— Мэрилин Монро обожала Пуччи, — заявил Дэн. — Ее похоронили в любимом зеленом шелковом платье от этого дизайнера. — Я кивнула, не желая признаваться, что сей факт был мне неизвестен. — А это тоже очень интересно. — Дэн указал на стену позади меня, где висели, словно картины, четыре вечерних платья без бретелек: лимонно-желтое, леденцово-розовое, бирюзовое и цвета лайма, — все с атласными лифами, пенящимися тюлевыми нижними юбками и сверкавшие пришитыми хрусталиками.

— Я повесила их здесь, потому что очень люблю, — объяснила я. — Это бальные платья пятидесятых годов, они такие гламурные и воздушные. Один взгляд на них делает меня счастливой. — «Насколько это возможно», — невесело подумала я.

Дэн встал.

— А что у вас здесь?

— Юбка с турнюром от Вивьен Вествуд. — Я показала ее Дэну. — А это… — Я достала терракотовый шелковый кафтан. — Это от Tea Портер, а вот замшевое платье-рубашка от Мэри Квант.

— А как насчет этого? — Дэн взял в руки розовое атласное вечернее платье с капюшоном, плиссировкой по бокам и широким, в форме рыбьего хвоста, подолом. — Просто удивительно! Такой наряд могла бы носить Одри Хепберн, или Грета Гарбо, или Вероника Лейк, — сказал он задумчиво. — В «Стеклянном ключе».

— Я не видела этого фильма.

— Он очень недооценен — его сняли по роману Дэшила Хэммета в сорок втором году. Говард Хоукс много заимствовал из него, снимая «Глубокий сон».

— Правда?

— Но знаете что… — Он приложил ко мне платье, чем несколько меня ошарашил. — Оно прекрасно подойдет вам. — И бросил на меня оценивающий взгляд. — В вас есть томность, характерная для нуар-фильмов.

— Неужели? — Он снова меня озадачил. — Честно говоря… это платье было моим.

— И вы не хотите его носить? — почти негодующе спросил Дэн. — Оно прекрасно.

— Да, но… оно… мне надоело. — Я вернула платье на вешалку. Мне не хотелось откровенничать с ним. Гай подарил мне его почти год назад. Мы с ним тогда встречались уже целый месяц, и как-то он взял меня на уик-энд в Бат. Я увидела платье в витрине магазина и вошла, чтобы рассмотреть его, в основном из профессионального интереса, поскольку стоило оно пятьсот фунтов. Но позже, когда я читала в гостиничном номере, Гай улизнул и вернулся с платьем, завернутым в розовую подарочную бумагу. И теперь я хотела продать его, потому что оно принадлежало тому периоду моей жизни, который я отчаянно пыталась забыть. А деньги я собиралась отдать на благотворительность.

— А что, по-вашему, является главной привлекательной чертой винтажной одежды? — услышала я вопрос Дэна, поправляя туфли в подсвеченных стеклянных кубах, расставленных вдоль левой стены. — Она более качественна, чем современная?

— В том числе, — ответила я, ставя одну элегантную замшевую туфлю-лодочку под углом ко второй. — Кроме того, носить винтаж — значит бросать вызов массовой продукции. Но что мне нравится в винтажной одежде больше всего… — Я посмотрела на журналиста. — Только не смейтесь, хорошо?

— Конечно…

Я погладила тонкий шифон пеньюара пятидесятых годов.

— Больше всего мне нравится… что она несет в себе частичку истории чьей-то жизни. — Я набросила на руку платье из шелка-сырца. — Я думаю о женщинах, которые их носили.

— Правда?

— Я не могу смотреть, скажем, вот на этот костюм… — я подошла к вешалкам с повседневной одеждой сороковых годов — приталенный жакет и юбка из темно-синего твида, — и не размышлять о его владелице. Сколько ей было лет? Работала ли она? Имела ли мужа? Была ли счастлива? — Дэн пожал плечами. — На костюме имеется британский ярлык начала сороковых, — продолжала я, — и я гадаю, что случилось с этой женщиной во время войны. Остался ли ее муж в живых? Выжила ли она сама?

Я подошла к витрине с обувью и взяла парчовые туфельки тридцатых годов, расшитые желтыми розами.

— Я смотрю на эти изысканные туфли и представляю женщину, которая в них ходила, танцевала, целовала кого-то. — Я легко коснулась розовой бархатной шляпки-таблетки на стенде. — Я вглядываюсь в эту маленькую шляпку, — приподняла я вуаль, — и пытаюсь представить лицо женщины, которая ее носила. Ведь, покупая винтаж, вы приобретаете не только ткань и нитки, но и частичку прошлого некоего человека.

Дэн кивнул.

— И эту частичку вы переносите в настоящее.

— Именно так — я дарю этой одежде новую жизнь. И мне нравится, что я способна возродить ее. Ведь существует столько вещей, которые возродить невозможно. — У меня екнуло сердце.

— Я никогда не думал о винтажной одежде с этой точки зрения, — немного помолчав, сказал Дэн. — Мне нравится, с какой страстью вы относитесь к своему делу. — Он воззрился на свой блокнот. — Вы предоставили мне прекрасную информацию.

— Вот и хорошо, — тихо ответила я. — Было очень приятно поговорить с вами. — Я подавила искушение добавить, что начало разговора показалось мне безнадежным.

