Томми Туохи взвешивал поросят на больших весах рядом со своим магазинчиком па базаре, поросята визжали и норовили выскользнуть у него из рук. Темнело, ветер гнал по небу чёрные тучи. Всё говорила за то, что пойдёт дождь.

Я купила меток для белья и попрощалась с Джеком. Его лавка была полна, и у него совершенно не было времени, чтобы отзывать меня в сторонку и шептать на ухо всякие страстные вещи. Мне повезло.

Я не жалела, что покидаю нашу старую деревню. Она постарела, похирела и приходила в упадок. Лавки давно уже требовали свежей краски, в окнах домов стояло куда меньше гераней, чем во времена моего детства.

Последние несколько часов пролетели как в тумане. Снова и снова мы прощались друг с другом. Марта плакала. Я думаю, она чувствовала, что мы покидаем её навсегда, а для неё жизнь останавливается. Жизнь прошла мимо неё, бессовестно её обманув. Ей уже исполнилось сорок лет.

Мы расположились в вагоне третьего класса для некурящих, и поезд, раскачиваясь, потащил нас в Дублин.

– Чёрт возьми, а где здесь вагон для курящих? – спросила Бэйба. Билеты на поезд заказывал её отец, но мы, разумеется, не сказали ему, что у каждой из нас в сумочке лежало по пачке сигарет.

– Давай поищем, – ответила я, и мы пошли по проходу, хихикая и поглядывая на встречных «с выражением». Я думаю, в тот период нашей жизни мы выглядели со стороны как две деревенские вертихвостки, бесстыдно ринувшиеся на штурм большого города. Взглянув на нас, люди тут же отводили взгляды, словно мы шли голыми. Но это нам было безразлично. Мы были молоды и, как нам казалось, красивы.

Бэйба, небольшого роста и тоненькая, постригла волосы под мальчика, но оставила падать на лоб несколько заманчивых прядок. Она выглядела изящной и опрятной, любому мужчине хотелось поднять её на руки и унести к себе. Я, напротив, выглядела высокой и неуклюжей, со смущённым взглядом, с гривой растрёпанных рыжеватых волос.

– Давай закажем шерри, или сидра, или ещё какую-нибудь штуковину, – сказала Бэйба, поворачивая голову, чтобы взглянуть на меня. Её кожа была темнее моей, и когда она улыбалась, мне почему-то приходили в голову осенние ассоциации, вроде спелых орехов или наливных яблок.

– Ты великолепно выглядишь, – сказала я.

– Ты тоже превосходна, – в свою очередь, сделала она комплимент мне.

– Ты как картинка, – добавила я.

– А ты вылитая Рита Хейворт, – сказала она. – Знаешь, о чём я часто думаю?

– О чём?

– Как выходили из положения эти бедные монашки, когда ты на целый день лишила их туалета?

Когда она упомянула монастырь, я снова буквально наяву ощутила запах капусты; тот проклятый запах, который буквально пропитал каждый уголок нашей школы.

– Да уж, пришлось им тогда попрыгать, – сказала она и рассмеялась.

Поезд круто повернул, и мы рухнули на ближайшее к нам сиденье. Бэйба зашлась смехом, а я улыбнулась сидевшему напротив мужчине. Но он дремал и не обратил на меня внимания. Тогда мы поднялись и снова пошли вдоль поезда, по проходу между пыльными сиденьями, крытыми вельветом. В конце концов мы разыскали бар.

– Две порции шерри, – сказала Бэйба, выпуская струйку дыма прямо в лицо бармена.

– Какого именно? – спросил он. Он был в хорошем настроении и ничуть не возражал против табачного дыма.

– Любого.

Он наполнил две рюмки и поставил их на стойку перед нами. После того как мы выпили шерри, я заказала нам сидра. Мы немного опьянели и стали раскачиваться на высоких барных стульях, наблюдая за льющим за окнами поезда дождём. Но в таком состоянии мы разглядели не очень много и вскоре отправились восвояси.

Глава четырнадцатая

Когда мы подъезжали к Дублину, было около шести часов вечера. Ещё не стемнело, мы вытащили наши вещи на перрон и на минутку остановились, чтобы остальные пассажира прошли вперёд. Мы никогда в жизни не видели такого количества народа.

Бэйба жестом руки остановила такси и назвала шофёру наш новый адрес. Он был написан на бирке её чемодана. Жильё себе мы нашли по объявлению в газете, и наша новая домохозяйка была иностранкой.

– Боже мой, Кэт, вот это жизнь, – сказала Бэйба, расслабленно откидываясь на спинку заднего сиденья и смотрясь на себя в маленькое ручное зеркало. Она поправила локон так, чтобы он спускался на лоб до брови.

Я не запомнила улиц, по которым мы ехали. Стоящие на них здания выглядели для меня чересчур непривычно. Когда наступило шесть часов, с колокольни церкви, мимо которой мы как раз проезжали, раздались удары колокола, и тут же им стали вторить колокола других церквей города. Звуки колоколов различной высоты сливались в весёлую мелодию, очень подходящую к весеннему воздуху города. Я уже начинала любить этот город.

Мы миновали кафедральный собор, чей тёмный камень портала был ещё влажным после дождя, хотя улицы уже высохли. От разнообразия платьев в витринах магазинов у нас закружилась голова.

