Однажды я не выдержал и спросил об этом Виктора Степаныча. После дежурства, когда мы пропустили в ординаторской по сто пятьдесят для расслабления. Как и про другое, чего я пока так и не сумел понять:

– Какая она, смерть?

Он неожиданно посерьезнел, поглядел на меня придирчиво и настороженно, подперев ладошками мягкие щеки. А затем произнес медленно, тщательно подбирая слова, что было для Виктора Степаныча, обыкновенно сыпавшего как из пулемета, нехарактерно:

– Нам с тобой о жизни думать надо. И о живых. А то, не ровен час, беду призовешь… Знаешь, как старики говорят: у каждого человека за спиной ангел и бес… Так вот, бес-то не дремлет… Гони эти мысли прочь, Славка, гони…

И умолк, уставившись в граненую пустоту стакана.

Неожиданная суеверная выкладка представителя одной из самых богохульных профессий поразила меня настолько, что я не нашелся что сказать. Отчего-то вспомнился в тот момент ночной визит Костика, и по спине моей проскользнул легкий холодок, словно чье-то дуновение. Мне даже почудилось в наступившей больничной тиши, что некто окликнул меня по имени. Зябко поежившись, я обернулся, будто и впрямь ожидал кого-то увидеть…

Но лицезрел лишь железный остов вешалки в углу с сиротливо болтавшимися на ней белыми и зелеными халатами, мерно покачивающими манжетами…

– Мне достаточно, – сказал я решительно.

– Сорок седьмая, к роженице…

– Крутые, наверное, – бурчит Анатолий. – Или алкаши. Щас только они и плодятся.

– Зря ты так, – назидательно возражает Виктор Степаныч, – и во время войны люди рождались. А как без этого? Иначе вымерли бы, как мамонты. Вот у моей бабки восемь было. Пять мальчиков, три девочки. Два сына на фронте погибли, одного репрессировали. Дочь от холеры померла… В деревне жили. Какие тогда лекарства?

– Щас-то в деревне проще, – говорит Анатолий. – Земля прокормит. Только работай на ней, не ленись. Вот у соседа нашего, – оживляется он, – в прошлом году тройня родилась. И все девки, прикинь?

– Да, – качает головой Виктор Степаныч. – Трое по нашим временам тяжеловато.

– Его чуть кондрашка не хватила. Все ходил и причитал, мол, УЗИ двойню показывало, это еще куда ни шло. А тут трое, да к тому же девки! Хоть бы одного пацана, говорит. Ему жену забирать, а он от радости великой лыка не вяжет. Приполз и просит: «Отвези». Ну, приезжаем. Выходит Тонька, жена, вся зеленая, двоих тащит, медсестричка третью. «Вы, – говорит, – счастливый папаша?» – «Помилуй, господи, – отвечаю. – Вон он, на заднем сиденье. Пятый день празднует. Грузите всех туда же, дома разберемся».

– Ну и как? – отсмеявшись, спрашивает Виктор Степаныч.

– Ничё. Пока с голоду не померли.

– Да-а… – уважительно замечает Виктор Степаныч. – А ты, Славик, чего отмалчиваешься?

– А что?

– Что молодежь думает по этому поводу? Рожать или не рожать?

– Не знаю, – пожимаю я плечами.

– Чего ему попусту голову засорять? – ворчит Анатолий. – В его-то возрасте… Самому еще в игрушки играть.

– Уже наигрался, – усмехаюсь я.

В кабине повисает неловкое молчание.

– Во, – изрекает Анатолий, – приехали. Кажись, будущий папаша маячит.

Мужчина ожидает нас на улице. Завидев «скорую», размахивает руками, словно ловит такси:

– Сюда!

Молоденькая женщина с огромным животом, чуть испуганными лучистыми глазами и какой-то просветленной улыбкой смущенно, точно извиняясь за беспокойство, приговаривает:

– Да все в порядке. Не волнуйся, Сережа…

Сережа нагибается, застегивает жене сапоги.

Это получается не сразу. Пальцы прыгают, никак не желая уцепить застежку.

– Первого ждете? – интересуется Виктор Степаныч.

Они дружно кивают.

– Мальчика? Девочку?

– Все равно, – отвечают они почти хором.

– Правильно. Лишь бы здоровый. Имя-то придумали?

Виктор Степаныч продолжает заговаривать зубы, и постепенно руки будущего папаши перестают трястись. А роженица улыбается так же радостно, лучисто.

Я перевожу взгляд с мужа на жену и наоборот. Они чем-то неуловимо похожи, несмотря на то что он крепкий, темноволосый, а она блондинка, такая прозрачная – впору глядеть на просвет, даже удивительно, как выдерживает такой живот. И все же сходство было, неуловимое, но явственное.

Я подумал, может, оттого, что оба они счастливы. Просто, без затей. Вместе. Некстати вспомнились слова Огурца, мол, заводить детей в наше время – преступление. Прежде мне казалось, он прав. А теперь я понял, что не согласен с ним. Я подумал, если бы в каждом доме поселилось свое простое маленькое счастье, то вместе они слились бы в единое, великое целое. И может, тогда этот шаткий мир был бы спасен…

Тем временем мы спускаемся вниз. Сережа просит Виктора Степаныча взять его с собой, но Виктор Степаныч отнекивается:

– Она, может, сутки будет рожать. Чего вам торчать в больничном коридоре? Сидите дома, позванивайте. Как только – вам сразу все скажут. Дело-то житейское.

– Конечно, – поддерживает Виктора Степаныча женщина. – Все будет в порядке. Не я первая, не я последняя.

– Или, может, вы при родах присутствовать хотите? – интересуется Виктор Степаныч.

