Он пытался заснуть, но ему не удалось и это. Лишь на некоторое время Рылеев слегка задремал, однако вскоре его глаза снова открылись, и он понял, что забыться сном в эту ночь ему уже не суждено. Небо за окошком опять стало светлее – наступало утро. Впрочем, Кондратий вспомнил, что за пределами его камеры было лето, а значит, рассвет начинался очень рано, и еще хотя бы три или четыре часа никто не должен был его побеспокоить. А это было не так уж мало!

Рылеев закрыл глаза и приготовился еще долго валяться на койке, не двигаясь и ни о чем не думая. Сколько ему удалось так пролежать, прежде чем в замке камеры заворочался ключ, он не понял – чувство времени изменило узнику окончательно. Но небо было все таким же сумеречным и стало лишь еще немного светлее, из чего Кондратий заключил, что лежал он так недолго. И для чего он понадобился надзирателям в такую рань?

– Выходите, и побыстрее! – скомандовал вошедший в камеру надзиратель и положил на койку отобранный у него после заключения в крепость мундир. Рылеев медленно сел и, с трудом заставляя себя двигаться не слишком лениво, чтобы не вызвать недовольства стражника, принялся натягивать сапоги. Он уже догадывался, зачем к нему явился тюремщик и куда его сейчас поведут, но, к своему огромному удивлению, совсем не чувствовал страха. Ему просто ужасно не хотелось никуда идти.

«Вот все и кончилось, – думал он, шагая по темным коридорам крепости. – Не будет никаких долгих лет скуки в тюрьме, все решится прямо сейчас. Еще немного, и я расплачусь за всех тех погибших, расплачусь за все, в чем виновен…» Эта мысль немного взбодрила его, и он перестал расстраиваться из-за того, что ему не дали еще полежать в камере. Правда, выходить из крепости и ждать приговора у него по-прежнему не было никакого желания.

Его вывели на улицу, и узник невольно зажмурился: свет раннего, еще неяркого утреннего солнца показался ему слишком сильным после множества дней, проведенных в тюремной темноте. Не видя, куда идет, он споткнулся о подвернувшийся под ноги камешек и покачнулся, едва не падая. Конвоир остановился вместе с ним и терпеливо подождал, пока Рылеев выпрямится и сможет идти дальше. Это было так необычно, что даже безразличный ко всему Кондратий почувствовал удивление. Раньше стражники вели себя с ним без всяких церемоний, и если он, по их мнению, шел на допрос или на прогулку слишком медленно, могли и подтолкнуть, требуя, чтобы он двигался быстрее. Теперь же к нему словно бы стали относиться лучше – уж не потому ли, что его просто-напросто жалели?

Долго раздумывать над этим Рылееву не пришлось. Его провели по двору, где он еще недавно гулял и нашел так пригодившийся ему прошлогодний кленовый лист, и снова завели в одно из темных помещений крепости. Они со стражником шли по узкому темному коридору мимо запертых дверей камер, а где-то впереди слышался шум нескольких довольно громко о чем-то говоривших голосов. Кондратию показалось, что среди них он слышит знакомые – особенно выделялся в общем шуме громкий и резкий баритон Евгения Оболенского. Больше у него не осталось никаких сомнений: всех заговорщиков для чего-то собирали вместе. И он хорошо понимал, что единственной причиной, по которой тюремное начальство стало бы это делать, было оглашение вынесенного им приговора.

Первым из заключенных, с которым Рылеев столкнулся в узком коридоре, оказался Иван Якушкин. Он едва узнал его – один из самых хладнокровных и жестоких членов общества, всегда ратовавший за то, что императора необходимо убить, шел, подталкиваемый конвоиром, с опущенной головой и казался совершенно смирившимся со своей участью. Увидев Кондратия, он лишь слабо кивнул ему и покорно зашагал дальше.

Так же мрачно и безнадежно здоровались с Рылеевым и другие встреченные им соратники, одетые в мундиры, наброшенные поверх арестантской одежды. И один лишь Оболенский, которого он догнал перед самым выходом, оставался, как всегда, в приподнятом и насмешливом настроении.

– Они глупцы! – забубнил он, наклонившись к уху Рылеева, когда оказался рядом с ним. – Они не понимают, что, если нас всех повесить, это им же самим выйдет боком! Не понимают, что тогда все прогрессивные люди, все молодые, вся страна станет считать нас героями, мучениками за правду! Ты представляешь, сколько тогда возникнет новых тайных обществ, сколько людей продолжат нашу борьбу?!

– Представляю… – с задумчивым видом протянул Рылеев, и поскольку на его лице не отразилось никакой радости от того, что в будущем у них найдется много последователей, Оболенский принялся еще более страстно убеждать его, каким благом обернется для России вынесенный им смертный приговор:

– Если бы я не состоял в нашем «Союзе», но узнал о том, что было восстание и что всех участников казнили, – я бы только из-за этого тоже пошел в заговорщики, только потому, что казнят у нас всегда тех, кто прав! Потому что власть их боится – чувствует, что за ними правда, и боится до смерти! И другие люди будут так же думать, как я, – все лучшие, все те, кто желает России лучшего!..