Дэн улыбнулся.

— Ну… Я, пожалуй, дам вам возможность работать дальше, а сам пойду подготовлю материал для печати, но… — Тут он осекся, уставившись на угловую полку. — Какая изумительная шляпа. К какому периоду она относится?

— Это современная работа. Ее сделали четыре года назад.

— Она очень оригинальна.

— Да. И существует в единственном экземпляре.

— И сколько стоит?

— Шляпа не продается. Ее подарила мне близкая подруга, дизайнер. Мне хочется, чтобы она была здесь, потому… — У меня перехватило горло.

— Потому что она прекрасна? — предположил Дэн. Я кивнула. Он захлопнул блокнот. — А ваша подруга придет на открытие?

Я отрицательно покачала головой:

— Нет.

— И последнее. — Он достал из сумки фотоаппарат. — Мой редактор попросил меня сфотографировать вас для газеты.

Я посмотрела на часы.

— При условии, что это не займет много времени. Мне еще нужно привязать воздушные шарики, переодеться и разлить шампанское, а гости появятся здесь через двадцать минут.

— Позвольте мне помочь? Чтобы искупить свое опоздание. — Дэн заткнул карандаш за ухо. — Где бокалы?

— О. В коробках за прилавком, а в маленькой кухне, вон там, в холодильнике, двенадцать бутылок шампанского. Спасибо, — добавила я, беспокоясь, сможет ли Дэн справиться с подобной задачей. Но он ловко наполнил высокие бокалы «Вдовой Клико» — шампанское тоже должно было быть винтажным, — пока я принимала душ и переодевалась в серое атласное коктейльное платье тридцатых годов и надевала серебристые босоножки от Феррагамо; затем я нанесла немного косметики и провела щеткой по волосам. Наконец я отвязала от спинки стула связку бледно-золотых воздушных шариков, наполненных гелием, прикрепила их — по два и по три — к фасаду магазина, и они закачались на ветру. Когда часы на церкви пробили шесть, я уже стояла в дверях с бокалом в руке, а Дэн меня фотографировал.

Спустя минуту он опустил фотоаппарат и посмотрел на меня, явно озадаченный.

— Простите, Фиби, а вы можете улыбнуться?


Моя мама появилась как раз в тот момент, когда Дэн уходил.

— Кто это был? — поинтересовалась она, направляясь прямо в примерочную.

— Журналист по имени Дэн, — ответила я. — Он брал у меня интервью для местной газеты. Немного взбалмошный.

— Выглядит довольно приятно, — заметила она, стоя перед зеркалом и изучая свою внешность. — Одет ужасно, но мне нравятся кудрявые волосы у мужчин. Это необычно. — Ее отражение в зеркале смотрело на меня встревоженно. — Я очень хочу, чтобы ты нашла кого-то для себя, Фиби, — мне страшно не нравится твое одиночество. В нем нет ничего хорошего, насколько я могу судить, — горько добавила она.

— А я наслаждаюсь тем, что одна. И собираюсь оставаться в этом качестве еще долго — возможно, всегда.

Мама открыла сумочку.

— Похоже, у меня именно такая судьба, дорогая, но я не хочу, чтобы ты ее повторила. — Она достала новую дорогую помаду. Тюбик напоминал золотую пулю. — У тебя был тяжелый год, дорогая.

— Да уж, — пробормотала я.

— И я знаю, — она посмотрела на шляпу Эммы, — что ты… страдала. — Мама и не представляла себе, как это верно. — Но, — сказала она, выкручивая помаду, — я все-таки не понимаю… — я знала, что последует дальше, — почему ты рассталась с Гаем. Да, я видела его всего три раза, но считаю очаровательным, красивым и милым.

— Так оно и есть, — согласилась я. — Он симпатичный. И почти идеальный.

Мы с мамой встретились взглядами в зеркале.

— И что же между вами произошло?

— Ничего, — солгала я. — Просто мои чувства… изменились. Я говорила тебе об этом.

— Да. Но ты так и не объяснила почему. — Мама провела помадой кричащего кораллового цвета по верхней губе. — Все это выглядело как-то неправильно, если ты не возражаешь, чтобы я так говорила. Конечно, ты была очень несчастна. — Она понизила голос: — И этот случай с Эммой… — Я закрыла глаза, пытаясь прогнать образы, которые будут преследовать меня всегда. — Это… было ужасно, — вздохнула она. — Не понимаю, как она могла сделать такое… Ее ожидало… столь многое.

— Столь многое, — горьким эхом отозвалась я.

Мама промокнула нижнюю губу салфеткой.

— Но я не понимаю и того, что за этим последовало. Ты, конечно, горевала, но зачем прекращать счастливые отношения с хорошим человеком? Думаю, у тебя был своего рода нервный срыв. И это неудивительно… — Она сжала губы. — Вряд ли ты понимала, что делаешь.

— Понимала, и очень хорошо, — спокойно возразила я. — Но знаешь, мама, я не хочу говорить о…

— Как ты с ним познакомилась? — неожиданно спросила она. — Ты никогда мне этого не рассказывала.

Я почувствовала, что кровь бросилась мне в лицо.

— Через Эмму.

— Правда? — посмотрела на меня мама. — Она, как всегда, оказалась очень мила. — И повернулась к зеркалу спиной. — Познакомила тебя с таким приятным мужчиной.