Совещались и Аренские с Ольгой. Причем роль последней в переговорах была пассивной; ей просто сообщили:

— Надо идти, чего ждать у моря погоды? Авось бог не выдаст, свинья не съест!

Люди пешком потянулись с вокзала, поначалу вдоль железнодорожных путей. Впрочем, Ольга с артистами из-за своей тяжелой ноши вскоре отстали от остальных, а так как солнце стремительно падало за горизонт, им пришлось остановиться в каком-то наполовину сожженном селе. Вот уже около часа они тщетно ходили по дворам, но все не могли найти место, пригодное для ночлега. Пришлось оставить Аренского с Наташей на руках у покосившейся безлюдной хатенки с выбитыми стеклами и сорванной с петель дверью, а Ольге с Алькой продолжать поиски.

Испуганные хозяева разговаривали с ними, не открывая дверей, не соглашаясь ни на какие предложения оплатить ночлег.

Повезло им неожиданно в большом, добротном, крытом черепицей доме, хотя Аренский считал, что в такие дома и стучаться не стоит.

Дверь открыл молодой гигант в разорванной на плече тельняшке и с большим маузером за поясом. "Опять матрос!" — обреченно подумала Ольга, невольно вздрогнув при виде этой громадины.

— Напугались, барышня? — насмешливо спросил он. — Чего же тогда стучали? Может, вы бродяги, что по домам шарят, пока мужики воюют?

Он специально говорил грубо, надеясь, что от возмущенной женщины легче добиться правды, чем от испуганной. И он не ошибся.

— Как вы смеете! — вспыхнула Ольга. — Подозреваете людей, которых видите впервые. Просто нам нужен ночлег. Мы заплатим: продуктами или деньгами, как скажете.

— Продуктами, это хорошо… А кто — мы? — Из-за спины Ольги выглянул Алька.

— О, да здесь мужчина, ну, тогда мы договоримся, как ты думаешь, а то эти барышни… — доверительно обратился матрос к мальчишке.

Тот, в отличие от Ольги, сохранял спокойствие.

— Видите ли, господин хороший, за два дома отсюда нас ещё один человек ждет, но у него такая тяжелая ноша…

— Давай-давай, — атлет не дослушал Альку, а только спросил: — Показывай, где этот ваш человек?

Жестом указал Ольге на крыльцо, на которое она тут же обессиленно опустилась, и поспешил за Алькой. Они быстро вернулись. Матрос нес узлы, а Василий Ильич по-прежнему держал у груди Наташу.

— Заходите, не стойте, — предложил матрос, ожидая, пока они подымутся по ступеням. — Не бойтесь, это я шутки ради грозным прикинулся. Я и сам на птичьих правах: тут мой троюродный брат жил с семьей, да, говорят, накануне выехал. Куда — неизвестно. Что мог — забрал, но кое-что осталось. Для больной даже перина найдется. Их пока ещё не пограбили, а нам все на руку. Правда, барышня?

— Меня Ольгой звать.

— Запомню, Оля-Оленька. А меня — Герасим. Можно просто Герка.

Она слушала его вполуха, наблюдая, как Аренские пристраивают Наташу на широкой лежанке. Потом извинилась перед Герасимом и поспешила к своим спутникам.

— Идите-идите, дальше уж я сама.

Василий Ильич, облегченно поводя плечами, склонился над рюкзаком с продуктами. Алька относил их на стол, на котором уже находился начатый Герасимом ужин: вареная картошка, кусок черствого хлеба, сало.

Наташа только попила немного воды, с благодарностью приняла умывание, которое устроила для неё Ольга за наскоро сооруженной ширмой из старой занавески, выпила две таблетки и вскоре опять впала в привычное состояние.

Печка, разожженная прежде Герасимом, потрескивала. Видимо, сложенная толковым печником, она давала хорошее, ровное тепло. Несмотря на весну — на дворе было первое апреля, — ещё крепко подмораживало. Мужчины уже познакомились; называли друг друга по имени и на "ты". Аренский открыл одну из трех последних банок тушенки, взятых Ольгой из дома на Ришельевской, и по горнице поплыл аппетитный мясной дух. Герасим весело цокнул языком.

— Бог воздал мне за добро. Я уже неделю на картошке, а тут — такая еда!

— Насколько я знаю, любимая еда хохлов — сало.

— Так я ж и не чистый хохол. В нас, Титовых, и русские, и греки, и даже, говорят, шведы… Такой вот боекомплект! А проще — перед вами бывший моряк, по убеждениям — анархист. Служил на Черном море, в Севастополе. Получил отпуск, а тут — революция. На корабль возвращаться не стал, к батьке Махно приблудился. Полгода с ним прокуролесил, — не понравилось. Человек должен знать, что хочет. А батька — то вашим, то нашим. Преподлый мужик, я вам доложу. Сегодня он твой друг, а завтра — нож в спину. Я так не люблю. Селяне моментом пользуются, подводами награбленное возят. И кого грабят? Своего же брата мужика. Вояки, простите меня, Оля, в бабских тряпках роются. Смотреть противно! Сказал я себе: Титов, воевать — дело моряка, грабить — дело бандита. Пора отрабатывать задний ход. И сбежал. Решил на Азов вернуться. Я же потомственный рыбак. Починю баркас — и в море. Вот дело для настоящих мужчин! Вам-то самим далеко добираться?

