Она приехала на неделю в Нью-Йорк, затем отправилась на Бермуды. По крайней мере, Бермуды были достаточно приличным местом, обслуживание в «Принсес» было вполне сносным, и там не было евреев. Это уже кое-что значило.

После Бермуд она опять некоторое время пробыла в Нью-Йорке, чтобы иметь возможность посетить оперу и концерты в филармонии, в конце концов она была членом совета директоров филармонии. Затем она отправилась в свой дом в Палм-Бич. Крисси должна была приехать туда к ней на зимние каникулы.

Пока Патрисия Марлоу была в отъезде, следить за тем, чтобы распорядок дня Крисси строго соблюдался, поручалось экономке миссис Хаббард, и все в доме шло так, как при миссис Марлоу. Каждое утро и каждый вечер Крисси ела в одиночестве в огромной столовой, сидя за огромным обеденным столом, обслуживали ее два лакея. Пока Крисси ела, она развлекалась тем, что считала тех, кого она не любила, тех, кто ее предал. И среди первых в этом списке была бабушка. Она уже больше не удивлялась, почему та так мало времени проводит с ней. Ей уже было все равно.

В Уилтоне в программу входили беседы с психологом. Обычно во время этих бесед Крисси или молчала, или же старалась отвечать как можно короче, однако вопросы психолога заставляли ее все больше думать о прошлом. Именно тогда она начала собирать вырезки из газет. Вначале Крисси обнаружила часть вырезок в старой коробке из-под туфель, найденной в углу бабушкиного гардероба, затем она отправилась в библиотеку, где ознакомилась с целой подборкой о семьях Марлоу и Хэттон. Она добросовестно переписала все, что могла достать каким-либо другим путем. Затем она внимательно рассмотрела все фотографии, имеющиеся в альбоме бабушки, особенно те, где были изображены ее отец и мать. Эти снимки и еще несколько фотографий, присланных ей управляющим имением матери в Лондоне — очень славным человеком, — и составили ее личный альбом.

В Уилтоне Крисси вела себя вполне пристойно. Она не любила других «трудных» детей, не любила учителей и психологов, и у нее не было подруг, однако она предпочитала оставаться там, а не в каком-либо другом месте. Она немного потерпит, пока ей не исполнится восемнадцать лет, тогда она сможет получить деньги, оставленные ей матерью, — пять миллионов долларов. А когда ей исполнится двадцать один, она получит наследство отца — три миллиона долларов.

Весной этого года началась сильная эпидемия гриппа, которая унесла Патрисию Марлоу. Крисси стояла у края могилы с каменным лицом и сухими глазами. И бабушка, и тетя всегда учили ее, что неприлично проявлять прилюдно свое горе, стыдно даже чувствовать его.

Крисси, как и ее двоюродные братья и сестры, унаследовала еще один миллион долларов.

Гвен Уинслоу была разочарована, унаследовав от матери лишь шесть миллионов долларов. Остальную часть своего состояния Патрисия Марлоу завещала различным благотворительным организациям. Однако Гвен унаследовала дом на Парк-авеню, дом в Ньюпорте и дом в Палм-Бич, равно как и контроль над всем имуществом и предприятиями Марлоу.

То ли Гвен Уинслоу почувствовала после смерти матери свободу, то ли была настолько потрясена случившимся, что испытала какой-то срыв. Во всяком случае, ровно через неделю после похорон матери она подала на развод с Рудольфом Уинслоу. Неужели она все-таки узнала о похождениях Рудольфа? Или же ей надоело его неумелое руководство предприятиями Марлоу? Или, может быть, она просто ждала, когда умрет мать? Консервативная Патрисия никогда бы не допустила, чтобы развод запятнал имя Марлоу. Можно было руководить мужем или игнорировать его, но ни в коем случае не разводиться с ним.

Однако дело было в том, что Гвен приняла решение жить в свое удовольствие, так, как никогда раньше не могла себе позволить, и эта смерть лишь утвердила ее в этом решении. Она отделается от этого занудного, неверного и действующего ей на нервы мужа, отделается от имения Олд-Вестбери и всех связанных с ним забот, от всех предприятий Марлоу — вернее, от контроля над ними. Она продаст акции предприятий Марлоу и тем самым выкинет из своей жизни одновременно и Рудольфа, и эту непосильную ношу. Она будет свободна, свободна — свободна и от матери тоже.

Гвен закрыла дом на Парк-авеню. Слишком много времени уходило на то, чтобы содержать его надлежащим образом. Сама она перебралась в гостиницу «Плаза» и очертя голову начала заниматься обустройством своих комнат, прибегая к помощи известного дизайнера Элси де Вульфа. Рекомендации Элси разительно отличались от старомодной обстановки, в которой всю жизнь жила Гвен.

За несколько месяцев она сбросила несколько килограммов, немного укоротила нос и сделала подтяжку лица. Вскоре она стала завсегдатаем шумных сборищ Нью-Йорка, в то время как ранее считалась представителем старой гвардии. Она сидела на полосатых банкетках «Эль Морокко» вместе с Брендой Фрейзиер, Кабиной Райт и другими бывшими дебютантками того времени, которые были намного моложе ее. Но если она и была старовата для подобных развлечений, то никто об этом не говорил. И уж тем более красивые молодые люди, сопровождавшие Гвен. Она слишком хорошо им за это платила.

