– А из окна-то почему бросался? – допытывается дотошный Виктор Степаныч. – Должна же быть причина.
– Черт его знает! Я вам так скажу. – Анатолий выдерживает многозначительную паузу. – Знал бы я, чем все кончится, сам бы на тот «мерс» прыгнул. А то кручу баранку днем и ночью за копейки…
Неожиданно мне вспоминается Гарик. Но не таким, каким я видел его в последний раз, а настоящим. Каким он отчаянно пытался, но так и не смог стать вновь. А иным быть не захотел.
Но я молчу. Что теперь говорить?
– Да-а, – вздыхает Виктор Степаныч. – Жизнь сегодня нелегкая. И все-таки надо жить. Всему назло. Надо жить, ребята, и верить, что, если не сладилось сегодня, обязательно получится завтра.
– Когда завтра-то, на пенсии? – ворчит Анатолий. – Мне тогда, если потяну, кроме горчичников на задницу, ничего не будет надо. Это только в западных фильмах деды с бабками путешествуют да трахаются. Ты у нас таких пенсионеров видал?
– А вот видел! – торжественно восклицает Виктор Степаныч. – На прошлой неделе. Та смена одного привезла с сердечным приступом. И где, думаете, его прихватило? У любовницы во время, извините, полового акта. Ребята рассказывали: в паспорт глянули – семьдесят пять деду! Ну, говорят, дедуль, поспокойнее надо в вашем возрасте. А он им: «В каком таком возрасте? Мой отец в семьдесят шесть четвертый раз женился и шестого сына родил».
– Ни фига себе! – присвистывает Анатолий.
– Значит, – подвожу итог, – у нас все еще только начинается.
7
На следующий адрес едва пробрались по узкому аппендиксу асфальта, заставленному вкривь и вкось разномастной гордостью отечественного автостроения. К самому подъезду пятиэтажки подъехать не удалось, и оставшиеся пару десятков метров чапали пешком, хрумкая крошевом последнего льда.
В проходной комнате на диване – высохший, как бамбук, старик, цветом лица неотличимый от изжелта-серого пледа, укутывающего его ноги. Дышит тяжело, с присвистом и хрипом, время от времени отхаркивая, в приступе удушливого кашля, черную слизь отработавших свое останков умирающего организма. Рядом две женщины. Пожилая, в линялом халате, с печатью хронической усталости на угасшем лице. Вторая, около тридцати, молодая копия матери, худая, анемичная, слегка растрепанная, с темными мешками под небрежно подкрашенными глазами, в облегающих штанах с дурацким названием «лосины» и вытянутом домашнем свитере. Несмотря на приоткрытое окно, квартира насквозь пропиталась тяжелым запахом лекарств, человеческих испражнений и тем неуловимым, что я научился безошибочно определять, будучи там, – дыханием близкой смерти…
– Он снова терял сознание, – нервно тиская краешек пояса халата, то сворачивая его в улитку, то раскручивая обратно, говорит пожилая. – У него постояннее боли… – Ее сморщенные пальцы так похожи на мамины…
Виктор Степанович меряет старику давление, листает выписку из медкарты и удрученно разводит пухлыми ладошками:
– Что ж вы хотите, в его возрасте? Сейчас сделаю укол, а завтра, как обычно, ждите медсестру…
– Можно вас на секундочку… – Женщина, та, что старше, увлекает нас в коридор и переходит на горячий сбивчивый шепот: – Он все знает, что рак в последней стадии, что умирает… Мы с дочкой сидели около него сколько могли. Но больше на работе дней не дают… Вы же понимаете, что значит в наше время потерять работу… Папа почти не встает. Он не сможет сам открыть дверь медсестре. Он хочет, чтобы его положили в больницу. Но его не берут. Пожалуйста, я вас очень прошу. Он же ветеран… И награды есть…
Она переводит взгляд с Виктора Степаныча на меня поочередно. Отчаянный, умоляющий взгляд измученного страданием, загнанного в угол существа. Женщины… Я не мог выносить его там. Я не могу его вынести сейчас… Молодая смотрит в окно. В напряженной ломаной линии ее острых плеч, тонком стриженом затылке сквозит молчаливое негодование. Малодушно опускаю глаза, изучая рассохшийся почерневший паркет.
– Уважаемая, – прислонив ладони к сердцу, проникновенно, как актер на сцене, вещает Виктор Степаныч, – я вас очень хорошо понимаю, поверьте. Но и вы нас поймите. Ни одна больница не возьмет… Мы лишь понапрасну прокатаемся…
– Пожалуйста, пожалуйста… – Она достает из кармана бумажки и сует их в руки мне и Виктору Степанычу. Я понимаю, что это деньги.
– Черт побери, – раздается из комнаты скрипучий голос старика. – Я прошел всю. Отечественную, дошел до Берлина, неужели я не могу умереть по-человечески, в больнице…
– Н-ну… – неуверенно тянет Виктор Степаныч.
– Довольно, – встреваю я, выхватывая смятые купюры из рук Виктора Степаныча. Я больше не в силах терпеть этот кошмарный фарс. – Возьмите. – Я всовываю все деньги обратно в карман ее халата и выпаливаю в побагровевшее от негодования лицо врача: – Я иду за носилками. И пусть только попробуют не принять…
– Спасибо вам, – шепчет женщина. Из глаз ее вешними, ручейками текут слезы, но она не замечает, продолжая жарко благодарить: – Спасибо вам, люди добрые…
Спасибо за то, что мы не обрекли ее отца, рисковавшего своей жизнью на одной из самых жестоких войн века, умирать как собаку в пустой квартире. И их самих, вряд ли бы это позволивших, – на полуголодное существование безработных. Кого нынче из господ хозяев волнует личное горе маленького человечка – наемного служащего?