– Боже мой, какое в той витрине великолепное платье. Послушайте, мистер, – воскликнула Бэйба, подаваясь на сиденье всем телом вперёд.

Шофёр, не оборачиваясь, опустил подъёмное стекло, которое отделяло переднее сиденье автомобиля от заднего.

– Вы что-то сказали? – У него был певучий акцент, на котором говорят в графстве Корк.

– Вы из Корка? – фыркнула Бэйба.

Он сделал вид, что не расслышал, и снова поднял стекло. Затем, сразу же после этого он повернул налево, проехал ещё несколько десятков метров и остановился. Мы прибыли на место. Мы вышли из такси и, сложившись, заплатили по счётчику. Но мы ничего не слыхали про «чаевые». Шофёр оставил наши вещи на тротуаре рядом с калиткой. К изгороди, окружавшей дом, был прислонён мотороллер, а от калитки к дому вела узкая бетонированная дорожка, по обе стороны которой располагались два небольших газона с подстриженной травой. Между газонами и дорожкой тянулись узенькие цветочные клумбы, на которых сейчас из влажной земли пробивались нежные ландыши. Сам дом был сложен из красного кирпича, имел два этажа в высоту, а окна первого этажа выступали эркером.

Подойдя ко входу, Бэйба одновременно постучала в дверь специальным молотком и нажала на кнопку звонка.

– О, Боже, Бэйба, да ты поставишь на ноги весь дом!

– Я не такая трусиха как ты, – ответила она, подмигнув мне. Локон на её лбу придавал ей отчаянно-смелый вид. У порога, рядом со скребком для очистки ног от грязи, стояли молочные бутылки; из-за двери послышались шаги.

Дверь открылась, и нас приветствовала женщина в очках с толстыми стёклами, в коричневом вязаном платье и в серых носках деревенской вязки с начёсом.

– А, добро пожаловать, – сказала она и крикнула наверх: – Густав, они здесь.

На вешалке в холле висели белые плащи и цветной зонтик, которые тут же напомнили мне ту почтовую открытку, которую мисс Мориарти послала мне из Рима. Мы сняли наши пальто.

Хозяйка дома была невысокой женщиной, но она едва-едва проходила в дверь гостиной по ширине. Её круп напоминал гротескное изображение женщины на юмористическом рисунке. Мы прошли за ней в гостиную.

Это была небольшая комнатка, очень тесная от загромождавшей её мебели из ореха. В одном углу теснилось пианино, рядом с которым стоял сервант с фотографиями в рамках наверху, а напротив него красовалась посудная горка. Она была заставлена хрусталём, чашками, кружками и всевозможными сувенирами. За столом сидел лысый человек средних лет и ел варёное яйцо. Он держал его в одной руке и выскрёбывал его содержимое ложкой, зажатой в другой. Яйцо он держал чуть ли не на коленях, и это было довольно забавно, словно он ел украдкой. Он поздоровался с нами с иностранным акцентом и принялся за чай. Он мне не понравился. Его глаза сидели слишком близко друг к другу, и в его внешности было что-то коварное.

Мы присели. Круглый стол был покрыт зелёной вельветовой скатертью с кисточками по краям, а в центре стола стояла ваза с разноцветными слегка увядшими анемонами.

Что-то в этой комнате, возможно вельветовая скатерть или беспорядочно заставленная посудой горка или, скорее, время, когда была сделана и куплена эта мебель, напомнило мне о моей маме и о нашем доме, каким он когда-то был.

Наша домохозяйка внесла две маленькие тарелочки с поджаренной ветчиной, пару кусочков хлеба с маслом и небольшую розетку с вареньем.

– Густав! – снова позвала она, входя в гостиную. Я стала немного побаиваться её. У неё был грубый голос с командирскими нотками в нём.

– Это очень вкусно, сама делала, не покупное, – сказала она, кладя в варенье совершенно игрушечную ложечку.

Мы, проголодавшись, тут же подмели всё подчистую и, доев и хлеб, посмотрели друг на друга, а потом перевели взгляд на лысого человека напротив нас. Он тоже закончил ужин и теперь читал иностранную газету.

– Джоанна! – позвал он, и она вошла в комнату, на ходу вытирая руки о свой цветастый передник. Он что-то сказал ей на иностранном языке. Я решила, что он попросил принести ещё хлеба.

– Да спасёт нас милость Божья! У деревенских девушек такой хороший аппетит! – сказала она, вознося руки к небу. У неё были полные руки, загрубевшие от долгих лет работы. На пальцах поблёскивали обручальное кольцо и кольцо от первого брака. Бедный Густав.

Она вышла, и лысый человек снова углубился в газету, Бэйба и я были совершенно уверены, что он не понимает по-английски. Поэтому, пока мы ждали хлеб, Бэйба разыграла небольшую сценку. Пригнувшись ко мне, она прошептала молящим голосом:

– О, милостивая госпожа, передайте мне, пожалуйста, вина.

Я протянула ей бутылочку уксуса.

– Положи чехол на чайник, чтобы не остывал, – сказала она и перекрестила меня в «милостивую госпожу». Потом снова дурашливым голосом взмолилась: – О, милостивая госпожа, передайте мне, пожалуйста, сливки.

Я передала ей молочник.

Потом она повернулась к нему, хотя его почти не было видно из-за газеты, и сказала: