Мои ощущения были слишком обострёнными, но я пока не хотел оставаться один. Мне нужно было обнять и поцеловать Джереми, и узнать, понравился ли ему наш секс. Я поспешил обтереть нас, и мы залезли под одеяло. Джереми прижался ко мне, а его член лежал на моей ноге. Он уже стал мягким, но Джереми был счастлив.

— У нас был секс. — Я уставился на потолок, а все мои чувства, громкие и яркие, кружились надо мной, сбиваясь в облака.

— Это было невероятно. Я хочу все повторить после того, как мы отдохнем.

Руки Джереми гладили мою кожу, но, когда я дернулся, он остановился.

— Прости. Я забыл, что ты не любишь легких прикосновений.

— Прямо сейчас все это слишком чувствительно, — сказал я.

— Ничего, если я останусь здесь с тобой или тебе нужно побыть одному?

Это был каверзный вопрос, и я задумался, нужно ли мне побыть одному, ведь Джереми одному оставаться не хотелось. Мои исследования показали, что объятия важны для соединения пары.

— Я хочу, чтобы ты остался, — ответил я. — Но все это очень странно.

— Как я могу остаться и сделать так, чтобы это тебя не беспокоило?

Объятия мне были нужны так же, как Джереми, но еще мне нужна была тишина. Я задавался вопросом, могу ли обнять его так, чтобы не почувствовать себя плохо. В итоге Джереми повернулся ко мне спиной, и я заключил его в объятия. Это позволило ему чувствовать мою близость, но в то же время у меня оставалось достаточно пространства, чтобы прийти в себя.

Как только Джереми уснет, я мог бы встать и пойти в гостиную, чтобы покачаться в кресле-качалке и насладиться видом проливного дождя за окном. Я сказал себе, что могу подождать, и мой мозг досчитает до двадцати, но на этот раз уже по другой причине. Мой план сработал, и мой осьминог не разозлился. Он был рад подождать, а потом, когда Джереми уснул, осьминогу понравилось, как мы сидели в кресле-качалке, напевали и махали руками, считая вагоны поезда, проходящего мимо во время ливня.

Я гордился собой. Не многие люди понимают, как сложно это было для меня, но именно это означает быть взрослым: выполнять сложные задачи, когда никто не догадывается о твоих проблемах и не помогает тебе.

Я живу независимо от родителей, у меня есть расчетный счет, у меня был секс, и я придумал свои собственные модификации для нашего с Джереми быта. И хотя по закону я был взрослым уже больше года, в тот день я впервые это осознал.

Глава 16

Джереми

«Рузвельт» вмещал в себя тринадцать квартир, в одной из которых жили Тэмми и Салли. Они проживали там бесплатно и еще получали плату за то, что присматривали за нами. Изначально предполагалось, что у них будут свои собственные, отдельные квартиры, но они стали соседями из-за Эммета и меня. Это заставило меня чувствовать себя виноватым, но Тэмми и Салли в один голос уверяли меня, что беспокоиться е из-за чего, и они были рады нашему приезду.

На следующий день после нашего переезда Тэмми стала нашим первым гостем. Пока я был в душе, она написала одновременно Эммету и мне. Когда я вышел, чтобы переодеться, Эммет спросил, не планировал ли я что-то на десять часов, и можем ли мы пригласить ее в это время. У меня не было ровным счетом никаких планов, и я согласился. Дни Эммета были полностью расписаны. Я и раньше видел, как он периодически заглядывает в календарь, но, живя с ним, я не понаслышке узнал о том, как жестко расписаны его дни. Накануне он слегка повздорил со своей мамой: она хотела зайти и проверить, все ли с ним в порядке, когда она не контролирует его расписание, но Эммет был непреклонен и сказал, что он взрослый и способен контролировать свою жизнь самостоятельно. Их компромисс состоял в том, что он будет часто ей писать и сообщать о том, как идут его дела. Поскольку я наблюдал за тем, как проходит утро Эммета, я понял, почему его мама так колебалась. Несмотря на всю его уверенность и решительность, его могли вывести из равновесия самые различные вещи. Например, тостер.

Эммет ел специальный безглютеновый хлеб, который готовила его мать. Это означало, что у него был свой собственный тостер, купленный для новой квартиры, чтобы старый тостер оставался в доме его родителей. Эммет практиковался в ведении хозяйства весь прошлый месяц, а особенно в кулинарии, но, когда он сделал свой тост, то сжег его. Это чуть не свело его с ума.

— Тост сожжен. Сожжен. Я не могу это есть.

Эммет швырнул тостом в стену, испустив такой крик, что на мгновение я подумал, будто следом за тостом пойдет и сам тостер.

Этого не произошло. Вместо швыряния тостеров в стену Эммет ворвался в свою комнату, а потом захлопнул и запер за собой дверь.

Я понятия не имел, что мне делать. Пару минут я, затаив дыхание, стоял, уставившись на закрытую дверь, опасаясь, что Эммет в ярости вылетит оттуда. Я не думал, что он может сделать мне больно, но был уверен в том, что он может что-нибудь сломать. Я оценивал, на сколько тысяч баксов тянет оборудование в его комнате, и мне стало дурно. Но никаких звуков разгрома я не слышал. До меня донеслись лишь звуки пары ударов, а потом все стихло, но Эммет так и не вернулся на кухню.

Я подобрал сгоревший тост, который на самом деле не был полностью сожжен, а лишь пригорел до коричневой корочки, и убрал на место его хлеб. Я не знал, какие именно тосты ему нравятся, иначе переделал бы его. Завтракать мне больше не хотелось, и уютная квартира, которая была так комфортна, теперь казалась пустой и опасной. Не зная, что еще мне делать, я вернулся в свою комнату и забрался под одеяло.

Мы оба все еще находились в своих комнатах, когда раздался стук во входную дверь. Я бросил мутный взгляд на часы и понял, что было уже десять часов. Пришла Тэмми.

Она весело улыбнулась мне и протянула руку, когда я открыл ей дверь.

— Приветик. Ты — Джереми, верно? Я Тэмми. Рада снова тебя видеть. Как дела?

Я пожал ее руку, или, скорее, позволил ей сжать мою.

— Хм… хорошо, — соврал я.

Я противился тому, что за мной будут присматривать, но мне нравилось видеть в этой роли Тэмми. Она напоминала вожатую из школы, мне нравилась ее внешность и манера общаться. Тэмми была одновременно милой и простой, и в то же время она была неприступной стеной, на которую никто не может забраться. Телосложение ее было крупным, что делало ее мягкой, но сильной. Волосы были уложены в аккуратный темно-коричневый ореол, переплетенный вокруг всей ее головы, за исключением места у лба, где был надет толстый красный ободок. Тэмми носила очки с леопардовым принтом по бокам и золотые украшение, которые сейчас ограничивались огромными кольцами в ее ушах.

Входя в квартиру, она двигалась, как плещущаяся вода, будто каждое ее движение было чувственным танцем.

— Хорошо тут у вас, — улыбнулась она и усмехнулась, указав на кресло-качалку, стоящее у окна. — Это кресло Эммета, но где же он?

Я бросил взгляд на столешницу, где все еще лежал несъеденный тост.

— У нас возникла проблема… с тостами.

Тэмми закатила глаза, причем специально, но не зло, как будто она все знала о сволочных дьявольских тостерах.

— Все понятно, милый, не волнуйся. — Виляя бедрами, она подошла к двери комнаты Эммета и постучала пять раз. — Эммет, душка, это Тэмми. Я хочу услышать все об этом тостере.

На то, чтобы он открыл дверь, ей потребовалось десять минут, и тогда я узнал две вещи: Тэмми где-то читала о том, как общаться с Эмметом, и у нее было ангельское терпение. Она не повышала голос, не ругала, лишь упомянула, что он пригласил ее в гости и заставляет ждать. Она предложила ему помочь с тостером и поговорить о том, что пошло не так, но, главным образом, она не переставала повторять, что он должен открыть дверь, а когда Эммет наконец это сделал, то затащил ее внутрь и закрылся вместе с ней. Вот тогда у меня наступил свой собственный тостер-момент.

Есть одна вещь, с которой я не могу ничего поделать, я говорил об этом с доктором Нортом, и мой отец ругал меня за это, но я все равно продолжаю чувствовать себя виноватым за все, что происходит вокруг. Я понимаю, что это бессмысленно, но не могу остановиться. Эммет говорит о том, что видит цвета, парящие в воздухе, я же, клянусь, могу чувствовать все это. Если я нахожусь в магазине, и кто-то роняет банку, мне стыдно, и я всегда уверен, что каким-то образом виноват в том, что они уронили ее. Если кто-то расстроен, я уверен, что это я сделал что-то, даже если не знаю этих людей. Иногда я могу сказать себе, что эти чувства не логичны, но гораздо чаще я чувствую усталость и просто хочу лечь в кровать.

Когда Тэмми закрыла дверь в комнату Эммета, я был переполнен убеждением, что тостер Эммета сломался по моей вине, что я не помог ему, а следовало хотя бы утешить его или все вышеперечисленное вместе. Я чувствовал себя глупым и никчемным, и облако, постоянно висящее над моей головой, стало окутывать меня, пока я не начал практически задыхаться. Мне не хотелось идти в свою комнату. Не хотелось ждать Тэмми. Не хотелось ничего ломать. Мне хотелось забиться куда-нибудь поглубже в темноту и ждать смерти. Я этого не сделал и не пытался себя убить, но я начал плакать. Чтобы начать плакать, мне не требуется много времени, но я знал, что плакать — это плохо, и от понимания того, что я снова это делаю, мое лицо стало гореть. Стыд превратился в страх, страх перешел в панику. Я знал, что сейчас могу попасть под купол и почувствовать себя пойманным в ловушку, как это было раньше, когда мы ходили по магазинам, но мне не хотелось чувствовать это в первый же день после переезда в новую квартиру. Однако я не мог выбирать, во что мне удариться — в панику или в отчаяние. Я хотел избавиться от этого состояния, но не знал, как вырваться.

Бессознательно я выбежал из квартиры.

На мне не было обуви, что я заметил, когда вышел на улицу и оцарапал свои ступни о гравий. Солнце больно обожгло мои глаза, а звук проезжавшего по улице автобуса походил на рев динозавра. Мою грудь сдавило, а голова закружилась. Я не мог нормально видеть из-за слез и солнечных пятен перед глазами. Не мог бежать без обуви, потому что каждый камень под ногами казался ножом, проникавшим в кожу. Я не мог вернуться обратно, потому что был слишком подавлен. Рыдая, я пересек стоянку и лег, свернувшись калачиком под высоким деревом на старой деревянной детской площадке.