Глим заметил его смущенный вид и пошутил:

— Кажется, вы мечтали и я помешал вам? Ну, что же — пойдемте обедать?

— Нет, мне некогда! — сказал Годдар, вставая и посматривая на часы. — Я должен был уйти из клуба еще полчаса тому назад.

Он потянулся, делая вид, что только что проснулся. Глим внимательно на него посмотрел.

— Вы за последнее время сильно переутомились! Поберегите себя! Сильные люди, как вы, могут вдруг сломиться. Поезжайте куда-нибудь и отдохните!

— Как лэди Файр? — спросил с горечью Годдар.

— Вот именно. Эта проклятая забастовка надломила и ее силы. Я себе даже представить не могу, что мы без нее будем делать!

— Что ж? Жизнь пойдет своим чередом. Нет такого человека, без которого нельзя было бы обойтись.

Он засмеялся, но смех его звучал далеко не радостно. Глим слегка покраснел.

— Это уже пахнет изменой, Годдар! Нет, вам положительно необходим отдых.

— Мало ли что необходимо человеку, а получить это он не может, — сказал Годдар.

— Мне необходим обед и я его получу, — отвечал добродушно Глим. — Прощайте!

Он вышел из библиотеки и сел в лифт. В глазах блестели огоньки и он задумчиво крутил усы.

— Неужели? — вырвалось у него внезапно.

— Что вам угодно, сэр? — спросил мальчик в лифте.

— Что? — спросил Глим. — Ах да, ведь я спускаюсь вниз, а мне нужно было подняться в столовую.


* * *

Годдару не сиделось больше в библиотеке. Им овладело лихорадочное беспокойство. Он вышел из клуба и пошел по улицам. Куда? Ему было безразлично. Он надеялся физическим утомлением заглушить мучительные мысли, сводившие его с ума. Он припомнил прочитанный им в детстве рассказ о том, как некий герой, желая рассеять тоску, бешено мчался на коне несколько десятков миль, пока не сломал шею себе и коню.

Годдар быстро шел по блестящим главным улицам, через Сити, все дальше и дальше к восточной части города, к рабочему кварталу Ист-Энду, где воздух был пропитан запахом жареной рыбы, керосина и пота тружеников. Убожество и нужда, выглядывавшие из-за каждого угла, затронули чуткую струну в его душе. В нем вновь проснулся борец за народное счастье и благополучие. Никогда Ист-Энд не казался ему таким жалким и безотрадным, как сегодня. На всех улицах он встречал одну и ту же картину: тех же забитых нуждой людей, тех же анемичных, истощенных женщин и то же зловоние и грязь. Всюду одни и те же сцены — пьяные драки у дверей кабаков и ночных притонов, бесстыдные, разряженные, нарумяненные женщины; ругань и крики висели в воздухе. Везде и всюду одно и то же безрадостное зрелище тяжелой борьбы за существование.

Годдар почувствовал странное утешение при виде этой безвыходной нужды и людского горя. Все дальше и дальше шел он мимо ссорившихся пьяных матросов, вонючих ларьков, грязных харчевен, откуда несло чадом и жиром. Затем он повернул в узкие темные переулки, куда лишь слабо доносился шум из главных улиц. Здесь еще с большей очевидностью проявлялась неприглядная нужда. Сквозь тусклые стекла Годдар различал согбенные фигуры тружеников, в поте лица зарабатывающих свой хлеб. Он остановился перед окнами одной мастерской и сосчитал: в маленькой освещенной газом комнате сидело тридцать человек!

Он подумал: чтобы бороться со злыми силами, поработившими этот проклятый город, не требовалось вовсе перестраивать своей личной жизни, а нужно было только продолжать свою работу. Он подумал опять о лэди Файр, с силой сжал свою трость и яростно помахал ею.

— Буду продолжать свою работу, а ее — прочь из головы! — воскликнул он.

И долго еще бродил он по бесконечным улицам Лондона.


* * *

Но это так легко на словах — освободиться от какой-нибудь угнетающей нас тягости. К сожалению — на деле это далеко не всегда так просто. Гордость Годдара не позволила ему в этом сознаться. Он успокаивал себя мыслью, что лэди Файр значит для него не больше, чем прошлогодний снег. С удвоенной энергией он ушел в свою работу. Он сердился, видя, что работа не приносит ему прежнего удовлетворения, однако он упорно закрывал на это глаза.

В то же время ему приходилось позаботиться и о домашней жизни. Лиззи падала все ниже и ниже. Он предложил Эмили поселиться у них в доме, чтобы Лиззи находилась под ее постоянным присмотром. Он и Эмили теперь вместе боролись с пороком, которому Лиззи все больше подпадала. Но Лиззи превосходила их хитростью и все-таки умудрялась тайком доставать водку, несмотря на самый тщательный присмотр. С каждым днем она становилась все отвратительнее. Даниэль не мог обманывать себя: у него было определимое желание освободиться от этой обузы. Но чем сильнее он чувствовал отвращение, тем старательнее он подавлял в себе всякое внешнее его проявление. Он молча переносил капризы, упреки и пьяную бессмысленную болтовню и старался сделать ее жизнь как можно спокойнее.

