Оттолкнувшись от меня, она откинула одеяло назад и опустилась на колени между моих ног. Игривыми пальцами она дразнила моего сонного малыша, пока он не начал потихоньку набухать. Я чувствовал, как он вздрагивает и твердеет, повинуясь нежной ласке, когда она поглаживала его кончиками пальцев.

Наконец она отпустила мой напрягшийся член, радостно улыбнулась и, выжидающе глядя на меня, легла на спину и раздвинула колени. Я немедленно принял это молчаливое приглашение, но стоило мне войти в нее, как я почувствовал себя в ловушке, в жарком, удушливом плену женской плоти и рванулся обратно. Мои руки и ноги внезапно ослабли, а член, только что стоявший, гордо подняв голову, превратился в бесполезно обмякший кусок мяса. Я уселся на корточки, съежился и, сгорая от досады и смущения, до крови прикусил нижнюю губу, как человек, постыдная тайна которого вдруг стала известна всем.

Дара села в постели, ее взгляд выражал нежность и тревогу. Увидев расслабленный кусочек плоти, бессильно свисавший у меня между ног, она наклонилась и ласково потрогала его пальчиками. Но это было бесполезно — он оставался маленьким и беспомощным, так что она потянула его на себя и, как кусочек теста, покатала между своих ладоней.

Видя, что не может ничего поделать, она обвила руками мою шею и нежно меня поцеловала.

— Ничего страшного, милый. Наверное, ты просто устал. Мы сегодня слишком много гуляли.

Она обняла меня и прижала к себе так крепко и уютно, как мать, которая хочет успокоить свое напуганное дитя.

— Не тревожь себя этим, Джеймс. Ты как следует выспишься, отдохнешь — все будет хорошо…

Но меня одолел приступ какого-то малодушного уныния, будущее представлялось мне мрачным и безнадежным.

На следующее утро я вновь предпринял попытку овладеть Дарой, но в точности повторил вчерашнюю неудачу. Дара по-прежнему была жизнерадостна и терпелива, нежными поцелуями, смелыми ласками и объятиями она пыталась разбудить мою страсть. Это дразнило мое воображение, разжигало желание, я испытывал настоящие танталовы муки, но так ничего и не смог. В последнюю секунду меня охватывал страх, неуверенность в себе — я снова терпел поражение.


Всю следующую неделю мы оба прилагали отчаянные усилия, чтобы добиться супружеской близости и получить от семейной жизни ее главную радость и самый ценный дар. Но каждый раз наши старания кончались неудачей, приводя нас к замешательству и горькому разочарованию. Дара была встревожена моим состоянием и сбита с толку тем, что я оказался таким никудышным мужем.

Все это время, несмотря на мою явную несостоятельность, Дара оставалась настоящим ангелом терпения и сочувствия. Но однажды наступила ночь, когда она обессиленно откинулась на спину и закричала приглушенным, безжизненным голосом:

— Если женщина не может привлечь своего мужа, что она вообще может?


До четверга, когда мы должны были снова встречаться с Джонатаном Идом, нам практически нечем было заняться. Это вынужденное безделье угнетало меня, мной овладела какая-то апатия, я стал раздражительным и даже начал затевать споры с Дарой из-за всяких пустяков. А от того, с каким терпением и пониманием она воспринимала мои выходки, меня только еще больше разбирала злость.

Наконец ожидание, казалось, длившееся целую вечность, закончилось и настало долгожданное утро четверга. Мое настроение сразу улучшилось, в Национальный театр мы направились в отличном расположении духа.

Джонатан Ид и остальные участники труппы, уже собравшиеся на сцене, встретили нас самым радушным и сердечным образом.

Со своей обычной, искренней улыбкой Дара представила нас всем присутствующим:

— Я Дара Кеннет, а это мой муж Джеймс, — говорила она, подкрепляя дружелюбную интонацию своего голоса теплым рукопожатием.

Ее неподдельная, трепетная, свободная от кокетства женственность мгновенно привлекла к себе жаркие, оценивающие взгляды мужской части труппы.

Вскоре веселье и беззаботность этой компании передались и нам. Включившись в их пересыпанную шутками, непринужденную беседу, мы быстро переняли тот же тон несколько преувеличенной нежности, в котором они вели разговор, обращаясь друг к другу: «милочка», «ангелочек» или «утеночек». Эта оживленная атмосфера театральной жизни, эта непринужденность — все это было как раз то, чего мне не хватало.

Когда все были в сборе, под руководством Джонатана Ида мы начали репетировать нашу первую пьесу — комедию под названием «Не гоните ветер». Текст мы читали по рукописным спискам, которые только что были для нас в спешном порядке подготовлены. Поскольку мизансцен никто из нас не знал, мы довольно бестолково толпились на сцене и путались друг у друга под ногами. То и дело на сцене раздавался хохот, потому что, к всеобщему веселью пьеса вскоре превратилась в настоящую комедию ошибок. Однако смех быстро затих, как только Джонатан Ид довольно резко призвал нас к порядку и сердито велел всем отправляться по домам, приказав к следующему утру выучить роли назубок.

