Коридор верхнего этажа делился на две части. Одна, меньшая, явно была офисом. Стерильная чистота везде. Паркетные полы, ковровые дорожки сдержанной расцветки. Злата удивлённо покачала головой: неплохо. Дорогие двери, ни на одной нет табличек, поясняющих, где что находится. И всё заперто. Точно — офис. Святая святых. Не иначе документы свои берегут от чужих глаз. Хотя откуда в этой цитадели посторонние? Ну, значит, и от своих прячут. Даже от своих. … От своих, пожалуй, и важнее. Зачем мелкой мошкаре знать о делах птиц высокого полёта?

Прихватив швабру и ведро, Злата, затаив дыхание от волнения, толкнула дверь на вторую половину. Боялась: а ну как не откроется? Но нет, распахнулась легко. А вот и жилая часть для руководства.

Красиво, уютно, как в каком-нибудь дорогом санатории. Паркет уже не простой, а наборный. Огромный очень красивый ковёр. На стенах дорогущие обои, в дорогих рамах не репродукции, а картины. Везде цветы: на подоконнике, стенах, в специальных напольных подставках. И дверей всего несколько. То есть за ними или очень большие комнаты или даже квартиры. Хорошо быть вершиной пирамиды.

Ни на что не надеясь, разведчица толкнула ближайшую дверь. Но та неожиданно распахнулась. Не может быть! Злата даже глаза закрыла от страха. Но сразу же открыла и на цыпочках зашла внутрь.

Перед ней действительно была квартира. Да какая! Позже, описывая друзьям то, что увидела здесь, Злата хотя бы даже в силу профессии не страдавшая косноязычием и бедным словарным запасом, постоянно повторяла только два слова: роскошь и великолепие. И прибавляла:

— Но всё чересчур. Слишком.

И вот мимо этой роскоши и по этому великолепию кралась она на цыпочках, больше всего на свете боясь быть обнаруженной. Зачем она решила осмотреть всю квартиру, и сама толком не знала. Но шла, заглядывая во все двери мимо одной, другой, третьей комнаты. Пройдя через просторный холл, она оказалась перед последней дверью, в которой торчал ключ. Чувствуя себя женой Синей Бороды, Злата не дыша повернула его в замке, просунула в образовавшуюся щель голову и замерла.

На необъятной кровати лежала девушка, вернее, девочка лет пятнадцати-шестнадцати. Она не двигалась. Испуганная до дрожи в ногах разведчица подкралась к ней поближе и с удивлением поняла, что где-то видела спящую красавицу. К счастью, она именно спала: ровно дышала, положив правую щёку на ладони.

Злата огляделась. Комната была большой, прекрасно обставленной, но в глаза сразу бросились решётки на двух окнах. В остальных комнатах их не было. Да это самая настоящая тюрьма. Разведчица в ужасе покачала головой и тихонько подошла к девочке.

Та была очаровательна: невероятной длины и толщины каштановая коса, точёное лицо, всё сплошь покрытое солнечными конопушками. Даже вокруг нежного рта весёлые пятнышки. Тоненький изящный носик и длиннющие ресницы. Но веки припухшие, розовые. «Плакала, — определила Злата, — и долго, отчаянно». Девочка показалась знакомой. Она вспомнила, что об этом же ощущении говорил и Андрей Симонов, и вгляделась повнимательнее. Но глаза девочки были закрыты, и понять, где же они встречались, Злата не смогла. Она тихонько села рядом и дотронулась до руки девушки. Та вздрогнула и села, как бывает, вздрагивают и за одно молниеносное движение, сразу, садятся во сне, испугавшись чего-то.

Злата тоже вздрогнула и даже втянула голову в плечи, ожидая крика и разоблачения. Но девочка спросила тихо:

— Кто ты?

— Не бойся. Меня зовут Злата, и я пришла за двумя мальчиками. Это ведь ты бросила сегодня утром записку с пуговицей, — сказала Злата утвердительно, сама не зная, с чего вдруг она так решила. Но пока среди обитателей дома только эта испуганная зарёванная девочка походила на человека, который хотел бы помочь. Она не ошиблась, узница «роскоши и великолепия» кивнула, внимательно разглядывая пришелицу:

— Я. Но за ними с утра приходили другие люди. Блондинка со стрижкой под мальчика и высокий мужчина.

— Да, это мои друзья. Один из мальчиков — младший брат этого мужчины. И теперь мы пришли сюда, чтобы забрать мальчишек.

Девочка смотрела на неё, не отрывая взгляда, и неожиданно сказала:

— А я тебя, то есть вас, знаю. Вы — учительница! Только я сразу не узнала, потому что сейчас вы совсем на девчонку похожи, с косичками этими. Я вас видела, давно, ещё зимой. Тогда чуть драка большая из-за меня не случилась.

И Злата тут же вспомнила. Именно эту девочку попытался защитить от скинхедов злосчастный Эдик Зеленский. Именно её приводил в порядок, уведя чуть в сторону от разгневанных соратников, Алёша Симонов. Чудны дела Твои, Господи!

— И мужчину того, который утром приходил, тоже знаю! Это брат Алёши, который мне помогал. Он мне в феврале ссадины обрабатывал. Его Андреем зовут!

Злата кивнула:

— Всё верно. Теперь я тоже тебя узнала… Как тебя зовут?

— Алина, — ответила узница, — мальчики были здесь, но где они сейчас, я не знаю!