— Знаете, Даниель, вы просто ангел, — сказала ему однажды растроганная Эмили, которая взирала на него всегда с благоговейным обожанием. — Я не понимаю, откуда у вас берется терпение!

— Вы так думаете, Эмили? — спросил он смеясь. — Думайте, если это вам так нравится. Мне это, во всяком случае, не повредит.

Только однажды Лиззи упомянула о ночном посещении лэди Файр. Это случилось в одно из воскресений. Эмили ушла в церковь, оставив их обоих в комнате. Даниэль курил трубку и читал; Лиззи, в виде редкого исключения, сидела в сравнительно приличном виде за работой и шила. В этот день она была спокойнее обыкновенного, не ворчала и не бранилась. Но постепенно шитье стало ей надоедать и ее движения делались все медленнее. Несколько раз работа падала у нее из рук и Лиззи сидела, устремив неподвижный взгляд в огонь камина. Наконец, она встала, обошла вокруг комнаты, поправила кое-какие безделушки, а затем тихо проскользнула в смежную спальную комнату.

Внимание Даниэля вдруг было привлечено резким звоном посуды. Он немедленно вскочил и бросился в спальную. Его подозрения оправдались. В полутемной комнате Лиззи быстро засовывала бутылку в сундук. Стакан, наполовину наполненный спиртом, стоял на камине.

— Лиззи! — закричал он, — ты опять?…

Она обернулась к нему в припадке бешенства.

— Как ты смеешь сюда входить! Как ты смеешь шпионить за мной! Хочу пить и буду пить! Какое тебе дело, если я хочу убить себя!

Она схватила стакан и поднесла его к губам, но он подскочил и выбил стакан из ее рук.

— Во всяком случае, сегодня ты не будешь пить! — сказал он спокойно.

Она разразилась потоком брани. В подобные минуты, когда ею овладевала страсть к вину, она прибегала к выражениям, слышанным ею на сэннингтонских улицах. Он терпеливо ждал, пока у нее иссяк запас бранных слов.

— А бутылку я все-таки отберу от тебя, — сказал он, направляясь к сундуку.

Это послужило поводом к новой вспышке гнева. Она уселась на сундук, клялась, что она не отдаст бутылки, пока жива, и приготовилась силою защищать свою собственность. Годдар пожал плечами и сел на кровать.

— Хорошо, — сказал он, — я подожду.

Она разразилась истерическими воплями. Лучше бы ей умереть… Она его ненавидит… Он грубое животное… Он только и делает, что шпионит за ней, если не волочится за другими женщинами…

— Что я слепая дура, по твоему, что ли? — вскрикнула она, отняв руки с лица и пристально глядя на него. — Думаешь, что я ничего не вижу и не знаю? Но я не вмешиваюсь в твои дела, так и ты оставь меня в покое. Только ты не смей приводить сюда в дом своих любовниц! Думаешь, я ничего не знаю о твоих любовных шашнях? Ты во сто раз хуже меня. Я хоть не обманываю тебя, не корчу из себя никакой святой. А ты — негодяй! Ты думаешь, я не знаю твоих Родант? Великолепно знаю!

Он вздрогнул, как от удара, и на мгновение потерял над собою власть, которую он с трудом удерживал во все это время. С нечеловеческим усилием он поборол бушевавшую в нем ярость и вцепился пальцами в одеяло с такой силой, что ногти его загнулись. Он понимал теперь, что мужчина иной раз может ударить женщину. Если бы он потерял самообладание, он бросился бы на нее и бил бы ее, бил — пока она не потеряла бы сознания. Лиззи, казалось, ожидала этого. Она замолчала, съежившись и посматривая на него исподлобья. Так глядели они друг на друга в полумраке тускло освещенной комнаты. Вдруг она задрожала всем телом и, вскрикнув, закрыла лицо руками. Ужас охватил ее.

Даниэль поднялся, подошел к ней и схватил ее за руку.

— Ступай в столовую, — приказал он ей строго, и она повиновалась.

Он вынул бутылку со спиртом, спрятал ее и отправился в столовую и там они оба сидели, не проронив ни слова, пока Эмили не вернулась и не сменила его.

Это был первый и последний раз, когда Лиззи упомянула имя лэди Файр. Годдар ломал себе голову, откуда она могла узнать ее имя, которое у него постоянно было в мыслях, но которое он ни разу не слышал ни от одного постороннего человека. По злой иронии судьбы это дорогое ему имя было произнесено вслух в первый раз устами его презренной жены. Это обстоятельство ожесточило его еще больше против Лиззи.


* * *

Несколько недель спустя открылась давно ожидаемая вакансия в округе Хоу, и Годдар был выставлен кандидатом от радикальной партии.

И в самом начале выборной кампании он получал известие из Лондона, что его жена захворала белой горячкой.

XII.

Народный вождь.

— Я могу войти к ней? — спросил Годдар.

— Она спрашивала о вас, — сказала сиделка. — Это ее успокоит; только не говорите с ней.

— Опасность миновала?

— Да, наконец. Но полное выздоровление зависит от абсолютного спокойствия. Сердце очень слабое. Внезапное волнение, и тогда — она щелкнула пальцами, — конец.