— Вы его видите?

— Нет, правильнее сказать, я его чувствую. Оно удивительно красивое.

— Точно как у меня! — заверил Федор Егорович.

«Кто из нас сумасшедший?» — спросила себя Марина.

— Не пугайтесь! — Он снова легко понял ее настроение и выражение лица. — И вы перестали кушать. Мой подарок? Пожалуйста! — Он протянул Марине пирожок.

Аппетит у нее пропал, давно насытилась. Но Марина взяла пирожок, откусила, стала жевать. Федор Егорович услужливо поднес стакан с остывшим чаем.

— Вкусно? Вы любите с капустой? — спросил он.

— Угу! — ответила Марина с набитым ртом.

«Неужели всем нам не хватает, — думала она, — вот такого сдвига по фазе? Нет, вопрос должен быть поставлен иначе. Требуется ли здоровому человеку, чтобы вернуться к нормальной жизни, поговорить с тем, у кого шарики за ролики заехали? Ответ положительный. Федору Егоровичу более всего хочется услышать про Джотто, а он деликатно кормит меня холодными пирожками. Купленными на последние деньги, кстати!»

— Итак, — проглотив, сказала Марина, — художник итальянского ренессанса Джотто.

— Проторенессанса, — поправил Федор Егорович. — Он был предтечей Возрождения.

— Не знаю я вашей нумерации. — Марина вытерла губы салфеткой. — Конкретно! Что вы хотите о нем узнать?

Федор Егорович в волнении ломал пальцы. Жесты и морщины у него были женственными. Но они не лишали мужественности, а придавали ей трогательную слабинку, которая бывает так мила женскому сердцу.

«В этом сумасшедшем бездна сексуальности, — признала мысленно Марина. — Чур меня! Не хватало еще на пациентов психушки заглядываться!»

— Сформулировать конкретные вопросы сложно, — торопливо говорил Федор Егорович. — Я впервые беседую с моделью, которая позировала великому художнику. Вы были его музой! Понятно, все слова, которые сказал вам Джотто, были словами восхищения и любви. Меня же интересуют его взгляды на творчество, на место художника в толпе обывателей. Как мы зависим от этой толпы! Она нас не понимает, и только она может нас оценить!

— Не волнуйтесь! — попросила Марина. — Что могу сказать я, простая модель и муза? Да и помню плохо… Джотто был…

— Как бы не от мира сего? — робко предположил Федор Егорович.

— Точно, вроде вас. Я ему позировала, а сама думала, что на обед приготовить.

— Ах, как верно! Мои мысли! — Федор Егорович покраснел от волнения. — Женщина! Она думает о какой-то ерунде: обеде, капусте, нарядах. А ее лицо в этот момент озаряется божественным светом.

— Джотто просил меня думать исключительно о новых платьях, — подтвердила Марина. — Ох, поносили бы вы те корсеты! Час одеваешься, час раздеваешься, как теперь на метро до работы добираться. Федор Егорович! Очень вас прошу не нервничать!

— Буду спокоен, — обещал сумасшедший. — Хоть какие-нибудь намеки, фразы Джотто? — взмолился он.

«Чем же тебя, блаженный, порадовать?» — задумалась Марина.

Она крутила в руках стакан, Федор Егорович терпеливо ждал.

— Джотто Ди… Ди…

— Ди Бондоне, — подсказал Федор Егорович.

— Ага, Джотто Ди Бондоне был… был… — Марина решительно не могла вообразить, каким был художник проторенессанса. — Внешне… очень… не очень…

— Не очень! — грустно кивнул Федор Егорович. — Прямо сказать, дурен собой.

— Но у него был замечательный характер! — вступилась Марина за Джотто. — Его любили друзья. Например… как его?

— Данте. Великий Данте был близким другом Джотто. Ах, сколько вечеров они провели за блестящими беседами! Они вдохновляли друг друга. Дружба, как и любовь, дарит вдохновение. А Петрарка, конечно, — смущенно улыбнулся Федор Егорович, — преувеличил, когда сказал: «Перед образами Джотто испытываешь восторг, доходящий до оцепенения!»

— А вы, случайно, не того? — заподозрила Марина. — Не вы ли были Джотто в прошлой жизни?

— Вы заметили? — радостно вспыхнул Федор Егорович. — Нет, нет! — замахал он руками. — Это было бы ужасно нескромно. Вы бы подумали, что я сумасшедший. То есть я и есть сумасшедший, — запутался он, — но должна быть мера. Искусство — это мера в вымысле и безумии. Безумие без меры — есть болезнь.

— А вы здоровы?

— Абсолютно! — заверил Федор Егорович и тут же уточнил: — С медицинской точки зрения у меня целый букет диагнозов. Но кого они волнуют? Вас волнуют?

— Нисколько! — честно сказала Марина.

— Вы помните свое имя? То, которое носили в четырнадцатом веке, в Падуе? Ну? Ма…?

— Марина.

— Нет, Мария. Вас звали Мария. Это самое лучшее, святое женское имя.

— Теперь я Марина.

— Можно, я буду называть вас по-старому?

Марина согласно кивнула. В отличие от нее Джотто-Федор Егорович отлично помнил события шестисотлетней давности. Он принялся в красках описывать свою мастерскую, уличные крики торговцев, доносившиеся в раскрытые окна, запах веток серебристого эвкалипта, которые всегда ставил в вазу, потому что их аромат пьянил его лучше вина. Вино тоже было. Конечно, красное, разбавленное водой. Ленивая служанка клялась, что ходила за водой к источнику на краю города, а сама брала ее у водовоза из бочки. Вода имела привкус железа, он передавался вину. Вино со вкусом железа, запах эвкалипта, масляных красок… Он, Джотто, был влюблен в Марию. Но влюблен чисто, без посягательств на ее тело, принадлежавшее другому.

— Я была замужем, — подтвердила Марина, — у меня росла дочь.

— Ваш муж, Мария, извините, бесчестный человек. Он брал плату за каждый сеанс, когда вы мне позировали. Он торговал вашей удивительной красотой, как сутенер торгует чреслами шлюхи.

— Он такой, — согласилась Марина. — Он мог.

Вспомнила, как однажды они собирались в гости к начальнику мужа. «Будь с ним поласковее, — попросил муж. — Ты ему явно нравишься, а место зама свободно. Усекаешь?»

Федор Егорович говорил о неземной любви Джотто к Марии, о плодах этой любви — гениальных полотнах. Станковых произведений Джотто оставил немного. Лучшее из тех, для которых позировала Мария, — икона «Мадонна со святыми и ангелами». Федор Егорович настолько точно, в деталях, описывал технические трудности, например с передачей цвета широкого плаща, в который закутана фигура Марии, что Марине в какой-то момент показалось, будто все, что говорит сумасшедший, и есть настоящая жизнь. А это кафе, столики, пирожки — чепуха, видимость, театральный антураж.

Марина задавала уточняющие вопросы, без стеснения требовала все новые и новые детали той волшебной вдохновленной любви. К ней? К Марии?

«Нас послушать со стороны, и можно заказывать мне место в соседней с Федором Егоровичем палате», — эта мысль холодным душем окатила Марину, когда рядом с их столиком возникла девушка с подносом:

— Вы заканчиваете? Уходите?

— Что? — хором воскликнули, как вздрогнули, Марина и Федор Егорович.

Марина подумала о том, что по ней плачет койка в психлечебнице. Федор Егорович стал нервно рвать на мелкие кусочки бумажную салфетку.

— Не уходим! — ответила Марина и в доказательство взяла последний пирожок, вонзилась в него зубами.

Будто их могли насильно согнать с места. Девушка пожала плечами, ушла прочь.

Федор Егорович явно устал, выдохся, но лицо его подрагивало от счастливых чувств. У дочери Марины точно так дрожали щечки, когда малышку выбрали Снегурочкой на детсадовском утреннике. «Мамочка, — спросила она тогда, — почему, если очень хорошо, плакать хочется?»

— Я мечтал бы снова написать ваш портрет, — признался Федор Егорович плачущим от волнения голосом. — После многих лет, столетий! Вы позволите?

— Мысленно рис… писать будете? — уточнила Марина.

— Естественно. Кисти я оставил в Проторенессансе.

— Далековато. Пишите! — позволила Марина.

— Мария двадцать первого века. В джинсах и с короткой стрижкой. Мне нужно вас запомнить. Извините, я рассмотрю.

И он действительно принялся ее рассматривать, серьезно и методично. Так ягоды с куста собирают: сорвал одну, положил в лукошко, вторую сорвал, туда же отправил. Федор Егорович стрелял взглядом-щупом Марине то в лоб, то в переносицу, то глаза исследовал, то рот. И все отмеченное будто проглатывалось, валилось в невидимую копилку.

— Федор Егорович, — пристально изучаемая Марина едва шевелила губами, чтобы не мешать художнику, — где вы писать будете? Может, вам лучше вернуться в больницу? Как вы оттуда удрали?

— Очень просто. Нас вывели, — не прекращая «копить наблюдения», ответил Федор Егорович, — на так называемую трудотерапию, листья убирать. Я уважаю физический труд, но принуждение к нему считаю унизительным пережитком рабства. Когда санитар отвернулся, я бросил грабли и направился к выходу из клиники.

— Возьмите у меня деньги, пожалуйста!

— Зачем?

— На такси, чтобы добраться до больницы. Там ведь хорошие условия для… для художника?

— Жаловаться не стану. Да и какая альтернатива? На вокзале ночевать? — спросил он совершенно трезво.

— Вот и прекрасно, — поднялась Марина. — И мне пора, дочь из школы нужно забрать.

Двигался Федор Егорович между столиками, по коридору, по тротуару, когда вышли из кафе, сомнамбулически — ноги от земли не отрывал, шаркал и смотрел прямо перед собой невидящим взглядом.

— Простите мою скованность, — извинился он. — Устал и боюсь впечатление расплескать.

Марина для страховки за локоть его придерживала.

Поймала машину, посадила Федора Егоровича на сиденье рядом с водителем. Федор Егорович четко назвал больницу и адрес. Даже цену сбил: водитель хотел две сотни рублей, Федор Егорович сказал, что отсюда — не более сотни. Сошлись на ста пятидесяти, Марина отдала деньги.

— До свидания, Джотто! — попрощалась она.

— Будет ли у нас новое свидание, Мария? — спросил Федор Егорович.