Она горестно всхлипнула и закрыла лицо руками. Близкие ещё после предыдущих рыданий слёзы мигом подступили и закапали сквозь пальцы, оставляя следы на длинной юбке. Злата прижала её к себе, чувствуя себя, как всегда рядом со своими учениками, взрослой и умудрённой:

— Не плачь. Я их нашла. С ними всё в порядке. Они в подвале. Но теперь мне необходимо их отсюда вытащить. И как можно скорее. А я пока ещё ни в чём не разобралась. Я тебе буду благодарна за любую помощь. За любую, — ещё раз веско добавила она. Алина отняла ладони от лица, проглотила набегавшие ещё слёзы и часто закивала:

— Да! Да, да! Я всё расскажу, объясню, всё, что знаю. Только умоляю! Возьмите и меня с собой!

Злата ничего не понимала, кроме того, что этой девочке, ровеснице её учеников плохо и страшно. Поэтому моментально включилось то, что сама она с иронией называла «учительским инстинктом», который сродни мощнейшему родительскому и диктует круглосуточную готовность оберегать, защищать, помогать. А если надо, то и любому глотку перегрызть за этих детей. Поэтому она решительно кивнула:

— Обязательно. Только давай сделаем так. Я должна мыть полы в офисе. Сейчас туда и пойдём. Я буду заниматься уборкой, а ты сядешь где-нибудь поближе к лестнице, будешь следить, чтобы никто нас не застукал и потихоньку мне рассказывать, что тебе известно. Если вдруг кто пойдёт, то ты его ещё от первого этажа услышишь — в доме тишина, звуки далеко разносятся. И ты успеешь сюда убежать, а я буду демонстративно драить полы, прикидываясь Золушкой. Договорились?

— Ага, — Алина совсем успокоилась и с готовностью вскочила. — Только давайте я тоже буду помогать?

— Нет уж. Ты у нас будешь часовым.

Так они и сделали. Алина устроилась в дверном проёме с видом на лестницу и тихо-тихо начала рассказывать. Злата слушала и физически ощущала, как шевелятся от услышанного волосы на голове.

— Мои родители развелись пять лет назад. И так получилось, что я осталась с папой. Потому что мама у нас актриса. Из неудачливых. Но всё равно постоянно то спектакли, то гастроли. Я ей и не нужна совсем. А папочка у меня самый лучший… Был… Он умер три месяца назад. В метро сердце прихватило, и он не дождался врачей… И тогда меня забрала к себе мама. Лучше бы меня отправили в детдом! — горло перехватило, и Алина с трудом сглотнула, Злата бросила швабру и на минуту присела к ней, обняла, прижала покрепче, погладила по руке:

— Почему лучше бы?

— Потому что мама моя сошла с ума совсем. Связалась с этой идиотской организацией. Я сначала думала, что ничего страшного нет. Даже наоборот радовалась, дурында. Мама бросила свой театр, перестала спектакли на дому нам с бабушкой устраивать. А раньше она этим страдала. То у неё мигрень, и она с бледным видом отравляет всем окружающим жизнь. То депрессия, и она рыдает, заламывая руки. То любовь, и она папе нервы мотает. Он, мол, её недостоин, у неё, видите ли, ТАКИЕ поклонники, а тут мы под ногами путаемся. Это она про мужа и единственную дочь! И бабушке, маме её, доставалось всегда. За то, что зятя любила. За то, что помогала ему меня растить, когда мы уже отдельно жили. В общем, за всё.

А тут вдруг мать попритихла. Спокойнее гораздо стала, даже мной интересоваться начала. Я уж думала, что, может, и получится у нас семьёй стать… А оказалось — всё совсем плохо.

Ходила она на все тренинги в эту… в эту организацию. Все деньги на это спускала. Пыталась нам мозги вправлять. Но мы с бабулей держались. Бабушка у меня умная, говорила мне всегда:

— Ты с мамой соглашайся, кивай, не серди её. Видишь, она не в себе…


Но потом мама увидела, как мы в Вербное воскресенье из православного храма выходили… Как она кричала! Аж слюной брызгала! Невменяемая просто была!

— Я, — говорит, — не дам вам погибнуть! Я вам покажу, где спасение! А если вы так ничего и не поймёте, значит, вы и не мать мне и не дочь, а чужие люди!

Бабушка её тихонько спросила:

— А кто ж тогда свои?

Мать засмеялась так страшно и выдала:

— А свои у меня только те, кто из нашей организации. И вы или ими станете или пожалеете.

После этого она все иконы в бабулиной комнате посрывала и ногами их топтала! Бабушке плохо стало, когда она это увидела. А мать «скорую» вызвать не давала. Я еле вырвалась и к соседям убежала, позвонила от них врачам и в милицию, чтобы они помогли врачам в квартиру попасть. И те, и другие приехали и бабушку забрали. Как я боялась, что она умрёт! У неё обширный инфаркт. Но она выкарабкается. Обязательно! Она не может меня одну с этой зомбированной психопаткой оставить!

— А мама? — тихо спросила Злата.

— А мать милиция только пожурила слегка… — Алина горько вздохнула. — И вот за те дни, что бабушка в больнице, мать совсем с ума сошла. Сюда меня приволокла. Всё говорила, что я ей помогу на следующую ступень подняться. Я не понимала каким это образом… Но теперь, похоже, поняла… — голос её стал бесцветным. Злата, снова яростно намывающая полы, выпрямилась: