— Да, есть нечто большее.

И на этот раз он поцеловал ее по-настоящему. Он взял в плен ее губы своими, он исследовал, покусывал, поглощал… Он обхватил ее руками, привлек к себе, сильно прижал, так что ощутил всем телом ее соблазнительные изгибы.

А она была аппетитной и соблазнительной. Нет, она была скорее сочной. У нее было тело женщины, округлое и теплое, с мягкими изгибами, которые молили, чтобы их гладили и сжимали. Она принадлежала к тому типу женщин, в которых мужчины себя теряют, с радостью отдавая им весь здравый смысл и рассудок.

Она относилась к тем женщинам, которых мужчина не покидает среди ночи. Она будет теплой и нежной, мягкой подушкой и одеялом одновременно.

Она была сиреной. Роскошной экзотической соблазнительницей, которая при этом оставалась абсолютно невинной. Она понятия не имела, что делает. Черт побери, она, наверное, не имела понятия, что делает он. И при этом хватило одной неопытной улыбки, крохотного вздоха, чтобы он пропал. Абсолютно.

Он ее хотел. Он хотел узнать… познать ее. Каждый дюйм ее тела. Его кровь кипела, тело пело, и если бы он не услышал в эту минуту какой-то визгливый крик со стороны дома, одному небу известно, что бы он натворил.

Она тоже напряглась, головка повернулась направо, ушко ловило звуки суматохи.

Себастьяну хватило этого, чтобы прийти в себя, если не полностью, то хотя бы слегка. Он оттолкнул ее от себя грубее, чем намеревался, и, тяжело дыша, положил руки на бедра.

— Да, это было гораздо больше, — потрясенно промолвила она.

Он посмотрел на нее сверху вниз. Волосы ее слегка растрепались и выглядели гораздо небрежнее, чем раньше. А ее губы… он и раньше считал их пухлыми и сочными, но теперь создавалось впечатление, что их укусила пчела.

Любой, кто когда-либо целовался всерьез, сразу бы понял, что она только что целовалась. Как следует. По-настоящему.

— Вам, наверное, захочется привести в порядок прическу, — сказал он и был уверен, что это, вероятно, самое глупое замечание после поцелуев, которое ему доводилось произносить. Но он никак не мог вернуть свое привычное самообладание. Красота и грация, по-видимому, требовали присутствия рассудка.

Кому бы это могло прийти в голову?

— Ох, — еле выговорила она, поднимая руки к волосам и безуспешно пытаясь их пригладить. — Мне очень жаль.

Ей не за что было извиняться, но Себастьян был так занят попытками привести свои мысли в порядок, что промолчал.

— Этого не должно было случиться, — наконец произнес он. И это было правдой. И он прекрасно это понимал. Никогда он не пускался во флирт с невинными девицами, к тому же почти на виду у переполненного людьми бального зала.

Он никогда не терял над собой контроль. Это просто было не в его характере. И потому был яростно зол на себя. Это было совершенно непривычное и потому вдвойне неприятное ощущение. Он не раз чувствовал жалость и много раз насмехался над собой, а об испытанной многократно досаде мог бы написать книгу. Но ярость?!

Ему такого ощущать не приходилось, и этого он себе никак не желал. Ни по отношению к другим, и уж точно ни по отношению к себе самому.

Если бы она его не попросила… Если бы не подняла на него свои большие бездонные глаза, не прошептала задыхающимся шепотом «Поцелуйте меня», он никогда бы этого не сделал. Это была очень слабая отговорка — он это знал, — но было некоторое утешение в том, что не он заварил эту кашу.

Некоторое, но не слишком большое. Несмотря на все свои грехи, лжецом он не был.

— Мне жаль, что я попросила вас об этом, — натянуто проговорила она.

Он почувствовал себя подонком.

— Я мог не согласиться, — отозвался он, но далеко не так великодушно, как должен был бы.

— Очевидно, я неотразима, — пробормотала она с грустной улыбкой.

Он бросил на нее пронзительный взгляд. Потому что она была в самом деле неотразима. У нее было тело богини и улыбка сирены. Даже теперь ему требовалась вся его сила воли, чтобы не схватить ее в объятия… швырнуть ее на землю… и целовать, целовать, целовать…

Он содрогнулся: Куда все это может его завести?

— Вам нужно идти, — сказала она.

Он сделал широкий жест рукой:

— После вас.

Глаза ее расширились.

— Я не пойду назад первой.

— Неужели вы думаете, что я отправлюсь туда, оставив вас одну на пустоши?

Она подбоченилась:

— Вы целовали меня, не зная моего имени.

— Вы сделали то же самое, — бросил в ответ он.

Она возмущенно ахнула, и Себастьян почувствовал непонятное удовлетворение от того, что победил в их словесной перепалке. Что тоже было весьма тревожно. Он обожал эти шутливые дуэли, но, Господи, они были для него чем-то вроде танца, а не таким никому не нужным состязанием!

Какой-то бесконечный миг они смотрели друг на друга, и Себастьян не знал, хочет ли он, чтобы она со злости выпалила свое имя и потребовала, чтобы он назвал свое.

Он подозревал, что в ее голове крутятся те же мысли.

Но она ничего не сказала, только смотрела на него сверкающим взглядом.

— Несмотря на мое недавнее поведение, — наконец произнес он, потому что хотя бы один из них должен был вести себя по-взрослому, и он подозревал, что эта роль отводится ему, — я джентльмен. И потому не могу бросить вас одну в этой глуши.

Ее брови взлетели вверх, и она удивленно взглянула на него:

— Вы называете это глушью?

Он начал задумываться, что, собственно говоря, такого есть в этой девушке, что сводит его с ума. Потому что она, прости Господи, умела вызвать досаду, когда принималась возражать.

— Прошу прощения, — произнес он снисходительным тоном аристократа, более похожим на его обычную манеру и потому позволившим ему снова почувствовать себя самим собой. — Я, несомненно, оговорился.

— А что, если эта парочка все еще… — Она умолкла и растерянно махнула рукой в сторону лужайки.

Себастьян досадливо вздохнул. Если бы он был один — как ему следовало быть, — он бы направился через лужайку с жизнерадостным возгласом: «Иду мимо! Те, кто не пребывает в обществе законного спутника, пожалуйста, скройтесь с глаз».

Это было бы восхитительно смешно. В свете принято так шутить.

Но невозможно так себя вести, сопровождая незамужнюю леди.

— Они почти наверняка уже ушли, — промолвил он, приближаясь к разрыву в живой изгороди и осторожно выглядывая в сад. Обернувшись назад, он добавил: — А если нет, им точно так же не захочется быть обнаруженными. Нагните голову и смело ступайте вперед.

— У вас, кажется, большой опыт в подобных делах, — заявила она.

— Не буду хвастаться, — улыбнулся он. — Но и дилетантом себя не считаю.

— Понятно. — Ее подбородок напрягся, и он заподозрил, что если б находился ближе, услышал бы, как скрипнули ее зубы. — Как мне повезло! — продолжила она. — Меня обучал мастер своего дела.

— Видимо, вы везучая…

— Вы считаете это комплиментом?

— Простите, — ответил он. — Ляпнул не подумав.

Ее рот полуоткрылся, и Себастьян готов был стукнуть себя. Она хорошо скрыла потрясение, явно была молодой женщиной с быстрой реакцией, но прежде чем удивление на ее лице сменилось возмущением, он заметил вспышку искренней обиды.

— Что я, собственно, имел в виду, — начал он, еле сдерживая потребность застонать. — Это что когда я… Нет, когда вы…

Она выжидающе смотрела на него. А он понятия не имел, что сказать. Стоя растерянно, как идиот, он осознал, что существовало по крайней мере десять причин, по которым эта ситуация была совершенно неприемлемой.

Во-первых, он не знал, что сказать. И это было нелепо, потому что, во-вторых, он всегда знал, что сказать, и, в-третьих, особенно женщинам.

В-четвертых, с ним трудно было сравниться в словесной легкости. В-пятых, он никогда в жизни не обижал женщину, разве что она этого заслуживала, но в данном случае, в-шестых, эта женщина ничего подобного не заслужила. И это означало, что, в-седьмых, ему нужно было извиниться, но, в-восьмых, он понятия не имел, как это сделать.

Готовность извиняться зависит от склонности веста себя так, что это требует извинений. А он никогда так себя не вел, считая себя истинным джентльменом. Это была одна из его особенностей, которой он невероятно гордился.

В-девятых, он понятия не имел, что говорить, и, в-десятых, что-то при общении с этой девушкой делало его абсолютным дураком.

Дураком!

Каким образом человечество выносит такую ситуацию, как неловкое молчание перед лицом женщины? Себастьян находил это невыносимым.

— Вы просили меня поцеловать вас, — сказал он. Это было не первое, что пришло ему в голову, скорее второе.

От ее возмущенного «Ах!» — его силы хватило бы, чтобы повернуть прилив, — у него возникло ощущение, что лучше бы ему было дождаться седьмого соображения.

— Вы обвиняете меня в… — Она оборвала себя на полуслове, и губы ее сжались в прямую сердитую линию. — Ну, что бы то ни было… в чем-то вы меня все-таки обвиняете. — И когда он было решил, что она уже сдалась, решительно закончила: — Только никак не пойму, в чем именно.

— Я вас ни в чем не обвиняю, — покачал головой он. — Я просто напоминаю, что вы хотели поцелуя и я откликнулся на это и…

И что? Что он хотел ей сказать? И куда делся его рассудок? Он не мог додумать целую фразу… тем более выговорить ее.

— Я мог бы воспользоваться этой ситуацией, — чопорно произнес наконец он, пытаясь оправдаться. Господи… это звучит как проповедь.

— А вы утверждаете, что не воспользовались?

Неужели возможно, чтобы она была такой наивной?! Он наклонился к ней, вперев глаза в ее зрачки.

— Вы понятия не имеете, каким множеством способов я не воспользовался по отношению к вам, — объявил он с гордостью. — Что только я мог бы с вами сделать. Сколько…