Анна Бартон - Дерзкая и желанная

Он сглотнул и открыл рот – вероятно, чтобы возразить. Она должна была быстро что-то предпринять, поэтому потянула рукой белую ленту у себя в волосах, медленно, дюйм за дюймом, пока не развязала совсем. Затем уронила ее Джеймсу на колени. Пока он изумленно глазел на белый атлас, вынула несколько шпилек, распуская волосы.

– Ну вот. – Она тряхнула головой, отчего волосы свободно рассыпались по плечам. – Я даже сделала за тебя часть работы.

– Оливия… – Джеймс обхватил ее лицо ладонями и притянул Оливию к себе. Их обоюдное желание взорвалось в поцелуе, который был пылким, жадным. Его язык, горячий и настойчивый, ворвался ей в рот словно завоеватель. Джеймс сунул пальцы ей в волосы и сжал их в кулаке, словно боялся, что она может оторваться.

Ни за что.

Оливия так долго ждала, чтобы Джеймс дал полную волю своей страсти к ней.

Каждый раз, когда их языки сплетались, Джеймс издавал стон. Он тяжело дышал, как будто ему не хватало воздуха… и ее. Никогда не видела она его настолько утратившим самообладание, и это приводило ее в восторг.

Джеймс пробежал ладонями вниз по ее телу, почти неуклюже, в попытке завладеть ею. Когда он жадно обхватил грудь через платье, она подалась к нему и вздохнула, почувствовав его грубоватые ласки сквозь слои шелка.

Когда и этого стало недостаточно, он спустил рукава-фонарики с ее плеч и пробежал пальцем вдоль низкого выреза платья. Затем нырнул рукой под корсаж, обхватил грудь и потер чувствительный сосок ладонью.

Голос его звучал хрипло, когда он произнес:

– Оливия, я так хочу тебя, что совершенно забыл, кто я и правильно ли поступаю.

– Я знаю, кто ты, – пробормотала она. – И все мне кажется очень правильным.

– Это только так кажется. – Все закончилось так же резко, как и началось. Джеймс вытащил руку из ее платья и натянул рукава обратно на плечи. – Даже если бы я никуда не уезжал, все равно для тебя не гожусь.

Она резко втянула воздух и задержала в груди в тщетной попытке притупить боль. Ей и без того нелегко было от мысли, что экспедиция сводит на нет их совместное будущее, так теперь еще и Джеймс намекает, что существует какое-то препятствие помимо Египта, и это во стократ усилило боль.

Ей хотелось встряхнуть его, чтобы он увидел все так же ясно, как видит она.

– Как ты можешь такое говорить? Я знаю, что ты мне подходишь, так почему же не веришь?

– Думаешь, что знаешь меня? Но это не так.

Оливия ухватила его за рубашку.

– Ну так просвети наконец! Я только что обнажила перед тобой душу. Почему бы тебе не сделать то же самое?

Джеймс все еще ощущал сладость ее рта, чувствовал идеальный вес груди в своей ладони. Его плоть, все еще твердая, натягивала ткань бриджей.

Все это чертовски затрудняло ведение даже самого простого разговора.

Он пытался поступить как должно, но Оливия, похоже, не оценила его усилий: вцепившись ему в рубашку, словно хотела придушить, смотрела выжидающе.

Накрыв ее руки своими, он признался:

– Мне трудно сосредоточиться, когда ты так близко. Повтори, пожалуйста, вопрос.

Она на секунду прикрыла глаза, словно призывая на помощь терпение.

– Я поведала тебе свой секрет. Может, и ты раскроешь свой?

Велик был соблазн увести разговор в другую сторону или ограничиться общими словами, которые защитят его гордость и сохранят ее хорошее мнение о нем, но она заслуживает правды.

– Что ж, хорошо. – Он отпустил ее руки, и они проскользили несколько дюймов вниз по его груди, прежде чем она опомнилась и, чинно сложив их на коленях, проговорила:

– Я слушаю. И не волнуйся. Что бы ты ни сказал, это не изменит моего хорошего мнения о тебе.

Джеймс встал и заходил по комнате.

– Это очень любезно с твоей стороны, но и наивно. А вдруг я признаюсь, что убил кого-нибудь?

Оливия безмятежно улыбнулась.

– Никого ты не убивал. Но если и убил, уверена, что это была самозащита.

Ее уверенность вроде бы должна была дать надежду, но, напротив, заставила почувствовать себя обманщиком. У него возник порыв шокировать ее, сказать что-нибудь такое, что рассыплет в прах все ее иллюзии в отношении его.

– А что, если я соблазнил какую-нибудь девушку и имею внебрачного ребенка?

Рот Оливии открылся, она с минуту ошеломленно молчала, и только потом заговорила:

– Мне неизвестно ни одного случая, чтобы ты поступил бесчестно, но если однажды такое все же произошло бы, уверена, что ты сделал бы все, чтобы загладить свою вину. – Она подняла на него взгляд своих карих, слегка озадаченных глаз: – Но этого ведь не было… нет?

– Нет. Прости, я… – Он прошел к окну и устремил взгляд во двор. Она заслуживает его честности. Как и Ральф. – Дело не в этом. Все гораздо сложнее. Это кажется несколько странным признанием, но… у меня есть брат. – Уже только оттого, что произнес эти слова, ему стало легче.

– Брат? – В голосе Оливии смешались удивление и радость. – А Оуэн его знает? Почему ты никогда не упоминал о нем?

– О нем никто не знает. Я всячески старался держать его существование в тайне – даже отрицать, что он вообще есть. И ненавижу себя за это.

– Не понимаю. – Оливия озадаченно наморщила лоб. – Зачем скрывать, что у тебя есть брат?

Вот в том-то и суть, что никакой причины нет – кроме эгоистичной гордости.

– Ральф не такой, как все.

– Как это? Он что, преступник или… сумасшедший?

Джеймс горячо замотал головой.

– Он добрый, внимательный и очень любит и ценит меня.

– Как и я. – Она не подгоняла его, просто тихо сидела, терпеливо дожидаясь продолжения.

– Ральф родился с параличом. Правая рука и нога у него плохо действуют, речь невнятная. Доктор сказал моим родителям, что он не протянет и года, но он выжил. Отец хотел сдать Ральфа в лечебницу, но мама и слышать об этом не желала. Поэтому отец ушел, а мы с мамой старались, как могли, заботиться о Ральфе.

Оливия ахнула.

– Это огромная ответственность для мальчика.

– Не думай, что я не злился на брата. Каждый раз, когда мне приходилось нести его вверх по лестнице, или читать ему, или помогать маме купать, я злился и негодовал, как будто Ральф виноват в том, что он такой.

– Ох, Джеймс. – Голос ее сорвался, и он повернулся к ней от окна. Ее каштановые локоны блестели в утреннем свете, и она протянула руку, маня, словно ангел, который может спасти его. Но он не ответил на ее призыв. Он должен рассказать ей все, не избавляя ни ее, ни себя от самого худшего. Ему будет легче закончить эту историю, если он не сможет видеть разочарования в ее глазах, поэтому он вновь отвернулся к окну.

– Отец время от времени присылал нам денег – вероятно, чтобы успокоить свою нечистую совесть. Мама экономила на всем, чтобы послать меня в школу, им с Ральфом приходилось во многом себе отказывать. А когда я приезжал домой на каникулы, Ральф, бывало, упрашивал меня рассказать про мальчиков, учителей, про мою учебу. Но больше всего на свете ему хотелось пойти со мной на рыбалку.

– Отличное времяпрепровождение.

Он кивнул.

– Я не хотел брать его, но мама настояла. Она считала, что солнце и свежий воздух пойдут ему на пользу, и была так счастлива, когда мы с Ральфом проводили время вместе. Поэтому все-таки взял.

Он помолчал, вспоминая тот знойный день, грязь, которая чавкала у них между пальцами, и тучи мошкары, которая роилась над головами. Джеймс чувствовал себя несчастным; Ральф считал, что это рай.

– И что случилось? Что-то пошло не так?

– Старшие мальчишки нашли место, где мы рыбачили, и стали издеваться над Ральфом, обзывать идиотом. Бились об заклад, что он не знает алфавита и не умеет считать до десяти. Сказали, что он просто урод, который не достоин ходить по земле.

– Какой ужас! И что же ты?

– Ничего. Я просто сидел и слушал, не проронив ни слова.

Но даже сейчас, спустя больше десяти лет, он чувствовал тот гнев, который бурлил у него в душе. Он был направлен на Ральфа – за то, что он такой, какой есть; на себя – за то, что и близко не такой брат, которого заслуживает Ральф, но больше всего на мальчишек – за то, что они такие безмозглые ослы.

– А они все больше входили в раж, – продолжал Джеймс, – их издевки становились подлее. Потом один из них подошел к Ральфу и столкнул с камня, на котором он сидел, и брат свалился в речку прямо с удочкой.

– О боже…

– И тут во мне как будто зверь проснулся. Пока брат барахтался на мелководье, я налетел на мальчишку, который его толкнул. Когда тот повалился на землю, я сел на него верхом и принялся бить. Из носа у него потекла кровь, его друзья попытались нас растащить, но я в ярости накинулся и на них. Я кусался, царапался и брыкался, пока не свалил обоих. Не знаю, остановился бы, если б не услышал, что Ральф зовет меня, умоляя забыть о них и прийти ему на помощь. Забрать домой. После этого я научился как следует драться, чтобы больше никто не посмел дразнить Ральфа.

– Неудивительно, что воспоминания преследуют тебя. Но ты не должен стыдиться своего поведения, потому что защищал брата от хулиганов. Что же в этом плохого?

– Плохо другое: с тех пор я держал Ральфа на расстоянии, внушая ему, матери и себе, что лучше оставаться дома, ограничить круг общения, чтобы больше не подвергаться подобной мерзости.

– Ты пытался защитить его.

– Разве? Или просто-напросто защищал себя? Мне так было легче: меньше неприятностей. Я не приглашал школьных друзей к нам домой, да и сам приезжал ненадолго раз в месяц, чтобы дать им денег и проведать. – Он тяжело вздохнул и прижался лбом к оконному стеклу. – Такое поведение ставит меня на одну доску с теми хулиганами, которые издевались над ним. В сущности, это делает меня во многом таким, как… мой отец.