В июне Гвен Марлоу (она отказалась от имени Уинслоу в тот самый день, как подала на развод) сообщила Крисси, что она больше не будет ходить в Уилтон, а следующей осенью отправится в закрытый интернат, поскольку в доме на Парк-авеню никто не живет, а «Плаза» не такое подходящее место для девочки. Что касается Олд-Вестбери, то на месте старого дома решено было построить несколько небольших коттеджей.

Крисси стояла молча, казалось, ее это известие ничуть не удивило и не взволновало. Она только спросила о животных — о собаках и лошадях.

— Что вы с ними сделали?

— Пока я их отправила в Ньюпорт. А потом решим, как с ними быть. А тебе разве не интересно, где ты теперь будешь учиться?

Крисси откинула со лба челку.

— И где?

— Если ты будешь все время ходить с мрачной физиономией, я вообще тебе ничего не скажу.


Гвен Марлоу нашла совершенно идеальную школу в Монреале. Мамаша, черт бы ее побрал, которая навесила на нее эту проблему, осталась бы довольна. Французский у Крисси был явно хуже, чем нужно, — несомненно из-за перерывов в учебе. А уж эти католики знают, как справиться со своенравной Крисси. Если бы Патрисия Марлоу не испытывала такой неприязни к католикам, то Гвен, скорее всего, отправила бы Крисси в школу при монастыре, но она боялась заходить настолько далеко — мать могла восстать из гроба и являться к ней по ночам.

— И уж поскольку ты будешь с осени учиться в Монреале, я думаю, что тебе лучше будет поехать во французский лагерь в Квебек на лето, чем попусту тратить время в Ньюпорте.

Крисси ничего не сказала, лишь дернула себя за ухо и потерла черные глаза.

— Прекрати это! — грозно сказала Гвен. — Пожалуйста. — Она намеренно смягчила тон. — Разве ты до сих пор не знаешь, что так делать нельзя. Настоящая леди никогда не дотрагивается до своего лица, не трет нос или глаза, не треплет свои волосы. — А затем опять с раздражением в голосе: — И одерни юбку. Она задралась с левой стороны. И к тому же постарайся немного похудеть в лагере. — Затем опять более ласковым тоном: — Я передам от тебя привет Руди, Харди и Гвенни. Возможно, мы сможем устроить так, чтобы ты смогла приехать на несколько дней в Ньюпорт.

Гвен почувствовала неожиданный приступ жалости к этой неулыбающейся девочке. У нее действительно не было никого в этом мире.

— Мы съездим в город и накупим тебе разных вещей. Я вижу, что эта юбка уже узковата. Так передать привет Гвенни и мальчикам?

И опять Крисси ничего не ответила.

Ей было абсолютно наплевать на своих двоюродных братьев и сестру. Они тоже попали в список предателей, они тоже забыли о ее существовании.

— Ответь мне.

— Да. Передайте им привет.

Так было проще. Она устала бороться.

3

Школа св. Иоанна Крестителя, названная в честь покровителя основателя школы, франкоязычного канадца, располагалась у подножия горы Ройял, это было серое здание, построенное из известняка, расположенное неподалеку от местной церкви Святой Девы, выстроенной в готическом стиле. Директриса Мари Перигор раньше хотела стать монахиней, однако не смогла вынести физических ограничений религиозного подвижничества и вместо этого стала заниматься обучением и воспитанием девочек из богатых семей, но в духе заповедей Господних. Школа ее сочетала в себе монастырское воспитание и обычное светское. Девушки изучали Закон Божий, французский язык, искусство, музыку, вышивание, литературу, историю, английский язык, математику и биологические науки, именно в этом порядке определялась важность изучаемых предметов.

Гвен Марлоу, внеся кроме обычной платы в пользу школы еще и кругленькую сумму (ей пришлось это сделать, так как мадемуазель Перигор обычно не принимала в свою школу некатоликов), попросила ее, поскольку Крисси не была католичкой и очень неплохо играла на фортепиано (ее единственное достоинство), побольше заниматься с ней музыкой и не очень усердствовать в религиозном образовании. Мадемуазель Перигор имела свои принципы — она же приняла пожертвования Гвен Марлоу — и согласилась, хотя и без особого энтузиазма. Они условились, что Крисси будет брать дополнительные уроки музыки у мадемуазель Жаклин Пайо.

Как только Крисси увидела стройную, тоненькую, почти неземную мадемуазель Жаклин, ее одинокую душу охватила нежность. Постоянно в черном одеянии, оживленном лишь ниткой жемчуга желтовато-розового цвета, такого же, как цвет ее кожи, тридцатилетняя учительница музыки производила впечатление элегантности и изысканности, смутно напоминавших Крисси о далеких днях в Лондоне, о салоне в Мейфэр.

Самыми лучшими часами для Крисси были эти частные уроки. Нет, нельзя сказать, что это было самым лучшим временем — это было единственно хорошим временем. Единственным разочарованием было только то, что от мадемуазель Жаклин, как было разрешено ее называть, не пахло гардениями. Ее ароматом была роза, чайная роза, тревожащая, возбуждающая. У Крисси просто голова кружилась от этого запаха. И мадемуазель также чувствовала симпатию к Крисси. Они были родственными душами, чужими в этом холодном мире чуждых им людей.