— Кому — куда, — пожал плечами Аренский. — Нам — в Ростов, Оленьке — в Екатеринодар.

— Нам же почти по пути, — обрадовался Герасим. — Я ведь до Мариуполя топаю. Там у меня отец с матерью. — Он помолчал и грустно добавил: — Год назад дома был — оба были живы. Отец, правда, прихварывал. Надеюсь, мужик он крепкий, может, сподобится сына дождаться?

Ольга молча раскладывала на столе продукты. Неожиданно матрос поймал её тонкую руку своей мощной рукой.

— Какие маленькие нежные пальчики. Вы кто, актриса?

— Оля — наш друг, — вмешался Аренский, настороженно следивший за Герасимом.

— Княжна Лиговская, выпускница Смольного института, — спокойно ответила Ольга.

— Ух, ты! — присвистнул Герасим. — С кем-с кем, а с княжной за столом мне сидеть не доводилось. Что мне нравится в революции, так это свобода. В делах, в отношениях. Никогда не знаешь наверняка, кого встретишь завтра. С кем только не пришлось жить мне бок о бок последний год! Взять хотя бы бывшего товарища министра, не говоря уже о священнике и проститутке — бывшей фрейлине царицы.

Аренский покашлял — Герасим осекся.

— Простите, я и забыл, что тут дите.

— Тоже нашли дитя, — обиделся Алька, — вроде я проституток никогда не видел. Между прочим, одна меня даже в гости приглашала.

— Алька! — ужаснулся Василий Ильич. Ольга с Герасимом прыснули. Алька понял, что нахлобучки не будет, и тоже заулыбался. А потом все четверо накинулись на еду.

— К такой закуске да первачок бы, — мечтательно произнес Герасим.

— У нас есть спирт, — предложил Аренский, — немного, правда, для Наташи бережем, но ради знакомства…

Матрос радостно потер руки.

— Это другой разговор. А княжна выпьет?

— Нет-нет, — замахала руками Ольга. — У меня на спирт смелости не хватает. Видно, мой организм революцию ещё не принял.

Их разговор прервал крик Наташи. Все бросились к больной. Та билась в судорогах и выкрикивала:

— Помогите, ради бога, сделайте что-нибудь!

Они попытались разжать ей зубы, чтобы дать таблетку и влить хоть немного воды, но это не удалось. Даже Герасим со своей недюжинной силой не мог успокоить бьющуюся, словно смертельно раненная птица, больную. Ольга вначале просто плакала от жалости, но потом слабая надежда — а что, если ещё раз попробовать? — мелькнула в мозгу. Ее организм тоже напрягся, но, в отличие от Наташиного, по молчаливому приказу хозяйки сосредотачивая все усилия на одном: помочь другому, больному. Она отодвинула в сторону мужчин, которые беспрекословно повиновались и положила обе руки на голову лежащей девушки.

— Наташа! — голос Ольги звучал непривычно настойчиво и убедительно. — Успокойся, сейчас все пройдет. Сейчас кончится боль. Я помогу тебе, милая, доверься мне…

Наташа перестала кричать, расслабилась, с удивлением прислушиваясь к себе: где тот страшный зверь, что так безжалостно терзал ее? Лицо девушки разгладилось, будто на неё враз снизошел покой.

— Спасибо, — тихо поблагодарила она, содрогнулась и… глаза её застыли.

Все стояли в оцепенении. Смерть сама по себе трагична, но уход из жизни юного существа всегда потрясает, даже если к этому успели приготовиться.

— Где мы сейчас найдем священника, — наконец с горечью выговорил Аренский, отвернувшись и украдкой смахивая слезу. — Чистую душу прибрал к себе господь, а похоронить, как она того заслуживает, мы не можем.

— Я над нею почитаю, — предложил Герасим и, в ответ на недоуменные взгляды, хмуро пояснил: — Приходилось в море товарищей отпевать, а у нас там не то что священника, матушки-земли не было.

Чуть забрезжил рассвет, когда Василий Ильич с Герасимом отправились долбить могилу для Наташи, — на деревенском кладбище ещё лежал снег, и за холодную зиму земля изрядно промерзла. Алька стал выстругивать из дощечек небольшой крест. Ольга писала углем табличку: Соловьева Наталья Сергеевна, 1899 года рождения. По иронии судьбы, девушки оказались ровесницами. И вот сегодня одну зароют в сыру землю, а что ждет другую — одному богу известно.

Аренский с матросом обшарили все подворье, но его, видимо, все же успели "пощупать": не нашлось ни одной пригодной для гроба доски, хотя под стрехой сарая Алька нашел горстку гвоздей. Пришлось им разобрать на доски старый кухонный шкаф и пару лавок. Над притихшим селом зазвучал печальный перестук молотка и топора: мужчины в четыре руки мастерили гроб.

Несмотря на свой медицинский опыт, Ольга побаивалась покойников. Дядя Николя, видевший в мечтах свою любимицу в белом халате за операционным столом, списывал эту боязнь на её юность: ребенок! Станет учиться в университете, пару раз в анатомичке в обморок грохнется, и на том её боязнь и кончится. Теперь университет казался недостижимой звездой, а покойной нужно было заниматься немедленно. Да и кого бояться, Наташу? Только за то, что её исстрадавшаяся душа покинула больное тело?