Мой дебют в качестве профессионального актера на сцене Национального театра состоялся в начале мая. Мне досталась роль типичного английского джентльмена. Спектакль был окончательно сведен буквально за несколько часов до премьеры. Дара играла этакую «мисс бесстыдницу» и вылетала на сцену в каком-то невообразимом буффонадном костюме, в котором были безвкусно перемешаны самые яркие цвета. Ее одежда состояла из развевающегося ярко-синего платья, утыканного множеством бумажных цветов самых немыслимых оттенков, и светлой кружевной шляпки с вишневыми розетками и алыми лентами чуть ли не в ярд длиной, разлетавшимися при каждом повороте вокруг ее головы во все стороны. И хотя сама пьеса не слишком-то веселила публику, каждое появление на сцене Дары зрители встречали искренним смехом.

Комические сцены в этой «комедии» были совсем не смешны, так что зрители, вместо того чтобы от души смеяться, лишь изредка вежливо и сочувственно хихикали. Это была «чувствительная» чушь, в которой не было ни на грош настоящего чувства; если бы мы показали этот спектакль в Лондоне, нас освистали бы, не дожидаясь второго акта. Даже театральный критик из бульварной «Нью-Йорк Геральд» устроил нашей постановке разнос, которого она вполне заслуживала. И все же эта пьеса шла в нашем театре еще целых две недели, до самого нашего отправления в трехмесячное турне по восточным штатам Америки.

Только во время этого турне я по-настоящему осознал, насколько огромна эта страна. Это величественное впечатление возрастало с каждым днем по мере того, как за окном поезда, мчавшего нас по вольным просторам, проносились, сменяя друг друга, все новые и новые ландшафты. Меня потрясало это огромное, распахнутое небо, эти бесконечные пространства зеленых равнин и подернутых жаркой дымкой полупустынь, простиравшихся до горизонта, на котором едва виднелись заснеженные вершины гор. Чисто выбеленные, веселые стены домов, таверн и хозяйственных строений в маленьких городках, которые мы проезжали, приятно радовали глаз после унылой, громоздкой архитектуры Нью-Йорка с его грязными, коричневыми улицами.

Я был совершенно покорен тем щедрым гостеприимством и теплым приемом, который встретили наши спектакли в первые недели турне — в Пенсильвании и Огайо. Прежде чем направиться в Бостон, мы на один день заехали в Нью-Йорк, чтобы захватить там недостающие сценические костюмы. Я воспользовался этой возможностью, чтобы заглянуть на Бродвей в Кемикал Банк и забрать там месячное содержание, которое присылал мне отец. Таким образом, наши финансы получили хорошую подпитку, и, прежде чем присоединиться к нашим друзьям и отправиться в турне по штатам, лежащим к северу от Нью-Йорка, мы с Дарой устроили себе роскошный ужин в хорошем ресторане.

До середины июля мы гастролировали в Балтиморе, где в течение трех дней поставили в фордовском театре три разных спектакля: «Месть глупца», «Лица и личины» и, на третий день, «Хижину дяди Тома» по роману миссис Гарриет Бичер-Стоу. Нашим зрителям оказалось нетрудно угодить. Они не так уж много требовали от спектакля — чтобы пьеса будила в них несложные чувства, чтобы в ней было побольше пафоса и чтобы она была понятной. Наибольшим успехом у них пользовалась сцена вознесения малышки Евы на небеса в финале «Хижины дяди Тома». Покинув гостеприимный Балтимор, мы направились в другой театр Форда — в Вашингтоне.

Лет пять спустя мне довелось прочесть в английских газетах поразившее меня известие о том, что в этом театре во время представления был застрелен президент Линкольн.

Во все время нашего турне Дара с артистической легкостью и какой-то избыточной щедростью таланта схватывала суть каждой роли, которую ей приходилось исполнять. Джонатан Ид часто отмечал ее мастерство горячей похвалой и восхищенно обнимал свою «приму». К сожалению, мои успехи были значительно скромнее. По мнению Джонатана, я не умел по-настоящему проникнуть в характер своего персонажа, слиться со своей ролью и выразить глубокое переживание. Он откровенно говорил, что уверен в том, что мне не удастся сделать себе имя на этом поприще и что я не рожден быть актером.


Я с большим доверием и уважением относился к его интуиции и справедливости. В глубине души я понимал, что он прав, хотя мой разум не всегда соглашался в это поверить. Впрочем, его неверие в мои актерские способности, конечно, не добавляло мне решимости продолжать сценическую карьеру, и когда по окончании турне мы вернулись в Нью-Йорк, я смог с ним расстаться, испытав подлинное облегчение.

Но на этом мои разочарования не закончились, в Нью-Йорке меня ждало новое потрясение. Когда я пришел в Кемикал Банк, чтобы забрать свое содержание за несколько месяцев, клерк, вместо того чтобы отдать мне деньги, протянул какое-то письмо и сказал:

— Ваши выплаты прекращены. Больше денег для вас не будет.

Письмо было адресовано мне. Без подписи, все его содержание состояло из нескольких строк, написанных почерком отца: «Только что узнал от кузена твоей матери, что ты меня обманул. Ты выродок и ни на что не годный мошенник, и я не желаю больше никогда видеть твою гнусную рожу».