– В каком смысле – протянет? А… Потом?

– А потом умрет. Что ж вы никак понять не можете, уважаемая гражданочка Стрелкова! Авария, говорю, была на подводной лодке! Кто там был, всем по полной программе досталось. Это ж все-таки армия, это вам не школьная игра в «Зарницу».

– Да как вы… Да как вы смеете разговаривать со мной так… То есть, как вы можете такое говорить о моем сыне…

– Ну, ну, тихо. Я ж понимаю все и очень даже вам сочувствую. Что делать, работа у меня такая. Водички хотите? Или валерьяночки?

– Нет! Нет… Но как же… Господи, Витя, сынок… Да что же это…

– А вот причитания ваши прошу мне не предъявлять, уважаемая гражданка Стрелкова. И вообще… Вы лучше понимайте про себя, что вы не кто-нибудь просто так, а вы мать героя. Гордиться надо таким сыном, а вы. Устраиваете тут!

– Чем гордиться? Что он умирает?

– Ну, вот уже и слезы… Давайте я вам все-таки водички налью. И это… Успокойтесь, пожалуйста. Ну, я не знаю… Как-то по-матерински, по-геройски… Видели, сейчас везде новая кинокартина идет – «Романс о влюбленных»? Я, к примеру, три раза с семьей ходил. Не видели, нет?

– Нет…

– А жаль. Обязательно сходите, посмотрите. Там тоже про мать есть, у которой сын на службе погиб. Геройски погиб, не струсил. А она так, знаете, отнеслась к этому… Очень патриотически отнеслась. Мой сын, говорит, выполнял свой долг, и мы не должны плакать! Потому что смерть за родину – это и есть жизнь! Во как… Прямо мурашки по коже. Я когда это место смотрю, все время думаю – вот бы у наших солдат все матеря такие были…

Ей даже слух не резануло это «матеря». И предложение пойти посмотреть фильм не вызвало никаких эмоций. Что с него возьмешь, с Петренко А.  М. На службе человек, только и всего.

Встала со стула, молча пошла к двери. Портфель тяжело оттягивал руку. Даже не оглянулась на возмущенный голос, толкнувшийся в спину:

– Гражданка Стрелкова! Елизавета Максимовна! Вы же бумагу с благодарностью взять забыли.

Махнула безвольно рукой. Тихо закрыла за собой дверь.

А через день она встречала на станции Витю. Поезд был проходящий, стоянка две минуты, только на перрон выпрыгнуть. Еще и не угадаешь, где тот седьмой вагон остановится, в котором Витя едет… И трясучку слезно-горестную надо спрятать, а на лицо, наоборот, беззаботную улыбку надеть. Счастье все-таки. Сынок вернулся. Будто с войны…

Поезд подошел, обдал гарью. Первый вагон, второй, третий… Седьмой далеко протащило, пришлось бегом бежать… И про улыбку забыла! Как увидела сына, так ноги сразу подкосились, ватными сделались. Потому что это был не Витя. Ничего от прежнего парня-красавца не осталось. Грех сказать: не узнала в этом доходяге сына. И не сдержалась, кинулась к нему на грудь, затряслась в плаче. А он улыбнулся спокойно, погладил по волосам:

– Ну что ты, мам, не надо… Пойдем домой. Очень домой хочу. Соскучился.

– Да, сынок, конечно. Пойдем… Отдохнешь немного, а вечером друзья твои придут. Я их позвала уже, и Славика, и Володю, и Женьку. Сейчас придем, стол накрою… Радость-то какая, Витенька!

Потом Витя с друзьями гуляли остаток дня. Она им не мешала. Она вообще старалась никогда к сыну со своими установками не лезть, хотела, чтоб он самостоятельным мужчиной вырос. Боялась помешать излишней материнской любовью, потому как без отца рос. Даже Витя и не помнил толком отца. Она рано овдовела.

