— Возможно, это мы тоже могли бы сделать, Сара. Однако особенно не надейся. Не знаю, как ко всему этому отнесется Марта. Она всегда очень ревниво соблюдала традиции: для Марты Лидз традиции Юга — это все. Мы с Мартой впервые вышли в свет в Чарльстоне, как и все девушки из рода Лидзов. А дебют в Чарльстоне — это уже что-то. Дебютантка из Чарльстона может отправляться куда угодно и… Ты знаешь, как говорят: «Дебютантка из Бостона, может быть, образец добродетели и порядочности, но дебютантка из Чарльстона наиболее утонченная и образованная». И к тому же намного красивее, — добавила она, тряхнув головой.

— Уверена, что ты права, мама, но я думаю, что дебют в Нью-Йорке будет просто интересней. Ну, во всяком случае, мы ведь можем это предложить?

— Хорошо, дорогая. Но особенно не увлекайся. Сначала тебе необходимо будет уговорить отца, а затем тетю Марту. — Она покачала головой и опустила веки. — Я просто ничего не знаю о Марте…

— Ой, мама, не забивай всем этим свою бедную голову. Я сама обо всем позабочусь. Может быть, спустишься сегодня к ужину? Ну хоть попробуй. Ну для меня.

— Только не сегодня, Сара, дорогая. Я еще недостаточно окрепла. Лучше еще немного подремлю. — Она виновато улыбнулась и закрыла глаза.

Сара на цыпочках вышла из комнаты. С отцом у нее проблем не будет. Он всегда старался угодить дочери. И немудрено. Он чувствовал, что виноват перед ней.

2

Морис Голд, ранее носивший имя Мойше Гольдберг, родился в деревне неподалеку от Ковно в Литве, которая тогда была частью России. Или, во всяком случае, была под властью России в течение многих лет. Когда Мойше было десять лет, брат его матери Сэм Уорнер — некогда Варновский — помог Саре и ее детям перебраться в Новый Свет. Сам он уехал в Америку на пятнадцать лет раньше, неплохо там устроился, женился. Позднее появился сын, дочь и большая фабрика по пошиву мужских сорочек в Нижнем Ист-Сайде.

Перед самым отъездом внезапно обнаружилось, что у Мойше себорея с перхотью. Под шапкой курчавых черных волос его голова была покрыта красными струпьями и желтым гноем. Соседи убедили Сару, что мальчика в таком состоянии никогда не пустят в Америку. Необходимо было принимать решительные меры. Было одно средство, жестокое, но надежное. Сара нарезала белую ткань на квадратики и поставила на печь горшок с дегтем. Затем на густые волосы Мойше вылили горячий деготь и к нему прилепили кусочки ткани. На следующий день, когда лоскутки крепко приварились к волосам, Сара, маленькая, но решительная женщина, стала сдирать их, выдирая из кровоточащей головы Мойше каждый волосок. Мойше вопил от боли, но Сара не останавливалась, сама заливаясь слезами. Она слышала о том, что происходит на Эллис-Айленде, — дети, не прошедшие медосмотр, отсылались обратно одни, в то время как вся остальная семья — мать, отец, братья и сестры — в силу обстоятельств и по финансовым причинам была вынуждена оставаться на новом месте, расставаясь с несчастными, возможно, навсегда.

— Мойше, ты что, хочешь, чтобы тебя отослали одного обратно в Ковно? Или ты хочешь стать американцем? Так что ты выбираешь? — бранилась Сара, снова и снова выдирая клочья измазанных дегтем черных волос, выбрасывая их в мусорное ведро и вытирая кровь.

Наконец мучительная процедура была закончена. Ободранную голову Мойше вымыли вонючим стиральным мылом и намазали какой-то мазью. С Божьей помощью, если повезет, кожа на голове вскоре засохнет и станет гладкой, и к тому времени, как они доберутся до Эллис-Айленда, отрастут и волосы.

Собрав свои пожитки, Сара с семьей отправилась в Германию — это было первым этапом долгого пути. Добравшись до границы, с одной стороны охраняемой русскими, а с другой — немцами, они вместе с другими еврейскими эмигрантами пошли по мосту, сопровождаемые улюлюканьем и с той, и с другой стороны. Отец Мойше, Давид, бородатый, в черной широкополой шляпе, не обращал на кричавших никакого внимания. Рядом с ним шел его Бог, — и неужели он будет обращать внимание на этих гоев, скалящихся и кривляющихся, как обезьяны? Они для него не существуют. Но Мойше было очень стыдно служить объектом злых насмешек. Он этого не забудет никогда.

Семнадцатого сентября семья погрузилась на пароход с кучей подушек и перин, латунными подсвечниками, а также наволочкой, в которой оставались припасы, захваченные еще из дома, — засохшая колбаса, черствый, как камень, хлеб и несколько проросших луковиц. Они должны были прибыть в Америку пятого октября, однако задержались в пути на десять дней.

Их поместили в четвертом классе — деревянные многоярусные нары до самого потолка. Там вместе с ними ехали другие русско-польские евреи, немецкие евреи, а также немецкие, польские и русские бедняки — неевреи. Им всем приходилось спать бок о бок и три раза в день вместе питаться за длинным деревянным столом, расположенным в глубине парохода.

