— Нет, вы уж давайте нам, пожалуйста, сцены из собственной жизни, — потребовала Шиммер. — У нас тут уклоняться не принято.

— Я не могу их изложить просто так, — возразила Сценаристка. — Мне нужен редактор. Но сцены хорошие. Пустить их в работу, — так вышел бы толк.

Вот, например, я лечу в самолете. В «конкорде». Меня тошнит, и я без конца бегаю в туалет. Да, я нахожусь на борту «конкорда», лечу в Нью-Йорк. Через проход от меня сидит красивый парень. Мы переглядываемся, нас что-то волнует — то ли сверхзвуковая скорость, то ли нечто другое. Мы чувствуем себя птицами, парящими высоко-высоко. Мы одновременно поднимаемся с кресел и, прошмыгнув в туалет, запираемся. Там, склонившись над раковиной и унитазом, мы занимаемся сексом и через пару минут выходим — сначала он, за ним я, — как раз вовремя, поскольку нам уже несут подносы с едой. Икра, лобстеры и подарочек от авиакомпании — колода карт в кожаном чехле. Мы играем в покер — это шикарно! А потом посадка в аэропорту Кеннеди. В девять тридцать. А в одиннадцать у меня деловая встреча на Пятой авеню.

Я улыбнулась ему на прощание, когда мы проходили через таможню, а имени его так и не узнала. На переговоры я приехала в положенное время, но их перенесли на два часа из-за тумана на Гудзоне.

Тогда я прогулялась по Пятой авеню и купила себе шубку. Холод все-таки. Я надела ее всего один раз, а потом подарила сестре. В холодную погоду она ходит в ней кормить зверей. Отличная норковая шуба! Просторная и легкая. В общем, двадцать две тысячи долларов не пропали зря. Моя сестра живет за городом. Я там жить не могу — подыхаю со скуки. И не нужны мне все эти девственные пейзажи дышащие умиротворенностью. Мне больше нравится другая сцена — взрыв, осколки, пламя и погибающая Немезида. Просто природу давным-давно испортили и загадили, и в этом вся трагедия. Люди народятся новые, а природу заменить нельзя. Вот, например, это глобальное потепление. Вы только задумайтесь. Почему я первым делом ввожу в сценарий Немезиду? Должно быть, есть какая-то причина. Любовный треугольник? Герой, беременная девушка и красотка? Девушку я наградила роскошной попкой, а Немезиде даже лица не дала. Красота — это прежде всего стереотип, но в обычных боевиках; в моем же фильме красота нечто другое. Пусть даже у нее будет шрам. Или когда-то у них была любовь? Его вина? Чёрт возьми! Почему они оба чувствуют себя виноватыми?

— Роза! — одернула ее Судья. — Давайте о своей жизни.

— Извините, — сказала Сценаристка. — Когда-то я случайно приняла кислоту с кока-колой, и после этого у меня что-то стало с мозгами. Виновата? Неосторожный секс? А секс всегда неосторожный. А если у мужчины, чьего имени я так и не узнала, была жена, и он рассказал ей обо всем, они крепко поссорились, и он подсыпал ей в колу кислоту, и теперь она в образе Немезиды приходит ко мне в зеленый оазис, и я должна как-то остановить ее, любой ценой? Теперь я сама превратилась в того самого злодея, которого нужно остановить.

Когда-то у меня был ребенок, но он родился неполноценным — возможно, как раз из-за кока-колы с кислотой, потому что я тогда была беременна. Врачи выходили его, и он выжил, хотя, если бы не трогали, благополучно бы умер. Я отказалась забрать неполноценного ребенка.

Меня, конечно, все презирали, хотели, чтобы я страдала от мук совести. Но зачем? Зачем им это нужно? Реальная жизнь — штука несгибаемая, не то что сценарий, который можно менять как хочешь. Например, герой боевика становится садоводом, взращивает оазис. Где? Может, в пустыне? Не в лос-анджелесском отеле, а в пустыне. А, был же ведь фильм. Как назывался? «Английский пациент». Ах да, простите, увлеклась. Я же говорила про ребенка. Просто люблю, чтобы у меня все выходило идеально. Так вот, ребенок все равно умер через месяц. У меня и муж был, но он мне изменял и я его прогнала. Он потом жалел. Говорил, это из-за того, что я добилась успеха в жизни, а он нет, но, я считаю, он просто слабый, бестолковый и нерешительный. Хорошо водил машину. Это верно. Но и то только потому, что у него начисто отсутствовало воображение. В конце концов, нанять шофера для меня не вопрос.

Ну ладно, я опять отвлеклась. Вы же хотели услышать про мою жизнь. Жизнь сценаристки. Во время той поездки у меня была еще одна встреча. С известным продюсером, который с телевидения ушел в кино. Ему было за пятьдесят, Румяный еврей, очень обаятельный, широкое американское лицо и вечная улыбка. Мне он казался добрейшим из людей. Он пригласил меня на переговоры. Он тогда собирался ставить высокобюджетный триллер. На переговорах были его люди — семь или восемь голодных молодых мужиков. Он был вожак — вертел ими как хотел. Унижал их, топтал, рвал в клочья и отдавал на растерзание другим. Они, конечно, и впрямь были болваны — на кастинге отбирали звезд по принципу известности. И как с такими можно ставить фильм? Я сказала ему об этом. Он пригласил меня поужинать. Заехал за мной в отель, и там со мной произошел конфуз. Мы проходили через вращающиеся двери, и я, промазав, попала с ним в один отсек, после чего буквально вывалилась на асфальт с другой стороны. Ситуация была неловкая, но ему, похоже, понравилось. Он объяснил мне, как правильно проходить через вращающиеся двери: «Никогда не следуй за кем-то по пятам. Всегда держись на расстоянии».