– Ты прав, – все так же задумчиво согласился с ним Рылеев. – Именно так все и будет…

– Так и не иначе! – подтвердил Евгений с довольным видом, посчитав, что Кондратий разделяет не только его мысли, но и радость от того, что в будущем все должно сложиться именно таким образом. Он хотел сказать еще что-то, но коридор внезапно кончился, и тюремщики вывели их с Рылеевым в другой двор, где уже собрались почти все бывшие заговорщики. Оболенский бросился к одетому в расстегнутую меховую шубу и покрасневшему от жары Вильгельму Кюхельбекеру, возле которого толпились еще несколько товарищей. Кондратий же немного замедлил шаг, чтобы отстать от своего слишком экзальтированного друга и не слушать его торжественных речей. С тем, что говорил его собрат по перу, Рылеев действительно был согласен, но сделанное им «пророчество» не радовало его ни в малейшей степени. «С нас и правда захотят взять пример, если приговор будет смертным, – повторил он про себя слова Евгения. – Посчитают нас героями и решат повторить наш мятеж. И опять будет стрельба по бунтовщикам и зевакам, будет множество новых жертв! А если заговор удастся? Тогда убитых будет неизмеримо больше. Нет, выносить нам смертный приговор нельзя. Не ради нас нельзя, ради других людей, ради молодых идиотов, которые решат, что мы были правы, ради тех, кого они убьют!!!»

Рылееву хотелось прокричать эти слова в полный голос, так, чтобы их услышали и конвоиры, и те, кто будет зачитывать им приговор, и все до единого участники заговора. Но это было невозможно. Даже если бы Кондратий действительно высказал свои мысли вслух, его бы не поняли. Все решили бы, что он испугался смерти и что просит пощады таким хитрым способом, прикрываясь заботой о будущем России. Никто не поверил бы в его истинные намерения. Впрочем, если бы даже кто-нибудь и понял, что хочет сказать один из главных виновников едва не случившейся революции, это вряд ли бы что-нибудь изменило. Император, решавший их судьбу, точно не согласился бы с тем, что более мягкое наказание для желавших его свергнуть людей будет лучшим выходом, чем самый жестокий приговор.

«Или он все-таки это понимает и присудит нам заключение или ссылку?» – снова охватили Кондратия сомнения и надежды, которыми он теперь ни с кем не мог поделиться. Хотя поговорить с остальными заключенными ему в любом случае больше не удалось бы: позволив им немного побыть на свежем воздухе, конвоиры снова скомандовали им идти и повели всех участников восстания к очередному входу во внутренние помещения крепости. Рылееву оставалось лишь терзаться сомнениями и надеждами про себя – и он мучился ими всю дорогу до большого, незнакомого ему зала, в который его в конце концов привели вместе с остальными приговоренными. Там их уже ожидали: все тюремное начальство, несколько знакомых им по допросам следователей, члены Сената и Государственного совета, несколько священников и еще какие-то господа, которых Кондратий видел впервые, но которые, несомненно, занимали очень важное положение в стране, выстроились перед длинным столом и внимательно следили глазами за входящими в зал заключенными. А тех начали выстраивать в несколько рядов перед ними – почти как зимой, на Сенатской, подумалось Рылееву, но поделиться этой мыслью с товарищами он тоже не успел.

Вместе с осужденными в зал проник уже хорошо знакомый каждому из них священник Петр Мысловский. Рылеев заметил, как он приблизился к стоявшему неподалеку от него Ивану Якушкину и что-то быстро шепнул, наклонившись к нему. Тот в ответ еле заметно кивнул головой, а затем, когда Мысловский отошел в сторону, так же быстро, украдкой прошептал что-то замершему позади него Оболенскому. Заинтересованный Кондратий на мгновение даже забыл обо всех одолевавших его тревожных мыслях и шагнул к Якушкину, который, в свою очередь, тоже начал незаметно придвигаться поближе к нему.

– Отец Петр сказал, что нам сначала объявят смертный приговор, а потом помилуют, – быстро прошептал Иван, когда они с Кондратием оказались достаточно близко друг к другу. – Передай дальше, чтобы никто не пугался.

Рылеев с трудом сдержал облегченный вздох. Пусть их пугают, это они вытерпят, тем более что Мысловский уже помешал этому плану! Главное, чтобы смертный приговор не привели в исполнение, чтобы их не сделали героями-мучениками!

Поэт обернулся назад и встретился глазами с тяжело дышащим от жары Кюхельбекером. Свою шубу он теперь набросил только на одно плечо, но ему все равно было жарко, и он то и дело смахивал крупные капли пота со лба. Рылеев подошел к нему вплотную и торопливо, скороговоркой, повторил переданные ему слова Мысловского. Вильгельм в ответ тоже быстро кивнул, и уже отвернувшийся от него Кондратий услышал, как он шепотом предупреждает о приговоре кого-то еще.

Сам он больше никого предупредить не успел. В зал ввели последних заключенных, двери с громким стуком захлопнулись, и гомон сотни голосов быстро стих, сменившись напряженной выжидательной тишиной. Министр юстиции Лобанов-Ростовский, занявший место во главе стола, взял в руки один из лежащих перед ним листов бумаги с многочисленными государственными печатями…