Хотя особых проблем со взрослением Витя и без того не испытывал, ему все легко давалось. И учился хорошо, и девушки его любили. В институт после армии собирался поступать, в архитектурный. Живописью увлекался, неплохие картины писал… У него на чердаке в школьные годы даже что-то вроде стихийной студии образовалось. Шагнешь, и обязательно в какие-нибудь штуки вляпаешься. В натянутый на подрамник холст или в приготовленную для натюрморта старую глиняную вазу… Единственное, чего на чердаке не хватало, так это света. Оконце было обыкновенное, слуховое. А свет для художника – это все. Так Витя говорил.

Друзей она заранее предупредила, конечно же. Чтобы никаких вопросов, ни ахов, ни вздохов не было. И удивленно-горестных лиц тоже. Гуляйте, веселитесь, как будто Витя благополучно отслужил и домой вернулся. И девчонок звать не надо. У девчонок душонка все равно бабья, жалостливая, увидят Витю, какой он стал, и не удержатся, все эмоции на лицо выплеснут.

Ребята изо всех сил старались, конечно. Хорошо посидели, душевно. Смеялись, песни под гитару пели, Высоцкого слушали. А потом ребята ушли, и надо было как-то начинать жить… То есть с бедой жить. И в горестном ожидании. И с безумной надеждой на чудо – а вдруг пронесет?

Она каждое утро, как обычно, уходила на работу, а Витя оставался дома. Чуда не получалось, Витя таял на глазах. Но держался молодцом, если можно употребить для его состояния это дурацкое выражение. Грустный такой молодец. Сам о себе все понимающий. Она однажды не выдержала, разрыдалась на кухне, и он попросил чуть грубовато:

– Не надо, мам. Пожалуйста. Мне от твоих слез не легче. И знаешь что, мам? Я тебе сейчас скажу, только ты не говори ничего в ответ, ладно? В общем, потом… Ну, когда со мной это случится… Ты тоже сильно не плачь, ладно? Мне спокойнее, когда ты не плачешь. Я буду оттуда на тебя смотреть и радоваться, что ты не плачешь…

Собралась в кулак, закивала головой, соглашаясь. И больше при нем не плакала.

А однажды он на чердак поднялся. Долго там пробыл, потом спустился на кухню, показал ящик с красками:

– Смотри, высохли… Я поработать хотел, а краски высохли. И кисти тоже.

– Вить, я завтра новые куплю.

– Да не надо, я сам.

– Но это же надо в город ехать! Тебе трудно!

– Ничего, меня Женька отвезет. Ему отец старый «Москвич» отдал, завтра с утра с ветерком и прокатимся. Осточертело уже дома на диване валяться.

На следующий день Витя заявился домой только к вечеру. Она беспокоилась, выглядывала на дорогу, не едет ли Женькин «Москвич»… И проглядела. Услышала голоса во дворе, выскочила на крыльцо…

Витя приехал не один. По двору рядом с ним шла то ли девочка, то ли женщина очень странного вида. Небольшого роста, в свободном сарафане, открывающем субтильные покатые плечики. Было в этих плечиках что-то детское, уныло трогательное, жалкое. Может, потому, что сарафан был слишком свободным. Ей даже подумалось поначалу – странная какая нынче мода у девчонок… А потом вдруг увидела – какая там мода, господи Исусе! Девица-то беременная! Причем весьма основательно беременная, месяцев шесть, не меньше!

А Витю ее удивление даже позабавило. Подтолкнул девицу к ней под локоток, произнес весело:

– Познакомься, мам, это Анна! Правда, она забавная? Голодная была, мы с Женькой в кафе ее накормили. А потом выяснилось, она не только голодная, но ей и жить негде. Пусть у нас поживет, ладно? Куда ж она со своим животом? Ты ведь не против, мам?

– Но как же… А впрочем, как хочешь… Как скажешь, сынок…

– Спасибо, мам. Я же знаю, ты у меня добрая. Не бойся, мы тебе не помешаем.

– Мы?!

– Ну да. А чего ты удивилась? Да, она в моей комнате будет жить. И Анне хорошо, и мне веселее. Буду ей с утра овсянку варить и морковный сок делать. Беременным Афродитам надо обязательно пить морковный сок.

