– Геночка, нет, нет!.. Не надо мне от тебя прощения, что ты! Тебе и самому так легче будет, Геночка! Ты даже и не смотри на меня, не пугайся! Не надо было и приезжать…

– Нет, хоть убейте, не понимаю… – снова заговорила Ксюха, нервно дернув плечиками, – вы что оба, слепые и глухие, что ли? Сами не видите, что вы ей не нужны? И на фиг ей сдалось ваше прощение? Тоже, развели тягомотину, где не надо…

– Ксюх, да уймись ты… – досадливо бросила сквозь зубы Ольга.

– А чего, чего уймись? Я всегда и всем правду в глаза говорю. Какая бы она ни была. Господи, да если у меня когда-нибудь будут дети… Да что бы со мной ни случилось… Да никогда, понятно? Я жизнь свою отдам, а ребенка не брошу! Хоть обманывайте меня, хоть бейте, хоть посадите на цепь! А если я сама так не поступлю, почему я должна других прощать?

Ольга вдруг поймала взгляд Анны, направленный на Ксюшу – казалось, она любуется ею, даже головой восхищенно кивает – да, мол, да, все правильно говоришь! И чем выше взвивался возмущенный Ксюшин голос, тем она старательнее кивала… Выходит, Ксюша в чем-то права? Зря они эти поиски затеяли? И, перебив Ксюшу, проговорила тихо, обращаясь к Анне:

– Значит, вы считаете, нам не надо было?.. И Генке, и мне?.. Не надо было вас искать, да?

Анна смотрела на нее долго. Потом произнесла тихо, но уверенно:

– Да. Не надо было. Я ведь и без того всех вас люблю и счастлива тем, что у вас все хорошо. А вы сами себе душу этими поисками разбередили… Зачем? Все равно для меня прощения нет и быть не может, я уж давно так решила. Еще когда тебя, Оля, в добрые руки Елизаветы Максимовны пристраивала… Некуда мне было тебя тогда забирать, так уж судьба распорядилась. Но – Ксюшенька права… Все равно надо было… Хотя – как знать, как знать? Тут уже не сердце, а обыкновенный животный страх за свое дитя поступки диктует… Но я не оправдываюсь, нет. Да, жизнь у меня тяжелая была, можно сказать, с рождения не задалась. Я ведь тоже подкидыш, в детдоме росла, до нормального человеческого состояния и дозреть не успела. Вернее, не дали. Сломали во мне все человеческое, что успело вырасти хилым зародышем. Я с пятнадцати лет никто. Ни гордости, ни достоинства во мне нет, один страх меня по судьбе гонит.

– Да слышали мы это уже… – пробурчала себе под нос Ксюша.

Но Анна лишь улыбнулась, кивнув головой:

– Да, Ксюшенька, да… Ты права. Человек всегда своему дурному поступку слезное оправдание найдет: мол, какой с меня спрос, если живу в страхе да бездостоинстве? А только у бездостоинства перед человеческим судом адвокатов нет… Никто психолога не пригласит да это бездостоинство под лупой не исследует, никому ведь не интересно, каким способом его в детстве да юности уничтожили… Человеческие поступки по факту принимаются, какие есть, такие есть. И я свои грехи к богу понесу, а на божьем суде тоже адвокатов нет и психологи сзади не стоят, один за все отвечаешь. Богу не объяснишь – мол, я так поступала, потому что… Он этого «потому что» не знает. Нет, не надо мне вашего прощения, дети. Недостойна я его. Да и не перенести мне, не по силам. Пустыне цветы ни к чему…

– А вас пока никто и не прощает! – перебила Анну Ксюша, чуть выпучив злые глаза. – С чего вы взяли вообще?

– Да, Ксюшенька, да… – ласково глянула на девчонку Анна. И, переведя взгляд на Ольгу, пояснила вдруг: – Ксюшенька твоя единокровная сестра, Оленька… У вас отец один. Он когда на волю вышел, меня сразу нашел, мне пришлось от Васеньки, от Геночкиного отца, сбежать… Из этого окаянного круга редко кому удается выскочить. Я – не смогла… Да и Васю под нож подставлять не хотела. Я, когда за него замуж шла, думала, моего мучителя-хозяина надолго за решетку упекли. А у них там свои законы, он через пять лет уж на свободе оказался. Ну, да я не об этом… Я вот о чем, Оленька. Ты уж порадей о сестрице-то, не оставляй ее в жизни. Видишь, характер какой у девочки. Ее на путь наставить надо, вовремя руку подать. А ты умная и сильная, я знаю, ты можешь.

– Да, я постараюсь, конечно же… – рассеянно кивнула головой Ольга, не обращая внимания на возмущенное хмыканье Ксюши.

– Да, ты очень умная и сильная, Оленька. Стержень в тебе крепкий. Только добрее тебе надо быть. Зря, зря ты, Оленька, мужа своего не прощаешь… Хороший он человек и тебя любит.

– А вы… Откуда вы… – неприятно удивилась Ольга, глядя на Анну во все глаза.

– Да слышала я недавно, как вы с ним ругались. У машины стояли, около твоей работы. Еще дождь шел…

– А вы как… А почему я вас… Погодите-ка! Это вы были – в брезентовом плаще? С капюшоном? Стояли неподалеку?