В общем, ситуация в духе Бриджит Джонс или Сандры Баллок, только для этого фильма не подходила. Скажем так, не очень подходила — все-таки не лирическая комедия. Возьмите себе это на заметку, пригодится для окончательного черновика. В постели он был просто сказочный — нежный, внимательный, как и полагается американцу, только вот сетовал на мою молчаливость. «Почему ты ничего не говоришь?» А что говорить-то? «Ой! Мне так хорошо! О-о» Это, что ли? Да ну, по-моему, абсолютная дешевка.

Но у него была большая еврейская семья и жена, какая-то знаменитость. Они поженились недавно, но он уже ненавидел ее и боялся. А у меня был билет на «конкорд» домой. Какое-то время мы поддерживали отношения, перезванивались, но потом, как я слышала, у него случился сердечный приступ и он пропал из моего поля зрения. О его смерти я узнала из газет. А жаль, мужичок мне подходил. Это была почти любовь, в том смысле, в какого она нужна мне. Вот они, нереализованные возможности. Им не было суждено сбыться. Ну сами посудите, кто я такая? Девушка-англичанка с таким большим размером ноги, что спотыкаюсь о собственные ступни. Мне бы быть миниатюрной киношной евреечкой — она и умнее, и шустрее, и характером пожестче. Наша английская жесткость характера все-таки отличается от еврейской. Зато мы здоровы на фантазию, у нас полно мыслей в голове, и мы их ни в грош не ставим, раскидываем где попало. А для них идея имеет цену, поскольку ее приходится вымучивать. Из-за этого у них даже принято воровать чужие идеи.

Но кто же тогда мой герой? Он не супермен, влипший в историю, и не садовник, не ловелас и не борец за мир во всем мире. Мой герой не будет приставать к девушке, помявшей крыло, он постарается сбежать из этого несовершенного мира. Мой герой — террорист, прирожденный вожак, но у него ранимая душа, она рвется наружу, выворачивается наизнанку. У моего героя нет девушки, усыновляющей малавийского младенца. У него есть жена, которую он по праву ненавидит, ведь она еще большая негодяйка, чем он. В итоге он убивает ее, и зритель ему сочувствует и симпатизирует. Он такой Тони Сопрано. Его жена стучит на него в ЦРУ, и он должен убить ее. Да-да, убить эту самую Немезиду со шрамом, которая заставляет мужиков в ужасе холодеть. Это архетипы. Когда даешь простор фантазии, архетипы приходят сами собой.

— А вы поменьше давайте простор фантазии, — сурово заметила Судья. — А вот о себе давайте-ка побольше.

— Хорошо. В аэропорт я ехала на такси. Мне его поймали на улице служащие гостиницы. Какая-то раздолбанная колымага, а бородач водитель походил на абрека. Это такой нью-йоркский вариант того лондонского водилы, о котором рассказывала Лекторша. Мне бы, конечно, не следовало ехать с ним, но сработали благородные чувства. Он нуждался в заработке, а я к тому же спешила. Шоссе на аэропорт Кеннеди было забито машинами — все шесть полос. Мы ехали по внутренней полосе со скоростью шестьдесят, когда у нас лопнуло колесо. Мой абрек как-то умудрился через все шесть полос вырулить на обочину, и мы не погибли. Все вокруг сигналили, визжали тормоза. Абрек мой взмок и трясся крупной дрожью. Еще бы — по-английски ни бум-бум, запасной шины нет. Я вытащила свои вещи из багажника и стала ловить машину, но никто не останавливался. Я молила Бога, чтобы кто-нибудь тормознул. Наконец ко мне подъехало пустое такси. Его предыдущий пассажир умер прямо в машине от сердечного приступа. Покойника забрала «скорая», а разъяренный таксист теперь вынужден был ехать в сторону аэропорта вхолостую — только потому, что на этом шоссе нельзя повернуть назад. В общем, на «конкорд» я успела.

О своих приключениях я пыталась рассказать соседям-пассажирам, но они меня не слышали. Дело в том, что в «конкорде» в хвостовой части такой шум, что никто ничего не слышит. Зато в передней части тишина и покой, как в больничной палате. Только я этого не знала. В авиакассах о таких вещах не предупреждают. Им лишь бы продать билеты на невыгодные места, и при этом они тебя же и презирают. Ты для них наивный дурачок. Чемоданы мои лопнули по швам на багажном конвейере в Хитроу, и все барахло вывалилось на всеобщее обозрение. Нуда, чемоданы-то я купила на дешевой распродаже — а зачем переплачивать? Я повторила себе этот вопрос, с ужасом глядя на норковую шубу и другие безумные покупки, которые хотелось бы довезти до дома. Чеков на покупки, как у вас, Дорлин, у меня никто не спросил — ведь это, не забывайте, «конкорд». Что же я, виновата, что летела на нем?

Это, по-моему, из той же серии: «В чем моя вина?» У человека лопается по швам чемодан, наружу вылезает какая-то правда, и некая тайная вина становится известна всем. Но кто же тогда женщина со шрамом? Это я. Конечно же, я. Моя собственная Немезида. Я убила себя в самом начале фильма — еще не успела появиться на экране, как уже погибла. На самом деле я просто не могла ужиться со своим двойником. Я улетела в Нью-Йорк, когда мой ребенок еще лежал в больнице, а когда вернулась, его уже не было в живых. Да, моего маленького, безнадежно неполноценного второго «я». Но тут уж ничего не поделаешь.