Мы встретились взрослыми людьми, к этому времени у меня был определенный статус и четкие представления о том, как следует жить. И он уважал меня безмерно тем не менее. Обмолвлюсь, что в наших отношениях и речи не было о том, чтобы он старался обратить меня в свою веру или пытался втянуть в употребление наркотиков. Для меня он был сама жизнь. Когда он умер, все краски, все оттенки эмоций будто ластиком стерли. Умерла любовь. И все остальное вдруг стало неважно.

После его ухода была страшная неделя, в ходе которой я думала только об одном — о своей смерти. Конец своей жизни мне представлялся единственно правильным решением.

— Господи, да разве можно? — охнула Любовь Петровна. — Грех-то какой — на себя руки наложить. Ты же молодая еще, красивая, тебе жить надо!

— Мне было слишком больно тогда, понимаете? — не поднимая глаз, отвечала Ася. — Мне было все равно как — лишь бы прекратить эту муку. Но затем я поняла, что должна побывать на его могиле на девятый и на десятый день. Я отправилась на машине на Кавказ. Страшнее этой дороги в моей жизни не было ничего. Но опущу все подробности. Я добралась до его родного поселка и каждый день ходила на его могилу на мусульманском кладбище. Это было невероятным облегчением для меня. Меня никто не поддерживал, но это было неважно.

В моей душе происходили странные метаморфозы, она будто оживала, очищалась. А затем я добилась встречи с имамом одной из мечетей Грозного. Мы проговорили пять часов. Имам оказался одним из самых светлых и высокообразованных людей, встреченных мною когда-либо. После знакомства с ним о своей смерти я больше не думала, хотя жить по-прежнему не хотелось. Но теперь я знала, что случившееся — это самое большое испытание, данное мне, и жить надо. Моя жизнь теперь воспринималась мной как необходимое деяние.

Я приняла веру. Стала мусульманкой. Опустив все аспекты, скажу — с тех пор я точно была уверена, что все верящие, все праведные когда-нибудь встретятся в раю. То, что мы живем для той жизни, а не для этой, теперь казалось мне очевидным. Я обрела спокойствие и уверенность, зная, что, молясь за любимого, обрету его. Смогу вытащить оттуда, куда он, быть может, попал, умерев так страшно. Очевидным также теперь было и то, что вовсе не обязательно лишать себя жизни сейчас, ведь она в любом случае конечна. Мой любимый не хотел для меня такой участи, он хотел бы, чтобы я жила и была счастлива.

Помолчав, она добавила негромко:

— Мир вашему дому и душе.

Асин голос слегка охрип от долгой речи. Ночь уже утратила краски, поблекла, посерела. За окнами тянулись однообразные строения длинного бесцветного московского пригорода. В соседних купе уже открывались двери, невыспавшиеся пассажиры с полотенцами, переброшенными через плечо, занимали очередь в туалет. Проводник, позвякивая ключами, объявлял: «Граждане, через полчаса санитарная зона, поторопитесь!»

В предутреннем свете лицо девушки было бледным, осунувшимся, и только глаза, запавшие темными кругами, были живыми на этом застывшем, будто замороженном лице.

Любовь Петровна, шумно хлюпая носом, обхватила Асю своей упитанной рукой, притиснула к колыхавшейся в вырезе цветастого халата груди.

— Ох, девка, до чего ж тебе в жизни досталось-то! Горе ты горькое! Вот так-то вот мы суетимся, рвемся и забываем, что все под богом ходим, и никто свой срок не знает.

— Мда… — не нашелся что сказать Семен Иванович.

И вдруг в кармане у Вовчика загремел мобильник.

— Алло! — заорал парень, прижав трубку к уху. — Алло! Танька, это ты? Танька, как здорово, что ты позвонила! Что? Подожди, здесь плохо ловит, я сейчас попробую…

Он рванулся вперед, перепрыгнув одним махом через мощные колени Любовь Петровны, и дальше закричал что-то уже из коридора.

— Вы извините, — смущенно сказала Ася, — что я со своей историей влезла. Всех расстроила. Просто почему-то захотелось рассказать…

— А может, и правда с Нинкой-то помириться? — вдруг задумчиво промолвил Семен Иванович, ни к кому особо не обращаясь. — Что мы в самом деле маемся, два старых дурака? У меня язва, не дай бог — прободение, помру один в квартире, так и не найдет никто, пока не завоняю!

— Ох, да и не говори, — отозвалась, вытирая слезы, Любовь Петровна. — Так подумаешь: да ну их к лешему, детей этих с зятьями! Пусть творят что хотят, лишь бы живы-здоровы были.

Ася, откинувшись к стенке, прикрыла уставшие бессонные глаза и вдруг за секунду сморившего ее короткого сна снова успела увидеть залитое теплым солнечным светом поле, высокие колосья и стройную фигуру молодого всадника, протягивавшего к ней руки. Он белозубо смеялся, и солнечные зайчики плясали в его быстрых живых глазах.

— Танька моя приехала! — закричали вдруг над самым ухом.

Ася открыла глаза. В дверном проеме, шалый от навалившегося счастья, стоял Вова.

— Узнала у мамки, каким поездом я приезжаю, и приехала. Встречает меня на вокзале! А вы говорили… Эх вы… — бросил он Семену Ивановичу и, не в силах стоять на месте, опять бросился в коридор, рванул вниз оконную раму и высунулся в промозглую серость, стараясь разглядеть фигуру любимой девушки.

На усеянном пятнами откидном столике звякали друг о друга бутылки. Отрывисто закричал гудок. Поезд подъезжал к Москве.

* * *

Зал ресторана, в котором я сижу, уже почти пуст. Последним уходит похожий на английского лорда мужчина, напомнивший мне старого знакомого и тем самым невольно спровоцировавший этот вечер размышлений, воспоминаний и причудливых историй.

Работники приглушают свет, уносят на кухню остатки посуды. Ночь давно опустилась на вечный город, в котором сплелись в страстном объятии холодноватая и динамичная современная Европа и ленивый, причудливый, тысячелетний Восток. Город, в котором галдят люди, мерцают вспышками фотоаппаратов туристы, ревут автомобили и гудят проплывающие по Босфору корабли. Город, который стал моей шальной лицедейской душе домом.

Ночь подрагивает и дышит за окном. Где-то там, в этой ночи, встречаются и расстаются люди. Кого-то судьба сводит вместе — после долгих лет недопонимания, кого-то, напротив, разводит в стороны, несмотря на то что эти два человека, казалось, были самой природой вылеплены друг для друга. Я же, будто одинокий пересмешник, кричащий в этой ночи, впитываю в себя чужие истории, препарирую их у себя в голове, перетасовываю персонажей и сюжеты, разыгрываю свой вечный, нескончаемый спектакль. И актерами для него становятся все — и тот мужчина за столом, что привлек сегодня мое внимание, напомнив о прошлом, и девушка-официантка, что пересмеивается сейчас с кем-то в кухне, и люди, чьи силуэты мелькают за окнами домов напротив.

И порой мне начинает казаться, что я сама — вовсе не режиссер этого безумного, красочного, удивительного спектакля. Я — всего лишь один из персонажей в руках некоего неизвестного мне, более мудрого, более глубокого автора. Что, если и Он тоже вот так играет нами, своими любимыми героями, представляя разнообразные сюжеты, снова и снова заставляя нас радоваться и страдать, ошибаться и исправлять ошибки, влюбляться и расставаться с любимыми. И есть ли у всего этого жизненного карнавала высший смысл, или Он делает это только ради забавы, неизвестно.

Как там было у Чехова? «Если б знать, если б знать»…

Я поднимаюсь из-за стола, оставляю на скатерти крупную купюру и выхожу из ресторана, укрываясь в объятиях темной, бархатной и ласковой черноморской ночи.

Хочу быть с тобой

Повесть

Мише Грушину снилось, будто бы он снова стал студентом журфака. Полным тщеславных надежд юношей лет двадцати. Старый подъезд в доме, где жили родители. Стены, выкрашенные зеленой краской, вечные надписи: «Наташа Б., я тебя люблю», «Depeche Mode — отстой!», «Серый — лох педальный».

Спустившись по лестнице, Миша вышел во двор. Вдохнул сладкий, хрустящий на зубах морозный воздух, подмигнул выглядывавшему из-за кудрявых, подернутых серебряной дымкой березовых веток солнцу.

И тут же к нему подскочил какой-то хмырь в черном пальто, белозубо улыбнулся и заговорил:

— Михаил Евгеньевич, ваш репортаж о буднях камвольной фабрики — это прорыв в журналистике, настоящая сенсация. Меня уполномочили объявить, что вам присуждена премия «Журналист года». Прошу!

Он сунул в руки оторопевшему Мише тяжеленную металлическую хрень — уродливую бронзовую статуэтку, изображавшую почему-то восточного монаха, бритого, узкоглазого и на вид совершенно недоброго. Зардевшийся Грушин приосанился и принял ценный приз. И тут же откуда ни возьмись набежали корреспонденты, защелкали фотовспышками. Где-то позади грянул оркестр. Хрупкая блондинка с ногами от ушей протянула Мише букет цветов. Грушин лишь успевал раскланиваться в разные стороны и принимать поздравления.

С ветки над его головой свесила черную голову ворона, посмотрела на него круглым мерцающим глазом и вдруг запела хрипло, голосом Джо Кокера. Двадцатилетний Мишка поднял голову, смерил ворону взглядом, покрутил пальцем у виска — и проснулся.

На тумбочке у кровати надрывался хрипящим басом мобильник. Михаил сел в кровати и взъерошил волосы. В комнате было темно, рядом ровно дышала во сне женщина. Ее круглое белое плечо пересекала татуировка — какой-то древний египетский иероглиф. «Гандболистка, — вспомнил Михаил. — Восходящая звезда сборной. Вчера брал у нее интервью, потом, кажется, в кабак поехали…»

В голове еще шумел не выветрившийся вчерашний хмель. Во рту стоял отвратительный вкус. Михаил нетвердой рукой нашарил в темноте мобильник, едва не выронил его и, с трудом ворочая языком, прохрипел в трубку:

— Да!

Поначалу ему показалось, что он все-таки еще не до конца проснулся. Какой-то незнакомый мужик втирал ему, что ему срочно нужно поехать вместе с ним куда-то на Алтай в ламаистский монастырь.