Иногда у меня были мысли сбежать или устроить истерику, но я, вспомнив слова Барретта в ресторане “Sky Pacific”, реально осознавала, что своим сопротивлением и агрессией нарвусь только на насилие и большие неприятности от этого человека.

За весь день я лишь пару раз уловила звук лифта, нарушивший тишину апартаментов, — вероятно это был Дуглас с ланчем и обедом, от которых я отказалась из-за отсутствия аппетита, а после трех послышался шум пылесоса и суета убирающего в пентхаусе персонала. Чтобы меня не тревожили, я хотела закрыть свою комнату на ключ, но была удивлена, обнаружив, что мой замок не работает. Я напряглась в ожидании стука в дверь и общения с посторонними людьми, но, вопреки моим ожиданиям, горничные прошли мимо спальни, и меня не беспокоили, что не могло не радовать.

В течение дня я пыталась пару раз связаться Джули, но она трубку так и не взяла, вероятно замотавшись на работе, и я набрала ей сообщение:

“Как у тебя дела? Прости, я задерживаюсь в Нью-Йорке. Надеюсь Тигр не доставляет тебе много хлопот.”

Вечером в начале девятого послышался шум лифта и через некоторое время в мою комнату вошел Барретт — спокойной походкой, без стука, как к себе домой. Собственно, это и был его дом, но все же меня очень напрягало то, что он беспрепятственно нарушал границы моего личного пространства, будто я была его полноправной собственностью.

Он медленно подошел к моему креслу, где я сидела, и, просканировав мое лицо, тихо спросил:

— Ты почему с утра ничего не ела?

— Я была не голодна, — честно ответила я.

Мне хотелось добавить, что в неволе аппетит не развивается, но, понимая, что мои слова ничего для него значить не будут, промолчала.

Более ничего не сказав, он лишь прошелся равнодушным взглядом по моей комнате и поставил меня перед фактом:

— Одевайся. Через пятнадцать минут мы едем ужинать, — после чего такой же спокойной походкой вышел из спальни.

Но отведенного времени на сборы мне разумеется не хватило. Будучи от рождения копушей, как меня называл папа, я опоздала еще как минимум на пятнадцать минут, пока умывалась, пыталась собрать в ровный гладкий хвост свои непокорные пряди и натягивала свое новое платье. Посмотрев на себя в зеркало, я осталась довольна. Черное приталенное платье, чуть расклешенное к низу, длиной ниже колена, от фирмы Givenchy, сидело на мне хорошо — оно подчеркивало мою тонкую талию и скрывало объем моей попы. Правда, когда я увидела это платье на витрине, мой глаз зацепил скорее не фасон, а оригинальность — от подола взлетали ввысь вышитые шелком разноцветные маленькие бабочки, и долетая до закрытого лифа и короткого рукава удобно там усаживались, расправляя и демонстрируя свои красивые крылья.

В тон платью были и мои черные шелковые балетки с маленькими бантиком спереди. Правда, я совсем не подумала о сумке и теперь стояла с сотовым, расческой, малиновым блеском для губ и массой других вещей, не зная, куда все это положить. Так ничего и не придумав, я решила вернуть все обратно в свой кожаный черный рюкзак — по крайней мере по цвету он подходил.

Спустившись в фойе, я обнаружила полную тишину, и решила, что хозяин этого дома уехал ужинать без меня, чему я не очень и огорчилась — не любила я презентабельных ресторанов. Но внезапно в кабинете послышался голос Барретта, говорившего по телефону, а через несколько минут он и сам появился в фойе.

Он бросил короткий взгляд сперва на мое платье, потом на балетки и внезапно спросил:

— Ты все вещи в детском отделе покупаешь?

— Почему в детском? — нахмурилась я, инспектируя отражение своего внешнего вида в отполированных черных дверях лифта. — Это платье висело на витрине дорогого бутика, и… и оно для взрослых! И… и размер у платья тоже взрослый! — попыталась я отстоять свои позиции, а Барретт не слушая моих возражений, положил руку на мою поясницу и подтолкнул к лифту.

Но мое настроение было окончательно испорчено — теперь, когда меня обозвали ребенком в детском платье, мне вообще никуда не хотелось ехать, и я уперлась пятками, не желая заходить в лифт.

— Я не поеду… я здесь останусь… — запротестовала я.

— Я с тобой не дискутирую, — коротко бросил он и, уже в следующую секунду подхватив меня одной рукой под попу, вошел вместе со мной в лифт.

Выйдя на парковку, на которой нас уже ждал Дуглас, Барретт вновь зафиксировал мою поясницу, вероятно чтобы я не артачилась, и повел меня к джипу. Открыв заднюю дверь, он, видя мое нежелание ехать в ресторан, вновь подхватил меня под попу и, посадив в джип, плотно захлопнул дверь, будто я могла сбежать.

Как только он сам сел в машину Дуглас тихо поинтересовался:

— В Эмпайер или Дениэл?

— На пятидесятую, — коротко бросил Барретт, и уже через несколько минут мы пробирались по шумному, заполненному машинами и людьми вечернему Манхэттену.

Всю дорогу до ресторана в машине стояла тишина, лишь иногда прерываемая короткими разговорами Барретта по телефону.

Внезапно на весь салон заиграла до боли знакомая цветочная ария из “Лакме” Делиба, которую я установила на свой телефон, — вероятно звонила Джулия. Под мелодичное сопрано Анны Нетребко, я судорожно пыталась выловить из рюкзака мой неуловимый телефон, ругая себя последними словами, что не включила вибро-режим. Наконец, к моей большой радости мелодия стихла, и через минуту послышался характерный звук пришедшего смс. Но, как назло, я все еще не могла найти сотовый, и мне под руку попадались то расческа, то плеер, то кошелек, но никак этот чертов маленький телефон.

Чувствуя, что я своим копошением привлекла внимание Барретта, я совсем разнервничалась и, чтобы найти сотовый побыстрее, начала по очереди доставать предметы из сумки, складывая их на коленках.

— Еще минута и я поверю, что ты достанешь из своего вещмешка гранату, — внезапно услышала я спокойный голос Барретта и вскинула на него взгляд. Он с невозмутимостью каменного изваяния смотрел на мои коленки, где небольшой горкой лежали вещи.

Покраснев до корней волос, я быстро начала складывать содержимое на место, бурча про себя, что у меня вовсе не вещмешок а маленький кожаный рюкзак, и так увлеклась, что не заметила, как расческа, запутавшись в наушниках моего плеера, зацепилась за лямку рюкзака. Я резко дернула за шнур, но последовала цепная реакция, и плеер вместе с расческой, увлекаемые серпантином провода, упали прямо на колени Барретта.

Я застыла, не зная, как поступить, но уже в следующую секунду Барретт потянул за шнур наушников вверх и прошелся взглядом по моему старенькому плееру, который раскачивался перед его лицом, словно маятник. Так и не произнеся ни слова, он аккуратно опустил устройство на мои коленки, а я, наконец засунув содержимое в рюкзак, нащупала сотовый и, достав его из бокового кармана, открыла сообщение.