– Да, Оленька, это я была. Что делать, так я живу, в общем. Подслушиваю да подглядываю за вами по очереди, когда силы есть, когда с кровати встать могу…

– Да, понятно… Но…

– Хочешь спросить, почему не подошла ни разу, матерью не представилась? Ну, сама посуди, даже звучит смешно. Чего я своих детей пугать буду? Нет, что ты… Да мне хватает и поглядеть! Радуюсь потом, долго эту жвачку жую…

– А знаете, я всегда чувствовала… – задумчиво произнесла Ольга, разглядывая Анну по-новому. – Будто взгляд на себе, да, да… И бабушке люди говорили, что видели вас в Сосновском…

– Тебя Елизавета Максимовна хорошо воспитала, Оленька, спасибо ей за это. И Алевтине Николаевне за Ксюшеньку спасибо, и Наталье, Геночкиной мачехе… Всех, всех благодарю от сердца…

– Ну, это уж вообще беспредел, по-моему! – снова фыркнула Ксюша, подскакивая с места. – Нет, это ж надо – всем спасибо, мол, за труды, все свободны! Так надо понимать, да? В общем, за всех говорить не буду, но уж мою маму, пожалуйста, не приплетайте! Даже имени ее не произносите, понятно? И вообще, хватит с меня! Познакомилась с родной мамочкой, хватит!

Ксюша решительно шагнула к двери, выскочила в узкий коридорчик, нервно повертела головой, соображая, где выход. Анна растерянно глянула в лица Ольги и Гены, залепетала испуганно:

– Идите скорее, догоните ее… А вдруг убежит куда-нибудь, потеряется? Она же в таком состоянии…

– Дальше машины не убежит… – тихо произнес Генка.

Ольга не узнала его голоса. Совсем голос убитый, глухой. Интуитивно протянула руку, тронула его за плечо. И вдруг почувствовала, какое оно влажное и горячее через рубашку, как подрагивает слегка. И сжала пальцы со всей силой, как могла.

– Геночка, прошу тебя, догони ее! – умоляла Анна. – Ты же взрослый, а она маленькая совсем! Оля, догони Ксюшеньку! Ну, идите же, идите…

Они молча подчинились, шагнули к двери. Уже выходя, оглянулись, не сговариваясь. Анна сидела на своем стульчике, свет из окна падал на ее лицо. Глаза были по-прежнему блекло-голубыми, но появился в них другой отблеск, маленькая живая искорка, как там, на портрете… Да, было сейчас в ней то сходство с портретным обликом, которого Ольга не разглядела поначалу. Ей даже показалось – если Анна сейчас поднимет руку и сдернет с головы платок… И – оп-ля…

Нет. Не подняла руки. Да и под платком, судя по всему, ничего не было, слишком плотно обтягивал голову. И солнечный луч исчез. И голос Анны звучал по-прежнему испуганно-умоляющей слабой нотой:

– …И не приезжайте больше, не надо… Не рвите свои душеньки, не достойная я этого. Да мне теперь сегодняшнего дня до конца жизни хватит… Идите. Идите и не оглядывайтесь. Прощайте…

Выйдя во двор, они быстро пошли по дорожке к воротам. Полная Валентина по-прежнему копошилась у стола, оглянулась им вслед и вдруг окликнула:

– Эй, погодите-ка! Чего сказать хочу!

Остановились, переглянулись. Ольга тронула Генку за плечо:

– Иди, Ген, к машине, успокой Ксюшу, я сейчас.

Генка молча кивнул, шагнул за ворота. Валентина, тяжело переваливаясь на отечных ногах, уже поспешала к ней.

– Слушай, девушка, чего сказать-то хочу… Если вы к Анне приехали, не чужая она вам? Да можешь не отвечать, я не любопытничаю, я про другое… Так говорю, на всякий случай, вдруг интересно. Анна-то давно вся больная насквозь. Настоятельница монастыря предлагала ее в больничку пристроить, так она сама не пошла… А я-то знаю, какая она больная, считай, на последнем выдохе держится! Ну, это я так, на всякий случай, чтоб знали…

– Оля! Ольга! Поехали быстрее, она ушла! – услышала Ольга тревожный голос Генки и дернулась, чтобы бежать за ворота.

– Извините… Извините, меня ждут… Нам ехать надо! – только и успела сказать растерявшейся Валентине.

Ксюшу они догнали через пять минут – та вышагивала по дороге, гордо виляя попой и засунув ладони в карманы джинсов. Молча плюхнулась на заднее сиденье, отвернулась к окну, всем своим видом показывая, что беседовать не намерена.

Они и не хотели беседовать. Генка вцепился в руль, глядел на дорогу исподлобья. Ольга вдруг заметила, как он тихо шмыгнул носом, нервно облизал губы. Потом еще… И отвернулась к окну. Нельзя сейчас ничего ему говорить. Когда мужик плачет, лучше не лезть ему под руку.

До Егорьевска доехали быстро. Андрюша сидел у подъезда, и Ксюша бросилась к нему в объятия раненой птицей, обхватила руками шею. Плечики ее ходили ходуном – тоже плакала, стало быть.

– Поехали, Ген… – скомандовала Ольга тихо. – Они и без нас разберутся. Я потом Алевтине Николаевне позвоню, узнаю, как там и что…

Когда выехали на трассу, она почему-то заснула. Наверное, организм так среагировал на события, выдал защитную реакцию. Крепко спала, даже не снилось ничего. Проснулась, когда подъезжали к городу, уже в сумерках. Подняла голову… Услышала, как Генка тихо говорил в телефон:

– Да я уже скоро, Мариш… Да, подъезжаю… Голос? А что голос? Да все нормально, Мариш… Сейчас все расскажу. Ага, и я тебя тоже целую, не волнуйся…

Ей вдруг стало невыносимо обидно. Пошлая зависть прошлась внутри холодом, ударила по сердцу – ага, милая, попалась! Да, милая моя, все именно так! Тебя у подъезда никто не встретит, не раскроет объятия, никто не позвонит тебе в беспокойстве, не скажет – целую, мол… Да, это надо признать, ничего не поделаешь. Девочка Герда замерзла в снегах. Ничего у тебя больше нет, кроме умной головы да ледяного сердца…