Катя хотела было рассказать дяде о Димочкиных мечтах, выспросить, каким путем ему нужно идти, чтобы через какое-то время получить самостоятельность, может начать с частной практики… Дядя – бизнесмен, здесь его совет придется очень даже к месту. Но ее размышления неожиданно прервал Борис:

– А манипулирование детьми – это вообще уже самое последнее, самое гнусное дело.

– Ты имеешь в виду ту историю?

– Я имею в виду свою историю, – резко ответил дядя. – Регинка-то не только сама меня продала, она меня дочери лишила.

– Я знаю, – кивнула Катя.

– Да ничего ты не знаешь! – Борис опять заходил по комнате взад-вперед. – Она меня лишила дочери даже в юридическом смысле.

– Как это? – удивилась Катя.

– А так. Этот ее испанец мою Инну официально удочерил.

– Зачем? – у Кати от удивления глаза на лоб полезли. – Она же совершеннолетняя! Зачем ее удочерять-то?

– Думаю, ответ здесь самый простой, – начал разъяснять Борис, усаживаясь на свое любимое полукресло. – Плесни-ка мне коньячку, а то я как подумаю об этом…

Катя знала, что дядя всегда пьет коньяк, когда нервничает. Как правило, в небольших количествах, чтобы только расширить сосуды. Она достала из буфета и поставила на стол все, что нужно, и приготовилась слушать.

– Наследство – вот в чем все дело, – пригубив глоток, изрек Борис, – на мой счет Регина несколько заблуждалась. Она моими делами не интересовалась совершенно, а я с разъяснениями особенно и не лез. Она думала и сейчас думает, что у меня есть пакет акций кирпичного завода, она не знает, что это мой завод. Я туда на службу не хожу, у меня там генеральный директор есть, вот она и думала, что у меня там только часть. А у испанца, как оказалось, собственности гораздо больше, чем она представляла. К тому же после смерти отца ее новый муж получил дополнительные средства. Но тут такая важная деталь: у испанца ее уже была семья в свое время. И там есть двое детей, которые в положенный срок будут претендовать на наследство. Вот моя Региночка и решила подстраховаться. Так богатство дядюшки Скруджа нужно будет делить на три части: двое детей и действующая, так сказать, супруга. А после официального удочерения Инки уже дележ будет на четыре части, то есть моим добрым девочкам достанется половина. И как я понял, испанец тот занедужил, поэтому женушка решила вопрос в срочном порядке.

– Тебе Регина все это рассказала: про наследство, про недуги мужа?

– А кто ж еще? – хмыкнул дядя. – Ей ли стесняться? Да и кого – меня? Я-то теперь ее хорошо знаю.

– А что Инна? – не верила своим ушам Катя. – Она с тобой как-то объяснилась?

– Не сочла нужным, – горько ответил Борис, – вообще ни слова. Уродку вырастил, черт ее подери. Ты не подумай, я не от злости на нее так говорю, это объективно. Девчонка ведь совсем, как она с такой душой жить дальше собирается? Нутро у нее мерзлое, знаешь, глубокой такой заморозки, а это моральное уродство. Ничего не попишешь, хоть она мне и дочь. Хотя я теперь отец не юридический, а только лишь биологический, как теперь говорят.

Катя была поражена этой историей. Раньше дядя ей ничего этого не рассказывал, стыдился, наверное.

– Хотя я даже рад, честное слово, – заключил он неприятное повествование.

– Чему уж тут радоваться? – недоуменно пожала плечами Катя.

– А пусть, пусть будет так, так даже лучше, – объяснил Борис. – Теперь их предательство полное, неоспоримое и всеобъемлющее. Я ведь раньше по Инночке сильно тосковал, считал, что Регина ее у меня украла. Теперь я понимаю, что нет – девочка все по доброй воле делала. Когда предавшие тебя люди предстают перед тобой во всей красе, в полный, так сказать, рост, обиду переносить легче. Мне теперь куда спокойнее, чем раньше было. Тоска сменилась чувством брезгливости, не сразу, конечно, а со временем. Но так легче, уверяю тебя. И потом мне было бы неприятно знать, что в следующий раз моя дочь захочет увидеть своего папу в гробу, чтобы проводить и принять наследство. И я не хочу, чтобы где-то там моя дочь ждала, когда я, наконец, сдохну. А теперь она ни на что претендовать не может, значит, и смерти моей желать не будет. Юридически я ей чужой человек, так что после моей смерти ей не достанется ничего.

– Как это ничего? – изумилась Катя.

– О чем я тебе полчаса талдычу? Ты меня не слушаешь?

– Я тебя очень внимательно слушаю, – ответила девушка.

– Я ж тебе объясняю, что я Инне теперь никто, – повторил Борис, – и если со мной что случится, и эти чертовки прознают как-то, ты преспокойно можешь не пускать их даже на порог дома, имея полное право закрыть дверь прямо перед их чуткими носами. Они мне – никто. И прав ни на что теперь не имеют. Ты – моя единственная родственница. Все, больше никого нет.

Дядя Борис вдруг громко засмеялся, да так как-то от души, что даже Катя, слегка ошарашенная всем услышанным, заулыбалась. Настолько его смех был искренним и заразительным.

– Чего ты смеешься вдруг? – спросила она.

