Наталия Кочелаева - Дети гламура

Жаклин была другая, хотя внешне она не так уж и сильно выделялась из стайки своих подруг. Только взгляд серых удлиненных глаз был иной — внимательно-печальный, иногда — тревожный и замкнутый, но большей частью ее лицо несло выражение умненького ребенка, который слишком рано узнал жизнь, а улыбаться так и не научился. Она была старше Кирилла — ей было двадцать пять, отец ее был писатель, букеровский лауреат, и его предельно утонченные, намеками и цитатами пронизанные книги наводили на Стеблева тоску, какая обычно является после шумного праздника, не оправдавшего надежд. Именно Жаклин сказала, узнав, что у Кирилла умерла мать, что мать стоит между человеком и смертью, а когда она уходит — человек остается со смертью один на один. На фоне общего оптимизма это суждение выглядело и бестактно, и неожиданно, но тронуло Стеблева, заставило присмотреться к этой девушке... Жаклин держалась обособленно, и это тем более привлекало к ней внимание. У нее были загадочные друзья, которые нередко появлялись в академии, — такие же странные, как и она сама, молодые люди, с тем же потерянным взглядом серьезных глаз. Кирилл приглядывался к ним, пытаясь высмотреть парня Жаклин, но она со всеми обращалась ровно.

Перелом случился в тот день, когда Кирилл увидел ее работающей с глиной. Казалось, материал поддавался ей с трудом, нехотя, неверно. Но это только казалось. Глина скрипела и повизгивала в быстрых руках Жаклин, таких сильных и тонких. Позже художник подолгу любовался ее руками. Он полюбил прежде всего ее руки и уже предчувствовал, что скоро наступит день, когда он будет, поигрывая ее тонкими мизинцами, по-русски читать ей вслух из Рембо, а она, не понимая слов, удивится ритмической жесткости русского перевода, на пару секунд задумается, сделает серьезную мину и… захохочет, нисколько не смутив привыкшего к присущим только ей интонационным перепадам Кирилла:

Жаклин, вытирая ладони от неуступчивой глины, сама подошла к нему и вполне прозаично пригласила на вечеринку. Было это сделано ровным и обыденным тоном — так, словно она пунктуально, раз в месяц, приглашала Кирилла на вечеринку в свой особняк. И Кирилл, стараясь, неизвестно зачем, соответствовать этому обыденному тону, принял неожиданное приглашение.

Уже стемнело, когда он подъехал к роскошному особняку. Роскошным он, правда, выглядел только на взгляд молодого москвича, который, при всем достатке папеньки, никогда не видывал апартаментов больше шестикомнатных. И почти весь этот особняк был отдан в распоряжение хрупкой Жаклин — мать ее постоянно отдыхала от каких-то неведомых трудов на курортах, а отец-лауреат недавно подался в Африку, чтобы через год привезти с девственных просторов Черного континента новый шедевр.

Это была не первая, разумеется, вечеринка, на которую Кирилл попал в Париже. Но на такой веселой и свободной пирушке он все же оказался впервые. Искрились красивые коктейли, которые смешивал за стойкой молчаливый и стеснительный парень с прыщами на круглых щеках. Звучала ненавязчиво-проникающая музыка, и парочки кружились в полумраке, жадно прильнув друг к другу. Были занятные разговоры, остроумные девицы с цыганскими, сладко пахнущими самокрутками в желтоватых тонких пальцах, но была еще и Жаклин. Наблюдательная, насмешливая, приветливая, равнодушная, очень красивая. Рядом с ней Стеблев чувствовал себя персонажем экзистенциальной любовной драмы в духе Клода Шаброля. На некоторое время она исчезла, и Кириллу пришлось порядком помучиться ревностью — от его внимания не ускользнуло появление в гостиной высокого, мускулистого, выразительно некрасивого негра с неестественно красными выпученными губами, словно уже сложенными для поцелуя. Не прошло и пяти минут с момента появления афрофранцузского «красавчика», как они с Жаклин куда-то подевались, и воображение Кирилла охотно представило ему картину быстрого и нетерпеливого совокупления на ковре в соседней комнате. Он двинулся к прыщеватому бармену и один за другим проглотил несколько коктейлей — довольно крепких, надо заметить.

Эффект был мгновенный — приятное тепло и какая-то нежная щекотка во всем теле, потом сладостный провал, а на следующем этапе он уже застал себя танцующим с Жаклин посреди гостиной.

Скажем честно, танцем это трудно было назвать — они просто топтались под какую-то музыку, причем явно начали уже довольно давно, судя по тому, что мелодия, которая звучала теперь, мало подходила для медленного танца. Но они уже потеряли ощущение времени, оно текло медленно, драгоценно сверкало, как капля меда, и не оставалось в мире ничего, кроме жара этого худенького тела и горячей, дразнящей близости.

Через несколько минут они уединились в небольшой комнате, половину которой занимала огромная кровать. Все дальнейшее Кирилл помнил смутно, да и неудивительно после такой-то дозы спиртного. А может быть, просто было слишком много впечатлений для одного дня?

