Ирина горько вздохнула и собралась было пойти дальше. Но в этот момент мужчина обернулся, и ей стало совсем худо. Потому что и спереди он оказался абсолютным воплощением Ирининого идеала, того самого идеала, который почти каждая девочка буквально в деталях придумывает ещё задолго до достижения половозрелого возраста.

Одно удивило Ирину: мужчина был совершенно неприлично для отца ребёнка школьного возраста молод (не старше тридцати, автоматически отметила она про себя) и не менее неприлично, в её понимании, хорош. Она не любила идеальных красавцев со сладким выражением лица и уложенной волосок к волоску причёской. Ей нравились парни с озорной улыбкой хулигана и души компании. Не злобного хулигана из девяностых, что почти синоним уголовнику, а весёлого, славного хулигана восьмидесятых, этакого Робин Гуда дружных окрестных дворов и любимца пионерлагеря, доброго баламута, заводилы и любителя лохматых голодных дворняг, которые встречают его дружным повиливанием увешанных репьями хвостов. Именно такое лицо было у этого молодого папаши.

Как порядочная девушка Ирина Сергеевна в целях самозащиты сразу же возненавидела наверняка женатого папашу-красавца всеми фибрами своей учительской души и мрачно подумала: "Не дай Бог такого отца в свой класс заполучить. Гад, наверняка! Хорошо, что не мой контингент, молод слишком для отца десятиклассника", — и, энергично помахивая табличкой с надписью «10 «Б», она направилась в актовый зал ждать начала общего собрания.

Август — сентябрь 1999 года. Москва

К несчастью, Ирина Сергеевна не угадала. Красавец оказался именно её контингентом. Когда довольные концертом, директором и открывающимися для их детей перспективами родители начали разбредаться по кабинетам для знакомства с классными руководителями своих чад, именно он первым вошёл в её 408-й.

— Вы ошиблись этажом, начальная школа на втором, а это четвёртый, — буркнула она сквозь зубы и мучительно покраснела. Потому что хамство и неприветливость были отчаянно чужды её жизнерадостной и патологически миролюбивой натуре, а уж хамство и неприветливость в адрес школьников и их родителей и подавно. Красавец, ничуть не смутившись, улыбнулся, чем поверг Ирину Сергеевну в окончательный ступор, и доброжелательно ответил:

— Нет-нет, я не ошибся. Я родитель Алёши Симонова. Он новенький. Вы ведь классный руководитель десятого "Б"? — он выглянул в коридор, посмотрел на табличку, украшавшую дверь её кабинета, и вернулся обратно. — То есть не родитель, конечно, а старший брат. Отец в командировке, а мама заболела, так что я за них, — он обезоруживающе улыбнулся и повёл рукой в сторону парт, — можно войти?

Сразу оттаявшая Ирина нервно вскочила, изобразила что-то вроде книксена, от смущения снесла со стола папку с личными делами, совсем побагровела от своей неловкости и придушенно выдохнула: "Па-пажалуйста!" — прокашлялась и повторила чуть чётче: "Проходите, пожалуйста!"

Старший брат неведомого пока Алёши Симонова, понимающе улыбаясь, протиснулся боком мимо окаменевшей Ирины Сергеевны и не без труда угнездился за первой партой, прямо напротив учительского стола, чем привёл её в окончательное и бесповоротное замешательство.

Остальные родители, их вопросы, да и всё родительское собрание благополучно прошли мимо воспалённого внезапно накрывшей влюблённостью и туманными перспективами мозга. Видела она только синие глаза брата Алёши Симонова, его внимательное, вдумчивое выражение лица и себя, будто со стороны. Себе она в тот момент категорически не нравилась. Все, как ей казалось, благополучно изжитые подростковые комплексы относительно внешности, роста, манеры держаться и всего прочего, вдруг расцвели пышным цветом и заставляли её сейчас невыносимо страдать. Особенно стыдно ей было за своё недостойное гордого звания учителя поведение в первые минуты знакомства.

Когда собрание закончилось, страдания плавно переместились вместе с ней с работы домой, мешали ей заснуть почти до самого утра, но с солнечными лучами исчезли и уступили место убеждению, что лучше уж несчастная, неразделённая любовь, чем жизнь вообще без любви. А потому она нацепила любимую косуху, вставила в плеер диск обожаемой «Алисы» и под жизнеутверждающее пение Константина Кинчева, проникновенно сообщавшего, «жизнь без любви или жизнь за любовь — всё в наших руках», направилась на работу.


Перед торжественной линейкой, посвящённой началу учебного года, она ворвалась в кабинет Златы с радостным воплем:

— Рябинина! Я влюбилась!

— Шарман, — почему-то по-французски с ужасным прононсом пробормотала Злата, не отрываясь от сценария праздника. Им предстояло играть свои роли, и она судорожно повторяла текст, который они накануне дружно сочиняли уже после родительского собрания. У них в школе было принято устраивать феерически смешные линейки, капустники и праздники. Был бы повод. А уж первого сентября повод был.

— Шарман, шарман, — обиженно пробурчала Ирина. — Шарманка ты моя!

— Ну что, шарманки, — услышала и тут же отозвалась вплывшая в кабинет Ангелина Николаевна Нарышкина, — я готова, Маринка уже за микрофонами пошла, а вы?