– Не-е, – побелев еще больше, хоть это казалось невозможным, мотает головой будущий отец.

– А что? Нынче это модно.

– Ну, нет, – решительно заявляет будущая мама. – Я уж сама как-нибудь.

– Воля ваша. Тогда – с богом. Вези аккуратно, Анатолий. Не тряси.

– Все претензии к мэрии, – бурчит Анатолий. – Я за дороги не отвечаю.

4

По выходным Вера отвозит сына к бабушке. Меня там не жалуют. Однажды мы столкнулись. Я вернулся с работы, она уходила. Тогда я подумал, что Вера очень похожа на мать, только мягче, женственнее. Моя гражданская теща Галина Григорьевна окинула меня недоверчивым цепким взглядом и спросила с места в карьер, зачем я морочу голову ребенку, ведь его настоящий отец может в любой момент вернуться. Она показывала Мишке фотографии и объясняла, что я – не папа, а совсем чужой человек. Тот смотрел и продолжал упрямо твердить, что настоящий «не тот, а этот»…

– Почему бы, – предложил я, – вам не оставить его в покое? Михаил в свои неполные семь гораздо лучше многих понимает, нет, чувствует, простух» истину: настоящий отец не тот, кто «сделал», а кто вырастил.

– Вы хотите сказать, что намерены жениться на Вере?

Безмолвно стоящая у плиты Вера вздрогнула так, что брякнула Сковородка. Я ответил, что, если Вера согласится, так тому и быть.

Только сперва нужно получить развод. А это чертовски сложно без отца ребенка…

– Зачем вам это? У нее нет ни денег, ни жилья – в этой квартире они прописаны с мужем. Если Славик вернется, он все переделит. Вы его не знаете…

Я ответил, что и не горю желанием знакомиться с таким замечательным Славиком.

– Сколько вам лет? Двадцать?

– Двадцать один.

– Огромная разница! Вера говорила, вы служили в Чечне…

Наверное, и она, вслед за Иркой, считает, что у меня с головой не все в порядке. Я спросил Галину Григорьевну напрямую. Она опустила глаза. Я не мог ее осуждать. Однажды ее дочери не повезло. А обжегшись на молоке… К тому же Вера как-то обмолвилась, что мать растила ее одна – отец умер, когда она была совсем маленькой. Наверно, пришлось нелегко.

Я предложил Галине Григорьевне поужинать. Она* поджала губы и сказала, что ей для этого не нужно ничье приглашение. С этим было трудно поспорить. Затем женщина встала, бросив на прощание:

– Поди, и ваши родители не в восторге…

Я снова не стал ни возражать, ни соглашаться. Это не касалось никого, кроме меня.

Когда она ушла, Вера попросила не обращать внимания. Для мамы она всегда была и останется неудачницей. Так уж повелось. С детства. Когда обнаружилось, что для балетного кружка она полновата, для музыкального не имеет слуха, отставала по математике, физике и английскому, всегда была слишком тиха и застенчива и, конечно, выбирала не сама, а шла за тем, кто выбрал ее…

– Славик?

– Ну да… Он был таким рубахой-парнем, плейбоем, душой компании. Веселым, красивым. Все девчонки были от него без ума. А он почему-то выбрал меня. Я тогда даже растерялась: почему? Но все вокруг не переставали твердить, как мне повезло, какая я счастливая… Даже мама. И я поверила, что это правда…

Я откинулся на спинку стула, коротко рассмеялся.

– Ты чего? – удивленно спросила она, под-кладывая мне котлету.

– Иллюзия свободы выбора. У меня было то же самое. Только без балета.

Она оставила свои ножи и сковородки и приблизилась ко мне. От ее халатика пахло весенней свежестью. И лепестки на нем колыхались и казались живыми.

– Зачем ты сказал маме, что хочешь на мне жениться? – Ее теплые руки парой чаек вспорхнули на мои плечи.

– Я сказал, что хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Чувствуешь разницу? Вот только…

– Что?

– Что скажет твоя мама… – поддразниваю, легонько хлопнув по мягкой округлой выпуклости, что находится сзади.

– По-моему, главное, что скажу я… – шепчет Вера, обжигая меня дыханием.

– Ну и каков приговор?

– Я была бы счастлива. По-настоящему. Впервые в жизни. Только…

– Никаких «только»… – Я справляюсь с безжалостным шелком ее белья, отделяющим мое пульсирующее нетерпенье от дразнящей мягкой податливой упругости, ^сладострастной бездны, огненной и влажной…

5

Они приходят один за другим, мои друзья. Наши встречи все реже, и эта жизнь у каждого своя, а о той, что однажды связала нас воедино, стараемся не вспоминать. Мне просто важно знать, что они есть, мои фронтовые товарищи, мои настоящие друзья…

Первым – Денис. Уже слегка «заквашенный». Похудевший, ссутулившийся. Его блестящие янтарные глаза кажутся марсиански странными на бледном впалом лице. Прежде чем войти, он долго тщательно вытирает ноги, прячет вязаную шапочку в карман потертой кожанки, сохранившейся еще с его таксистских времен. Протягивает две бутылки «Столичной». Банку домашних солений. И желтую пластмассовую машинку с черными шашечками по бокам – такси: «Ребенку». На вопрос «Как дела?» отвечает нарочито бодро. Но в уголках обветренных губ пролегли невидимые прежде угрюмые морщинки. И взгляд растерянный, ищущий, как у заблудившегося пса. Работает все там же – диспетчером в таксопарке. Но скоро очередная медкомиссия, может быть, пустят за руль. Голова уже почти не кружится.