– Поблагодарите лучше вашего отца, – говорю я. – За то, что выжил тогда…
– Не надо носилок, – возвышает голос старик. – Сам дойду.
– Куда ты пойдешь? – сквозь слезы восклицает женщина.
– Не реви, – сурово отрезает старик, – лучше помоги мне…
Внучка поднимает его, прислонив к диванной спинке, и дед с прерывистым вздохом опускает на пол сухие, жилистые ноги с желтыми скрюченными пальцами. Секунду он передыхает, прикрыв глаза, снова хрипло кашляет и произносит упрямо:
– Все нормально.
Я подхожу к нему. Я знаю эту боль. Ужасающую, раскаленными крючьями рвущую живой пока желудок, отдирающую от него малые части, одну за другой, заставляя истекать кровью остальные… Рак в последней стадии… Но старик не издает даже стона. С достоинством старого солдата он готовится к последнему бою. Неравному бою со смертью. Я вглядываюсь в его глаза, на удивление молодые, отливающие оливковой зеленью.
– Обопритесь на меня. – Я подставляю плечо.
Старик оценивающе смотрит на меня из-под лохматых бровей, словно оценивает, гожусь ли я на роль спутника в его последнем, самом главном пути. Затем обхватывает мое плечо, а я поддерживаю его за пояс.
Несмотря на внешнюю хлипкость, старик на удивление тяжел. Я веду его, как уводят раненых с поля боя.
Внучка обнимает и целует его в обе щеки.
– До свидания, – говорит он ей. – Заводите ребенка, не тяните. Теперь вам места будет больше…
Она опускает глаза.
– До свидания, – говорит он дочери, легко отстраняя ее и грозя скрюченным пальнем: – Не плачь, кому говорю! И не ходите, не провожайте. Мы сами…
Я чувствую ускользающее тепло его жилистой ладони на своем локте.
Мы осторожно спускаемся по ступеням. Анатолий, разбранив местных автовладельцев, сумел-таки подобраться к подъезду. Вокруг «скорой» собрался народ – бабульки, дедки. Виктор Степаныч с явным неудовольствием барабанит пальчиками: «Время…»
– Погоди минутку, – просит старик.
Мы останавливаемся. Он запрокидывает голову, скользя взглядом вверх по кирпичной стене, к единственному окну, из которого машут ему напоследок дочь и внучка. Он тоже, кивнув, приподнимает руку. В последний раз…
– Теперь везите… – И шагает в карету.
– Счастливо тебе, Ильич, – тараторят наперебой собравшиеся соседи. – До встречи…
Желтые высохшие губы старика трогает легкая усмешка.
– Не торопитесь…
В машине Виктор Степаныч дуется и недовольно бурчит:
– Давай-ка без самоуправства. Или придется тебе поискать другую бригаду.
Я молчу.
– Сам будешь потом с главным объясняться, – продолжает выговаривать Виктор Степаныч. – У нас и так показатели смертности как в чумном кордоне.
– Успокойтесь, – отвечаю я, закусывая кончик языка, чтобы не сказать чего покрепче.
В приемном нас встречает пожилая грымза в тапках и мятом халате. Как и обещал Виктор Степаныч, начинает громко возмущаться привезенным больным. Мол, и так в отделении по три трупа за ночь. Я чувствую, как во мне медленно, но верно вскипает злость.
– Слушай, ты, – я отволакиваю ее в сторону, – закрой варежку и начинай оформлять. Или, клянусь, ты здорово пожалеешь.
Она изумленно-испуганно выпучивает глаза, становясь похожей на снулую рыбу. Я ожидаю нового выплеска брани, уже в свой адрес, но грымза на удивление покорно и бесшумно идет к столу и заполняет историю болезни. Прибывшие санитары отправляют моего старика наверх. В последнюю минуту он успевает шепнуть мне:
– Спасибо.
Я заглядываю в карту. Спиридонов Игнат Назарович. Тысяча девятьсот двенадцатого года рождения.
Из ординаторской выкатывается один из санитаров, Шурик, молодой студент-четверокурсник, большой охотник до противоположного пола. Возбужденно поблескивая глазенками, потирает ладони в явном предвкушении чего-то весьма приятного.
– О, Славка! – завидев меня, радуется Шурик. – Не подежуришь за меня сегодня? Во как надо. – Он проводит ребром ладони по выпуклому кадыку, многозначительно подмигивая.
– Он же со смены, – недовольно встревает Анатолий. – Соображать надо!
– А я не к тебе обращаюсь! – парирует Шурик. – Как, Слав, выручишь?
– Ладно. Но отдашь по своему разряду.
– О чем разговор! – Шурик летит к выходу, на ходу сбрасывая халат.
Анатолий неодобрительно качает головой:
– На «мерседес», что ль, копишь?
– А что такого? – возражает уже отошедший от наших недавних разногласий Виктор Степаныч. – Лишняя копейка не помешает. Я и сам молодым не упускал возможности подработать.
– Можно подумать, ему семью кормить, – фыркает Анатолий.
"Давай попробуем вместе" отзывы
Отзывы читателей о книге "Давай попробуем вместе". Читайте комментарии и мнения людей о произведении.
Понравилась книга? Поделитесь впечатлениями - оставьте Ваш отзыв и расскажите о книге "Давай попробуем вместе" друзьям в соцсетях.