Что было! Как она выдержала и аборт не сделала — не знаю. Но, спасибо моей героической маме, я родился на свет. Ей со мной очень тяжело пришлось, потому что дедушка с бабушкой от нас отказались, и билась мама одна. Вернее, прабабушка ей помогала, к себе взяла жить, но она уже старенькая была, так что втроём нам жилось нелегко. Но мама справилась, даже выучиться смогла на инженера, но позже.

А папа через полтора года, достигнув восемнадцатилетия, из Германии сбежал и вернулся в Москву. Но найти маму не смог. Потому что дед мой, отец мамы, когда она меня родила, кричал, что она ему больше не дочь. Мама в сердцах взяла и фамилию сменила на Симонову, хотела хоть так ближе к моему отцу быть. А он, когда приехал, вот уж меньше всего ожидал, что она Симоновой стала. Поэтому найти её не смог.

Так и жили они порознь. И вот, когда им было по двадцать девять лет, в мамин институт пришёл новый начальник отдела. Мама за кульманом стояла, работала, даже не выглянула. Слышала только, как он представляется её коллегам. Голос знакомым показался, но не более. А он уже до её кульмана дошёл, ну, она и выглянула, чтобы поздороваться. Как выглянула — так и рухнула мешком на пол. Узнала сразу. Он кинулся её поднимать и тоже узнал. Она и не изменилась почти — такая же худенькая и ещё совсем молодая. Ну, мы и зажили втроём.

Мне было почти тринадцать, но я к отцу легко привык, потому что мама мне всегда про него рассказывала, у нас его школьные фотографии были, и я всегда мечтал, что папа нас обязательно найдёт… Теперь я знаю, что, если очень хотеть, желание непременно сбудется… А потом, через два с половиной года, родился наш Алёшка. Я думаю, что родители не сразу второго ребёнка завели, потому что боялись меня травмировать, хотели, чтобы я привык к жизни втроём. Но я так рад был, когда Алёша родился, — просто невероятно. У меня теперь были самые лучшие папа с мамой, да ещё и брат младший.

Вот так и живём теперь. У меня очень молодые родители. Мне вот тридцать один, а им всего по сорок восемь, представляете? А сейчас мама с болезнью справилась, вот реабилитацию пройдёт и обязательно к вам в школу прибежит — знакомиться. Алёшка ей уже все уши про вас прожужжал. Любит вас очень, рад, что в вашу школу поступил. Так что мамуля меня от дел в момент отстранит, сама будет младшенького контролировать.

Ирина, слушавшая его внимательно и восторженно, покраснела от похвалы. И тут же почувствовала, что ей почему-то стало очень грустно. Порывшись в себе, самокритично призналась, что не хочет потерять возможность видеться с Андреем Симоновым. Нет, она будет очень рада познакомиться с их удивительной мамой, но пусть уж тогда они на родительские собрания ходят вместе! И сама поняла — маловероятно. Настроение испортилось, солнце уже не радовало, стало жалко себя до слёз. Ирина сосредоточенно порылась в сумке, тихонько сглатывая набежавшие слёзы, и тоже водрузила себе на нос предусмотрительно захваченные из дома солнцезащитные очки. Так было менее вероятно, что Андрей заметит покрасневшие глаза.

К школе подъехали, когда уже прозвенел звонок на шестой урок. Добрый их охранник Василий Сергеевич, увидав на ступенях поднимавшихся Ирину и доктора Симонова, радостно вскочил из-за своего стола, распахнул дверь:

— Ирина Сергеевна, миленькая вы наша! Ну, как вы?

Пострадавшая улыбнулась:

— Уже хорошо. Гораздо лучше. Только вот доктор, она посмотрела на Андрея, говорит, что придётся немного на больничном побыть.

— Недельки три, — категорично отрезал доктор Симонов.

— Вот и славно, вот и хорошо, — добрейший охранник расцвёл, — отдохнуть тебе, Ириша, надо. А сейчас как раз каникулы начинаются. Посидишь дома, отоспишься и в четвёртой четверти как новенькая будешь. А то всё работа, работа. Совсем вы со Златой себя не жалеете. Хорошо хоть её замуж выдали. Теперь Павел её из школы увозит, не даёт засиживаться совсем уж допоздна. Осталось тебя пристроить — и могу смело уходить на пенсию.

Он повернулся к Симонову, призывая его в союзники. Андрей с готовностью кивнул — надо, надо пристроить — и еле сдержался, чтобы не предложить свою кандидатуру.

Ирина вспыхнула и попыталась отшутиться:

— Василий Сергеевич, ну, какая ж пенсия! У нас же ещё Ангелина одна, Маринка наша опять же, да и Михаил Юрьевич с Георгием Ревазовичем холостые.

Андрей рассматривал свои ботинки, пряча улыбку. Василий Сергеевич махнул рукой:

— Да-а, забыл. Никогда, похоже, мне от вас не уйти!

— Правильно! И не надейтесь даже! Вы теперь к нам надолго! — Ирина помахала ему и направилась к лестнице.

Сначала идти ей было легко. Первые два этажа преодолела почти играючи, тем более, что её необъятную торбу тащил Симонов. К третьему этажу стало ощутимо подташнивать, и закружилась голова. Она старалась идти твёрдо, не хотелось, чтобы Андрей заметил, да и побаивалась, что он её в больницу упечёт.

Чтобы немного отвлечься и справиться с головокружением, она пошарила рукой в кармане и вытянула за хвост резиновую змейку — брелок к ключу от кабинета. На четвёртом этаже раздалось поцокивание каблучков, Ирина задрала голову, чтобы посмотреть, кто это у них там ходит. И тут же всё поплыло перед глазами, появились какие-то чёрные точки, сначала немного, но они множились с огромной скоростью, пока, наконец, совсем не застили свет, и стало тяжело, невыносимо тяжело дышать. Она покачнулась и осела в вовремя подставленные руки доктора Симонова.

Андрей шёл за ней и с тревогой вглядывался в тоненькую спинку. Сначала она резво продвигалась вверх, потом взялась рукой за перила и пошла медленнее. Симонов насторожился и подвинулся ближе. И не зря, на площадке третьего этажа Ирина остановилась на секунду и вдруг стала валиться назад, судорожно цепляясь правой рукой за перила. Он бросил необъятную сумку для переноски слонов и подхватил свою беспокойную пациентку, прижал к себе, повернул, чтобы видеть её лицо:

— Ирина… Ириша!

Она не отвечала. Ругая себя почём зря, Андрей присел, привалив девушку к себе, нашарил рукой сумку, хорошо, что догадался бросить её вверх по лестнице, а не вниз, надел её на локоть и вытащил из холодной руки Ирины ключ, который она успела достать. Подхватил учительницу на руки — почти невесомая — и пошёл вверх по лестнице, к её кабинету.

На площадке четвёртого этажа он уловил какое-то движение. Этого ещё не хватало! Сейчас какой-нибудь прогульщик увидит их, и пойдёт по школе гулять душещипательная история о том, как обморочную химичку тащил на руках здоровенный мужик. Но шум шагов стал стремительно удаляться, скрипнула неподалёку дверь и всё затихло. «Странно, прячется, что ли прогульщик-то», — подумал Андрей и тут же забыл об этом, озабоченный тем, как бы ему открыть дверь и не уронить ни Ирину, ни сумку для переноски слонов.

В просторном чистом кабинете было тихо. Он аккуратно положил Ирину прямо на учительский стол, с которого уже убрали стёкла и злосчастную доску, и легонько похлопал по щекам. Она медленно приходила в себя.

— Ирина, давайте, не ленитесь! Открывайте глазки потихоньку. Что? Плохо стало?

— Да, — хрипло прошептала пациентка и прокашлялась, сразу попытавшись сесть. Андрей подхватил её и встал рядом, поддерживая, — я голову подняла, чтобы посмотреть, кто зашумел наверху, и вот… Простите меня, Андрей Евгеньевич… Андрей. Я вам сегодня столько хлопот доставила.

Она виновато посмотрела на него:

— Как вы меня сюда дотащили?

— Элементарно. Вы легче вашей торбы примерно в пять раз.

Ирина смущённо улыбнулась:

— Я собиралась тетради проверить, уже успела их в сумку положить. А когда Злата меня к вам в травмпункт намерилась везти, то не догадалась внутрь заглянуть, так и поехали тетрадки со мной. А они же толстые, общие… А кто там был, на площадке?

— Боитесь, не видел ли кто вас у меня на руках? Да не знаю… Был кто-то, но сбежал. Наверное, прогуливал уроки и побоялся, что его обнаружат.

— Очень может быть. У нас здесь тупик, только три кабинета и второй вход в актовый зал, но им почти не пользуются. Так что тут редко кто бывает случайно, проходом. А куда ж он делся, прогульщик-то?

— Дверь какая-то скрипнула, в туалет, похоже, спрятался.

— Пойду посмотрю, — встрепенулась Ирина Сергеевна. Андрей взял её за плечи и не дал встать:

— Ирина, не хочу быть навязчивым, но вынужден напомнить — вы на больничном. Оставьте вашего вероятного прогульщика в покое. Пусть его ваши коллеги ловят. Уймитесь ненадолго, пожалейте себя. Давайте я вас домой отвезу?

Ирина поколебалась, но кивнула:

— Вы правы, Андрей. Поддержанием дисциплины займусь после каникул.

— Вот и хорошо. Обойдутся и без вас пока.


Подарок маме был громоздким. Андрей обеими руками держал коробку, на локте болталась сумка для переноски слонов, пока Ирина проверяла, всё ли выключила в кабинете, и закрывала дверь.

— Я готова, — наконец сообщила она, преувеличенно бодро крутя за резиновый хвост голубую с жёлтым змейку-брелок, — ну что? Ко мне?

— Да, — улыбнулся Андрей и вдруг замер.

Неприятное чувство, до боли знакомое с того лета девяносто четвёртого, когда его, молодого и горячего, понесло, как он тогда это называл, «помогать людям» в Чечню. В школе молодая и весёлая учительница литературы Вера Николаевна читала с ними повесть Приставкина «Ночевала тучка золотая». И вот после этой повести ему страшно хотелось сделать хоть что-то для людей, которые вдруг перестали быть своими и заделались врагами, да такими лютыми, что не на жизнь, а на смерть.

Он вспоминал своего одноклассника и товарища по играм Алихана, Алика, приехавшего с отцом-прокурором, мамой и тремя сёстрами в Москву и казавшегося таким близким и понятным. Вспоминал и не мог понять, как вышло, что теперь они враги. Почему Алик, который мечтал стать ветеринаром и лечить животных, теперь воюет там, в горах — а Андрей знал об этом из теленовостей, в которых часто мелькало имя приятеля, — с такими, как его школьные друзья. Как шутник и балагур Сашка Скачедуб, вернувшийся без ноги и с истерзанной душой. Но хотя бы вернувшийся. А вот Юлька Новикова, их маленькая, шебутная Юлька, вышедшая по огромной любви замуж за юного лейтенантика и поехавшая за ним на Кавказ, не вернулась, как не вернулся и её молоденький муж. Андрей встречал иногда маму Юльки, и не мог смотреть той в глаза. Будто был виноват в чём-то.