Каждодневное меню пассажиров четвертого класса было неизменно — овсянка, чай, картошка в мундире, лук, огурцы, крепко посоленная селедка и для тех счастливчиков, кто мог это есть, — колбаса и свинина. В первые дни Мойше Гольдберг, как и многие другие, сильно страдал от морской болезни, и каждый раз, проходя мимо камбуза, испытывал очередной приступ. Однако вскоре ему стало лучше, а морской воздух разбудил аппетит. Небольшой запас Сары был уничтожен уже на второй день плавания, и семье приходилось поддерживать свои силы лишь корабельной овсянкой, картошкой и луком. Всевышний же не позволял им есть трефное — дымящуюся колбасу и ароматнейшую свинину. Давид Гольдберг внимательно следил, чтобы дети его не соблазнились и не согрешили.

Мойше казалось, что от зависти к эмигрантам-неевреям, уплетавшим запретные лакомства, у него в животе появляются дырки. Но больше всего его потрясли немецкие евреи, которые ели то, что еврею запрещено. Это было первое знакомство Мойше с Просвещением. Впервые в жизни он обратил внимание на то, что немецкие евреи, кроме того, были еще и чисто выбриты, что также казалось ему непонятным. До этого Мойше отличал мужчин-евреев от мужчин-неевреев по бороде и шляпе. Но здесь, за этим столом, сидели безбородые евреи с непокрытой головой и ели свинину. От всего этого у него голова шла кругом. Он внимательно наблюдал за ними. Они ему казались чище, как будто принадлежали к более высокому классу. Они были больше похожи на крестьян-неевреев.

Во время плавания произошла еще одна странная вещь. Многие русско-польские евреи начали брить бороды. Полный возмущения Давид Гольдберг поносил их, обзывал неверными, болванами, гоями и разрушителями Израиля. Некоторым он задал настоящую взбучку. Однако они назвали его «чокнутым» и перешли к следующей стадии — начали есть нечистую еду. Мойше решил, что его отец действительно чокнутый. Он носил свою бороду и не ел мясо, в то время как они, новообращенные в идеи Просвещения, брились и уплетали сочную, ароматную колбасу. Мойше смотрел на отца с презрением и отвращением, наблюдая, как крошки черствого хлеба исчезают в недрах черной бороды.

Однажды вечером, когда отец вышел из-за стола, Мойше, убедившись, что его никто не видит, быстро ухватил кусок колбасы и засунул в карман. Позднее, спрятавшись в укромный угол, он расправился с пищей. Мясо было вкусное, нежное, но он все ждал, что его поразит гнев Всевышнего. Он стоял, широко улыбаясь, но неожиданно его вырвало коричневой наперченной массой прямо на грязный пол.

К тому времени, как они добрались до Нью-Йорка, волосы у Мойше отросли и стали густыми, как и раньше. В течение всего пути Сара ежедневно мыла ему голову стиральным мылом, пока волосы не стали блестеть, как шелковые. Однако на коже осталось несколько засохших шрамов, и Сара волновалась, что их заметят во время медицинского осмотра на Эллис-Айленде. Она объяснила сыну, что пройти проверку головы надо как можно быстрее, но не настолько, чтобы это могло вызвать подозрения.

И когда доктор собрался погрузить свою деревянную лопаточку в кудри Мойше, тот нагнулся, отскочил и, весело хохоча, стал бегать, путаясь под ногами. Доктор посмотрел на озорного мальчишку, пробормотал: «Фу! Животные!» — и вернулся к ожидавшей его очереди людей, стремившихся стать американцами. Сара одобрительно кивнула. Мойше был хорошим мальчиком, красивым и умным. В Новом Свете он сможет выйти в люди.


Сэм Уорнер поселил семью Гольдбергов в трехкомнатной квартире на Хейстер-стрит. Квартира была арендована, однако Гольдберги этого не знали. Все было совсем не так, как дома. Вокруг совершенно не было зелени, зато на кухне пол был покрыт линолеумом, а еще была такая штука, как ледник, — совершенно поразительное изобретение. За один цент можно было купить глыбу льда и поместить ее в ледник — молоко целый день оставалось совершенно свежим.

Сэм Уорнер сказал им: «Это, конечно, не дворец, но скоро у вас будет жилье получше». У самого Сэма был собственный дом, который как раз и казался им дворцом. В нем было восемь комнат, он располагался в районе, называемом Бруклин.

В течение трех дней братья Мойше — Гершон, Гершель и Сима — были определены на работу на фабрике дяди Сэма. Давид стал работать у мясника Германа, об этом Сэм договорился заранее. Мойше и его сестру Ривку записали в школу. Они были младше всех, и Сара считала, что они самые умные. Через неделю Мойше уже начал говорить по-английски и стал называть себя Моррис. Через три недели Сара, которой надоело крутиться на кухне, купила себе тележку, чтобы продавать рубашки, сшитые на фабрике Сэма, в Нижнем Ист-Сайде, где ежедневно сновали толпы людей в поисках выгодной покупки.

Через год Саре удалось скопить достаточную сумму, чтобы купить в Бруклине вместительный дом для всей семьи. Она также убедила брата помочь Давиду приобрести мясную лавку неподалеку от их нового дома, а сама тем временем продавала посуду и прочую хозяйственную мелочь в небольшой лавчонке по соседству: и это позволяло ей одновременно присматривать за мясным магазином, когда Давид отправлялся в синагогу, что бывало довольно часто.