Кирилл не был новобранцем в любовных боях. Там, в России, у него осталась подружка, мать Кирилла очень опасалась, как бы они не поженились. Карина была студенткой художественного училища, увлекалась буддизмом и прочими невнятными «измами», не ела мяса, одевалась в черное, носила помногу серебряных колец и браслетов и могла прервать сексуальную гимнастику длинным трактатом о том, какие именно чакры сейчас должны раскрыться. Были и другие — богемные барышни, отягощенные комплексом под названием «брать от жизни все», случайные, неблизкие, незнакомые.

Но на этот раз не было неопытной мясной возни, не было неумелого тыканья друг в друга, не было вечной путаницы в колготках, бретельках лифчика и прочей ерунде. Затащив его в комнату (какая горячая и гибкая лапка!) и легко толкнув на постель, Жаклин сама стала раздеваться перед огромным зеркалом, глядя на себя, а не на него, как это сделала бы кокетливая куколка или просто веселая шлюшка — припевая и пританцовывая, поводя руками по худым мальчишеским бедрам, по впалому мягкому животику и египетским грудкам. И он смотрел на нее — без смущения и без жадности.

Это была странная ночь. Жаклин, резвая и совершенно неутомимая, вполне соответствовала молодому азарту Кирилла. Кроме того, она не ограничивалась стонами и охами в темноте, которые входят в репертуар всех начинающих вертихвосточек. Жаклин болтала без умолку, отвлекаясь только на краткий полуобморок оргазма. Забавные и неприличные словечки сыпались с ее припухших губ, она комментировала действия и позы, описывала испытываемые ею ощущения и те, которые ей еще хотелось бы испытать, а под утро, когда они отвалились друг от друга, как насытившиеся пиявки, Кириллу пришла в голову патриотическая фантазия научить ее непристойным словечкам своей далекой родины, и это вызвало новую бурю страсти — когда Жаклин, интересуясь значением только что заученных слов, решила изучать их на натуре, на себе и на партнере соответственно.

Уже на рассвете Кирилл провалился в сон, а проснулся, когда в комнату через незакрытые жалюзи светило яркое солнце, истошно орали птицы и Жаклин стояла у зеркала — голенькая, свежая, веселая, точно она крепко спала всю ночь и только что приняла душ. Только на этот раз она не припевала и не пританцовывала, а… Что она делала?

Продрав глаза, Кирилл определил. Жаклин делала себе инъекцию. В то нежное местечко под коленкой, где так трогательно просвечивали синие жилки и которое Кирилл поцеловал часа три назад.

Вспоминая про это утро, Кирилл мучился непониманием себя тогдашнего. Как он мог так спокойно отнестись к тому, что эта девушка, его возлюбленная, его любовница, сидит на игле? Почему не стал увещевать и уговаривать ее, почему не попытался как-то отбить от смертельной привычки? И внезапно понимал: по-другому невозможно было себя с ней вести. Она же нисколечко не смутилась, когда он застал ее за этим занятием, да и вид у нее был такой, словно ничего не произошло! Скорчила забавную рожицу, показала Кириллу язык и быстрым жестом потерла место укола. Отлепила желтую ватку, кинула ее на пол.

— С добрым утром! Поднимайся, идем завтракать.

За завтраком он пристально смотрел на Жаклин, пытаясь определить: не привиделось ли ему все это спросонку? Ведь если она колола наркотик, то в ней непременно должно было что-то измениться… Но нет, ничего — она была все так же резва и насмешлива, кинула в него скорлупкой от яйца, подшучивала и сама же смеялась над этими шутками.

С этого дня их стали считать влюбленной парой. Они действительно почти все время проводили вместе, причем никогда не уславливались о встрече, о том, как пройдет вечер или ночь. Но постоянно были рядом. Странно, но между ними ни слова не было сказано о любви, и это тоже казалось Кириллу приятным и естественным, а временами и удобным!

Они с Жаклин часами могли просто бродить по проспектам и улочкам старого города, переглядываясь или коротко перебрасываясь словами. Кириллу, хорошо знавшему французский, иногда казалось, что он понимает свою парижанку без слов; по легкому движению ее беззвучных губ он читал ее мысли, а может, ему так только казалось? Она хорошо умела молчать. Выразительно. Ее руки, знающие первородный язык глины, сильные, и нежные, и уже успевшие загрубеть, тоже говорили без слов.

А порой Жаклин без умолку тараторила, водя Кирилла то по каштановым аллеям, то по знаменитым булыжным мостовым, то по берегам Сены: на правом — площадь Согласия, на левом — Марсово поле… В один из таких весенних, просветленно-беспечных для Жаклин дней их с Кириллом застала настоящая парижская гроза, в которой чувствовалось что-то игрушечное, детское и вместе с тем — празднично-мятежное, все равно как если бы тяжеловесные полотна Корреджо выставили рядом с «Бульваром капуцинок в Париже» неподражаемо легкого мастера светотени Клода Моне. Они как раз шли от Пантеона к самой знаменитой в мире башне, Жаклин рассказывала о чьей-то скорой выставке, Кирилл остановился на углу, чтобы купить ей букетик фиалок — еще живые цветы как будто рванулись к нему из морщинистых рук старухи.