Я начала задыхаться, от отвращения и беспомощности перед этим грязным и унизительным надругательством к горлу подступил комок — я почувствовала, что меня сейчас вырвет.

Вдруг он начал по-свинячьи хрюкать, хрип, вырывавшийся из его глотки, стал прерываться каким-то повизгиваньем, он весь затрясся и кончил.

Часы проходили за часами в кромешной темноте этой грязной лачуги, и раз за разом это мерзкое животное бесчестило мое тело своей похотью. Я уже не могла плакать и распластанная на этом ложе страдания лежала в какой-то прострации, совершенно подавленная горем и унижением, которое жгло меня изнутри, — унижением, которое на долгие годы оставило в моей душе свой страшный след.

Ближе к утру наконец оставив меня в покое, он захрапел. Но первые же лучи солнца, пробившиеся сквозь дубовую обшивку стен, прервали его сон. Не говоря мне ни слова, он встал, оделся и вышел, заперев за собой дверь.

Как только он ушел, меня охватил припадок ярости. Я принялась биться в своих путах, тщетно стараясь разорвать прочные веревки. Когда я ухватилась руками за стальные прутья кровати, чтобы покрепче рвануть на себя связанную лодыжку, я порезала палец о какой-то острый металлический выступ. Боль немного отрезвила меня, я стала напряженно искать пути к спасению. Скосив глаза, чтобы посмотреть на небольшую ранку на порезанной руке, я увидела, что поранивший меня заусенец довольно велик и что если бы мне удалось завести веревку, которая удерживает мое правое запястье, за эту острую кромку, то через некоторое время я смогла бы перетереть свои путы и высвободить руку.

Надежда на освобождение придала мне новые силы. Преодолевая мучительную боль в левой щиколотке, я, насколько было возможно, сместила тело на правую сторону кровати — это дало мне возможность немного ослабить веревку и закинуть провисший участок за металлический выступ.

Придерживая веревку кончиками пальцев, я стала двигать ее взад-вперед, прижимая к острому краю заусенца. Прошло не меньше часа, прежде чем я почувствовала, что она стала понемногу поддаваться. Но мои пальцы быстро ослабли, и мне пришлось передохнуть перед тем, как продолжить свою работу.

Еще через несколько часов я почти полностью перетерла волокна веревки и изо всех сил потянула ее на себя, чтобы освободить руку. Но оставшиеся волокна еще крепко держали меня в плену. Мои пальцы уже свело судорогой, я даже не смогла ухватиться за конец веревки. Злость и страх, что все мои усилия могли пропасть даром, вывели меня из себя, я с какой-то отчаянной силой рванулась в сторону и неожиданно перекатилась на левый бок — веревка не выдержала этого рывка и лопнула с глухим треском. Изможденная и счастливая, я, не теряя времени, развязала узлы, которые удерживали вторую руку и ноги.

Стоило мне встать с постели, как мои ноги подкосились от усталости и я чуть не упала на пол. Немного отдышавшись, я снова встала на ноги, но, когда я наклонилась и попыталась натянуть юбку, то снова потеряла равновесие. Я медленно прошлась по комнате, помахивая в воздухе руками, постепенно кровь начала возвращаться в затекшие конечности. Я была по-настоящему счастлива просто оттого, что могла стоять на ногах. Однако когда я попыталась открыть массивную дубовую дверь, мое веселье мгновенно испарилось. Дверь была заперта снаружи и не поддавалась ни на дюйм.

Поняв, что все надежды на избавление рухнули, я дала выход своему гневу и принялась пинать тяжелую дверь ногами, пока не отбила себе все ступни. В приступе безумной ярости я швырнула об стену небольшой стол, а стулом колотила об дощатый пол, пока он не разлетелся в щепки. Тогда я подняла с пола отлетевшую от стола деревянную ножку и стала методично ударять ею в равнодушную дверь. Наконец припадок прошел, силы оставили меня, я бессильно сползла на пол.

Задыхаясь от усталости, я опустила голову на руки и бездумно смотрела сквозь слезы, застилавшие мне глаза, на ножку стола, которую я продолжала держать в руках. Я вспомнила о карлике, который вот-вот вернется, чтобы продолжить свои истязания, и еще крепче сжала свою дубинку, решив, что лучше умру, защищая себя, чем позволю ему снова надругаться над моим телом.

Я отползла поближе к стене и прислонилась к ней спиной. Как я ни старалась не закрывать глаз, усталость одолела меня — я задремала. Когда я проснулась, на улице уже совсем стемнело и в хижине не было видно ни зги. При мысли, что мой мучитель мог застать меня спящей, меня пробрал ледяной озноб. Я поднялась на ноги и, спрятавшись за дверью, стала ждать его возвращения, держа в руках ножку от стола. Уже глубокой ночью я услышала, как заскрипели ступени деревянной лестницы под его шагами. Сердце начало рваться у меня из груди, колени стучали. Когда он вставил в замок ключ и начал его поворачивать, я подняла свою тяжелую палицу высоко над головой и, затаив дыхание, замерла в тревожном ожидании.

Наконец он толкнул дверь и, прежде чем прикрыть ее за собой, откашлялся, чтобы прочистить горло. Именно его кашель помог мне определить в кромешной темноте, где находится его голова. Собрав все силы, я выдохнула и со свистом опустила дубинку — с такой мощью, что она должна была расколоть его череп, как орех. Страх, ненависть и жажда мщения, которые копились во мне так долго, вдруг захлестнули меня и затмили мой рассудок. Я снова и снова обрушивала на неподвижного карлика удар за ударом, пока силы не оставили меня и я не рухнула, глотая воздух, на изуродованное распростертое тело своего врага.

Через какое-то время я медленно, с усилием поднялась на ноги. Все вокруг казалось нереальным, словно я находилась в каком-то забытьи или спала наяву. Окружающие предметы потускнели, их очертания расплывались у меня в глазах, не находя никакого отклика в моем сознании. Я вышла из хижины, заперла дверь на замок и бросила ключ в волны, мерно плескавшиеся о сваи пирса. Я лишь смутно помню, как, крадучись, шла по темным задворкам, как вышла на освещенную яркими фонарями Стрэнд-стрит, как, с трудом переставляя ноги, поднялась по лестнице в свою комнату.

Я была вся покрыта потом и грязью и чувствовала себя ужасно растерзанной и истасканной. Стянув с себя всю одежду, я бросила ее лежать там, куда она упала. Мылом и водой я отскребла свою кожу от гнусного запаха, который оставил на ней насильник, вытерлась, рухнула на кровать и, едва успев натянуть себе на голову одеяло, провалилась в омут беспокойного сна, прерывавшегося кошмарными видениями, от которых я была не в состоянии пробудиться из-за страшной усталости, смыкавшей мои веки.

Проснулась я уже днем. Жар волнами прокатывался по моему измученному телу, меня тряс озноб, простыня вся промокла от пота — это была лихорадка. Я утолила жажду двумя стаканами воды и вернулась в постель, чтобы снова глубоко заснуть — на этот раз до позднего вечера следующего дня. Первое, что я почувствовала, проснувшись, были муки голода. Пошатываясь, я встала с кровати, оделась и умылась. Это немного привело меня в чувство, и я вышла на улицу, намереваясь найти торговца пирожками с мясом, который обычно стоял со своей тележкой поблизости. Заметив его издалека, я порылась в кармане юбки и обнаружила, что денег у меня хватит только на два пирожка.

Первый пирожок оказался совершенно восхитителен на вкус, я проглотила его мгновенно — как волк воробья. Держа второй пирожок в руке, я повернула обратно к дому. Уличные торговцы уже зажигали масляные лампадки над своими тележками, чтобы разогнать тени спускавшихся сумерек. Я взглянула на второй пирожок, который решила отдать двум своим маленьким бродяжкам. Искушение было так велико, что я не выдержала и, прежде чем войти в дом, жадно откусила от него добрую половину.

Когда я открыла дверь чулана, мне в глаза бросилось то, что заплаканное лицо Питера, испуганно смотревшего на меня сверху вниз, исхудало еще больше. Увидев его ввалившиеся щеки, его торчащие под лохмотьями ребра, я покраснела от жгучего стыда за свою жадность, за то, что я принесла ему только такие крохи. Он набросился на еду, как оголодавший звереныш, мигом затолкнув половинку пирожка себе в рот. Мальчишка проглотил пищу, даже не найдя в себе сил ее прожевать.

— У тебя есть еще что-нибудь? — с надеждой спросил мальчик. — Мы уже больше трех дней ничего не ели.

— Где Полли?

Он насупился и промолчал. Мне пришлось потрясти его за плечи.

— Где Полли, Питер?

— Она отправилась добыть немного денег, чтобы купить еды.

— Где? — спросила я.

— В борделе на Уиндмилл-стрит.

Я уставилась на него, не веря своим ушам и остолбенев от изумления.

— Я тебе не верю, как можно говорить о своей сестре такие ужасные вещи! Зачем ты все это выдумал?

— Я не вру. Как сказал, так и есть. Чего мне врать. Я сам слышал, как она спрашивала у одной девушки, где находится этот бордель. А теперь вот она туда и отправилась. Сказала, что придет поздно и принесет мне поесть.

Он, по всей видимости, действительно не обманывал меня, но звучало все это полнейшей бессмыслицей. «Какую работу может выполнять девочка одиннадцати лет в борделе?» — спрашивала я себя. Да и какой бы ни была эта работа, бордель в любом случае не место для девочки ее возраста, и я решила немедленно забрать ее оттуда, пока с ней ничего не случилось.

Я знала, что Уиндмилл-стрит находится неподалеку от театра Квинс, поэтому улицу я нашла довольно быстро. Однако ни одно из зданий на ней ничем не походило на публичный дом. Мне никогда раньше не доводилось бывать в заведениях подобного рода, и я с трудом представляла себе, как я стану стучать в каждую дверь и спрашивать людей: «Скажите, пожалуйста, здесь у вас случайно не бордель?». Я остановилась в минутном замешательстве, но почти сразу вспомнила, что совсем рядом, на Тоттенхем-стрит, находится полицейский участок. Уж там-то они должны знать, где расположен публичный дом.

Когда дежурный офицер выяснил, что я разыскиваю девочку одиннадцати лет, которая, по моим предположениям, находится в борделе, на его лице явно обозначилась сосредоточенность и тревога. Он попросил меня подождать и вышел из комнаты. Через несколько минут он вернулся в сопровождении инспектора — моложавого, коренастого мужчины весьма серьезного вида, который с ходу уточнил, действительно ли Полли еще не исполнилось двенадцати лет.