Злата вздохнула и встала из-за стола:

— Я готова!

— А я — нет! — Ирина скорчила тоскливую рожицу. — Я влюбилась и желаю рассказать вам об этом.

— И мы желаем послушать. Но кто ж нам даст, когда сейчас по расписанию работа, работа и ещё раз работа?! И никакой личной жизни!

— Зато после уроков у нас что?

— Заседания методобъединений, — мрачно пробурчала хорошо информированная Ирина.

— Точно, — похвалила её Злата. — Вот позаседаем и обсудим твою любовь. Договорились? — она обняла подружку и подтолкнула к двери. — Ты только не обижайся, ладно?

— Ладно, — Ирина достала из кармана чёрного пиджака текст своей роли и пошла вниз по лестнице, на ходу повторяя слова и водружая на нос солнцезащитные очки. В этот раз по задумке завуча они должны были изображать людей в чёрном.

— Ириночка, деточка, ты под ноги смотрела бы! А то, не ровен час, шейку свернёшь с лестницы падаючи, — пропела сердобольная Ангелина, на правах старшей опекавшая и поучавшая подружек.

— Заботливая ты наша, — беззлобно огрызнулась Ирина.

Остальные кубарем скатились по ступеням и, подбадриваемые Василием Сергеевичем, выпорхнули на крыльцо — начинался новый учебный год…


Влюблённость Ирины протекала ни шатко, ни валко. Брат Алёши, которого, как выяснилось, звали Андреем, исправно ходил на родительские собрания, проверял дневник, о чём свидетельствовали регулярно появлявшиеся подписи в соответствующей графе и периодически звонил узнать, как там его школьник. Ирина перед собраниями крутилась перед зеркалом, во время них дрожала мелкой дрожью, проверяя дневники, нежно улыбалась подписям объекта своей влюблённости, а на все телефонные звонки отвечала с трепетом, ожидая услышать неизменно вежливое и доброжелательное:

— Здравствуйте, Ирина Сергеевна! Это Андрей Симонов, брат Алёши. Простите, что опять беспокою вас…

Слыша его тёплый голос, она каждый раз хотела воскликнуть:

— Да не беспокоите! Не беспокоите! — но вместо этого играла свою роль и сдержанно и очень профессионально, как ей казалось, отвечала:

— Здравствуйте, Андрей Евгеньевич, я вас слушаю…

Общение их протекало исключительно в рамках стандартного «родитель — учитель». Что невероятно огорчало влюблённую Ирину. И чувствовала она себя хуже некуда, ведь Андрей Симонов нравился ей тем больше, чем больше она его узнавала.

Был он невероятно обаятелен, неизменно вежлив и тактичен, охотно откликался на малейшие просьбы о помощи школе или классу, участвовал во всех обсуждениях на родительских собраниях и умел перевести любые охи и ахи заполошных мам учеников в практическое русло, чем очень помогал Ирине. А потому её влюблённость с первого взгляда и не думала заканчиваться после второго, десятого и сто двадцать восьмого. А, наоборот, крепла и заставляла Ирину Сергеевну, справедливо считавшую, что к двадцати четырём годам пора бы уже оставить позади период безответных влюблённостей, страдать.

Февраль 2000 года. Москва

Так почти прошла зима, уже два месяца правил бал пресловутый двухтысячный год, которого многие ждали с трепетом и спорами по поводу имевшего места быть именно сейчас или годом позднее Миллениума. Но в жизни Ирины ничего не менялось, будто и не рубеж эпох вовсе. И ведь не просто веков, а аж тысячелетий. А — под ж ты! — ничего нового.

В середине февраля в школе проводили очередную дискотеку. По традиции один из классов, допущенных к танцам, дежурил. В этот раз это были дети Ирины Сергеевны. Когда активно отдохнувшие старшеклассники и их учителя отправились по домам, её ребята быстро всё убрали и тоже побежали в раздевалку. Ирина заперла актовый зал и пошла за сумкой и вещами. Внизу её должна была уже ждать Злата, чьи ученики тоже отплясывали на дискотеке. Должна была, но не ждала. Ирина удивлённо пожала плечами и направилась к выходу.

Она настолько ожидала увидеть подругу на улице, что даже у Василия Сергеевича не спросила, выходила ли Злата или нет. Попрощавшись с их чудесным охранником, Ирина распахнула дверь на улицу и глубоко вдохнула. Ей даже показалось, что уже пахло весной. И не верилось, что ещё чуть-чуть и начнётся совсем другая жизнь, что скоро можно будет весело говорить «перезимовали» и радоваться солнцу. Она любила зиму, но, чем старше становилась, тем невыносимей тосковала по теплу и свету. И вот почти дождались. Конец зимы уже. И весна почти на пороге. Хорошо!

Она постояла ещё немного на крыльце и собралась спускаться, оглядываясь в поисках подруги, когда в вечерней тишине спального района услышала гул голосов. Услышала и неожиданно узнала в далёком шуме знакомые голоса и интонации. Где-то за школой о чём-то громко спорили её дети. Встревоженная Ирина пошла на шум, повернула за угол и остановилась, ошеломлённая.