– Почему… Афродитам? – переспросила совсем уж бестолково, с опаской глядя на сына.

– А вот почему! Смотри! Оп-ля!

И сдернул с головы Анны легкую косынку, стягивающую тугим узлом волосы на затылке. И они посыпались по плечам, по спине… Да, именно посыпались, как монеты, по-другому и не скажешь. Очень эффектно получилось. Феерично. Сногсшибательно. Длинные упругие локоны вмиг окутали девушку кипящей пеной, нежно-белой, слегка подсвеченной золотом изнутри. И впрямь – Афродита… Чистая Афродита! Господи, но откуда? Еще и беременная?

– Да, красиво… – только и смогла произнести, покосившись на восторженное лицо сына. – А сколько вам лет, Анечка?

– Семнадцать… – впервые подала голос беременная Афродита, глянув на нее сквозь пряди настороженно, как волчонок.

– Семнадцать! О-о-х, этого еще не хватало… Ребята, да вы что? Анечка, тебя ж родители потеряли, наверное?

– У меня нет родителей. Я одна. У меня вообще никого нет. И никого никогда не было.

– А ребенок…

– А ребенок мой. Но все равно – никого у меня нет и никогда не было!

Голос у девицы тоже был настороженным. Даже слегка хамоватым. И говорок такой… Простоватый, без оттенков хорошего воспитания. И с хамским, но пугливым намеком – вы, мол, как хотите, уважаемая, но меня Витя сюда привел… И потому с места не сойду, и вопросы ваши тоже для меня ничего не значат. И взгляд такой же, под стать голосу. Нехороший взгляд. Испуганный. Порочный. Усталый. Взгляд женщины, прошедшей Крым, Рим и медные трубы.

Так и стали они жить – вместе с беременной Анной-Афродитой. Странная эта была жизнь, если не сказать хуже. Витя поселил ее к себе в комнату, притащил туда раскладушку. Она как-то заглянула к нему, уходя на работу, – чуть не расплакалась. Анна, как барыня, возлежит на Витиной кровати, разметалась во сне, пузом кверху, вся в своих белых кудрях… А он рядом с кроватью на раскладушке, скукожился в неудобной позе, голые ступни поджал утюжком. Подошла на цыпочках, накинула на ступни одеяло, он проснулся, пробурчал сердито:

– Мам, ты чего?

На секунду бросился гневливый импульс в голову, захотелось разом прекратить этот абсурд, да вовремя сдержалась, прикусила язык. Ладно, мол. Пусть Витя живет, как ему нравится. Пусть кого угодно в дом приводит, пусть всех бездомных подозрительных девиц вокруг себя соберет, лишь бы жил.

Хотя на самом деле справиться с собой было ой как трудно. Все время хотелось эту приблудную Афродиту взашей прогнать. И даже не из ревности, а из чувства попранного человеческого достоинства. Тоже, устроила себе ночлежку в приличном доме! Пользуется добротой ее умирающего сына, шалава порочная…

Что девица порочна, было видно невооруженным глазом. Нет, это не был вызов-порок, это был, скорее, порок-жертва. Но, как говорится, от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Порок, он и есть порок, его во всем видно. В манере держаться, во взгляде, в улыбке. Нет, не похожа она была на Афродиту. Афродита все ж богиня любви, воплощение женственности, а эта дворняжка… Подумаешь, волосы от природы красивые. Зато выражение лица пришибленное и в то же время агрессивное, будто на нее вот-вот нападут с кулаками, и надо будет хитро нырнуть в укрытие. А когда смеется – вообще хоть святых угодников выноси… Семнадцать лет девчонке, а смех такой… с весьма специфической пошлой хрипотцой, как у старой проститутки. Прямо мороз по коже. И сразу приходит странное ощущение – будто в спектакле абсурда участвуешь. Этакая горестная мистическая феерия – умирающий сын, беременная Афродита… Даже плакать не плачется. Стыдно как-то. Одно испуганное недоумение внутри, забирающее последние силы.