– Картину себе представил, – ответил, отсмеявшись, Борис, – их рожи представил, когда они поймут, что они тут упустили. Я не знаю, какой капитал у испанца, судя по их дому, они живут очень хорошо, но истинной роскоши там нет. И то, что есть, надо будет с бывшей семьей делить. А Регинка-то про мое финансовое положение знала не все. Вернее, почти ничего. Я тебе уже говорил: она не спрашивала, я не рассказывал. Она думала, что я на службе большие деньги заколачиваю, ворую то есть. И считала, что это не навечно. У нее мозги-то не бог весть какие, если уж честно говорить. Армани и Труссарди она, конечно, с закрытыми глазами отличит, а в остальном – темный лес. Ей невдомек было, что на службе я никогда не воровал, что жил за счет своего бизнеса, что со временем его преумножал и расширял. И что даже тот завод, про который она знает, это не все, что у меня есть.

– А почему ты ей сам не говорил? – спросила Катя, которую почему-то стало знобить. – Может, она и осталась бы с тобой…

– Во-первых, я не думал, что она со мной из-за денег, я считал, что она меня любит. А во-вторых, не хотел поощрять ее аппетиты. Они и так были неумеренные. Она скупала все, что видела, торчала на курортах неделями, ее шопомания должна была иметь хоть какие-то границы, иначе она бы стала еще и недвижимость за рубежом покупать, и если бы я это позволил, упорхнула бы гораздо раньше. Купила бы себе домик где-нибудь на Майорке и сидела бы там, только б я ее и видел. Зачем мне это?

Недвижимость за рубежом, домик на Майорке… Катя до сих пор не представляла, насколько состоятелен дядя Борис. Большой дом, хорошее авто, несчитанные деньги на хозяйство – это она понимала, это было перед глазами. Когда Кате на зиму понадобилась теплая одежда, Борис дал ей 120 тысяч на норковую шубу, даже не залезая в сейф. Дядя очень не бедный человек, это было видно невооруженным глазом, но куда простирается его богатство, его истинные размеры, девушка представить себе не могла, потому что ничего об этом не знала.

– Так что, Катюша, одни мы с тобой на этом свете остались, – подытожил Борис Георгиевич, – совсем одни.

Он обнял племянницу, Катя положила голову дяде на плечо и замерла. Озноб становился все ощутимее. Еще через минуту ее буквально затрясло.

– Что с тобой, детка? – обеспокоенно спросил Борис. – Ты не заболела? А ну-ка…

Он осторожно дотронулся губами до Катиного лба и воскликнул:

– Да у тебя температура! Немедленно принимай таблетку и в постель!

Катя, сотрясаемая ознобом, потащилась в свою комнату. Колени дрожали, зубы в самом натуральном виде не попадали один на другой. Она проглотила жаропонижающую таблетку и заползла под одеяло.

Дядя подал ей градусник.

– Ох, и ничего себе! – присвистнул он, глядя на термометр. – Ты грипп что ли схватила? Только что все нормально было? У тебя болит что-нибудь? Надо вызывать «скорую».

– Нет, – прошептала Катя, которую продолжала сотрясать лихорадка, – ничего не болит. Со «скорой» давай подождем, вызовем, если таблетка не поможет.

– Лежи, я буду рядом, – сказал Борис и вышел из комнаты, оставив дверь открытой, чтобы слышать Катю, если той что-то понадобится.

«Потрясающий озноб» научно называется то, что происходило с Катей. Температура до тридцати девяти поднялась за какие-то двадцать минут. И Катя точно знала, что никакой это не грипп.

Ночью, пылая в жару, а затем обливаясь обильным потом, когда под влиянием жаропонижающих температура стала спадать, она металась в кровати, и мысли обжигали мозг куда сильнее любого жара. Дядя сказал то, чего не должен был говорить. Она уже готовила себя к возможному расставанию со своей мечтой, своей любовью, она уже примеряла на себя фасон платья дешевой тряпичной куклы, одной из тех, которых безжалостно бросают подросшие дети. Она уже стала пробовать на вкус свое будущее горе. Вкус этот был тошнотворным и горьким, но куда деваться? Почва уходила у Кати из-под ног, и свою задачу она видела лишь в том, чтобы устоять, не провалиться в зыбучие пески депрессии. Лучше бы не заводить никаких разговоров с дядей. Но она завела, он сказал то, что сказал.

Механизм, который запустился еще в рейсе междугороднего автобуса и сейчас медленно-медленно отщелкивающий свои «тик-тики», вдруг вздрогнул, глухо зарычал, начал исходить паром. Где-то там полуспало, полуумирало жадное, ненасытное чудовище. Оно уже сомкнуло свои слезящиеся веки, склонило набок опустошенную, глупую голову, стало готовиться к неизбежной смерти. Но работа механизма разбудила его. Оно приоткрыло сначала один слезящийся, мутный глаз, другой, открываясь, уже сам полыхнул заревом пока далекого адского пламени. Чудовище потянулось, пошевелило лапами, выпустило огромные страшные когти, дернуло мощным хвостом, поднявшим вокруг себя настоящий смерч. Приходя в себя, чудовище встало, и это легко у него получилось. Оно чувствовало, как быстро наливается силой, как крепнут его стальные мускулы, как в поисках жертвы разевается клыкастая пасть. Умирающее от тоски и голода чудовище воспрянуло, его взор загорелся, тело задрожало, а из жадно разверзнутой пасти вырвался душераздирающий вопль. Уже ничто не могло остановить его, никакая сила.