— Значит, всё-таки Вороновский.

— Да.

— А где твой папа, и почему ты плачешь?

Родители учили братьев никогда не заговаривать на улице с чужими людьми, но эта женщина опасений не вызывала, — она знала, кто он, и потом, ведь они были не на улице.

— Лев где-то здесь? — спросила она.

— Нет, он в Москве вместе с мамой и Андрейкой, — услышала Елена.

— Как же так, — растерялась она, — ты же сказал, что ты с папой, или я что-то не так поняла?

— Я действительно с папой, только с другим, он там, берёт нам обед.

— Вот оно в чём дело. Значит, если Андрейка в Москве, то ты, стало быть, Гриша?

— Да, я Гриша, — шмыгнул носом мальчик. — А кто вы?

— Я хорошо знаю твоего папу, всего несколько дней назад он заезжал к нам, когда был в Оттаве, в командировке. Гриша, — беспокойно произнесла Латунская, — скажи, пожалуйста, а твои папа с мамой знают, где ты есть? — В голосе Елены слышалось сомнение. Что-то здесь явно было не так.

— Нет, они ничего не знают, — мотнул головой Гришка.

— Ничего не знают? — испуганно проговорила она, и Гришка увидел, что на щеках женщины, видимо, от волнения, появились два розовых круглых пятна. — Как же так, Гриша, они же будут беспокоиться?

Мальчик хлюпнул носом и заплакал опять.

— Я не знаю, как мне быть, я хочу к ним обратно, но новый папа ни за что меня не отпустит! И потом, я его тоже люблю. — Гришка выглядел жалким желторотым птенчиком, дрожащим, несчастным и запутавшимся.

— Знаешь что, я хорошо знаю твоего папу и просто уверена, что он сейчас очень переживает. Давай мы с тобой поедем ко мне, оттуда позвоним ему и узнаем, как там дела, а потом, если ты, конечно, захочешь, мы сможем вернуться в гостиницу к твоему новому папе. Ты ведь знаешь, где ваша гостиница?

— Знаю, там, по улице прямо, это недалеко. Только я не смогу уехать, потому что новый папа ничего об этом не знает, он будет волноваться.

— Но ведь ты уехал от старого папы, ничего ему не сказав? — произнесла Елена. Наверное, можно было бы придумать что-нибудь лучше, но в голову как-то сразу ничего другого не пришло, а время поджимало. — В случае чего ты же вернёшься.

— Наверное, это всё зря, — с горечью проговорил Гришка, — потому что они меня ни за что уже не простят, я же предатель.

— Я так не думаю, — сказала женщина, и глаза её мягко засияли. — Знаешь, все мы иногда совершаем странные поступки, но на то они и есть, родные и близкие, чтобы любить и прощать.

* * *

Наконец-то после чёрной полосы в дом Вороновских пришла радость. Нет, всё-таки есть на свете Бог! Не появись в кафе Елена, ещё совсем неизвестно, что из этого всего бы вышло.

Каждый готовился к появлению Гришки по-своему. Маришка наводила чистоту в доме и пекла его любимый сливовый пирог, у Льва наконец-то дошли руки починить сломанный джип на радиоуправлении, а Андрейка великодушно делился цветными карандашами, откладывая в Гришкину коробку самые длинные и красивые. Настроение в доме царило праздничное, дел хватило всем.

Особенно радостно стало тогда, когда через несколько часов раздался второй звонок Елены, сообщающий, что Гришка уже в самолёте. Господи, тринадцать часов — и он дома, просто не верилось, что всё самое страшное позади. Выяснив время посадки нужного рейса, Вороновские решили выехать в аэропорт заранее, торжественно дав слово Андрею, что он непременно поедет вместе с ними.

В приятных хлопотах время летело незаметно, наконец-то тиканье стрелки не раздражало: да пусть тикает, сколько ей хочется, ведь своими маленькими шажками она приближает тот момент, когда вся семья снова соединится вместе.

Очередной телефонный звонок никого не напугал, и правда, чего бояться, если самое страшное уже миновало, и Гришка скоро будет дома?

— Я вас слушаю. — Голос Льва журчал от удовольствия, впервые за эту неделю с его плеч свалился тяжкий груз неизвестности. Конечно, Гришка был ещё в воздухе, но уже совсем скоро они встретятся снова. Настроение Льва было таким замечательным, а радость, переполнявшая его, настолько велика, что поделиться своим счастьем хотелось со всем миром.

— Лёвушка, милый, здравствуй, — проворковала трубка, и Вороновского словно прошило током. Улыбка с его лица сползла, и оно стало напоминать плохую театральную маску.

— Ирина? — Губы его чуть шевельнулись, произнося её имя, и вдруг его охватил страх, не боязнь, не предчувствие чего-то ужасного, а именно страх, холодный, звонкий, проникающий во все уголки сознания без остатка. — Почему ты мне звонишь, у тебя что-то случилось?

— Нет, милый, это не у меня, это у тебя случилось, — нежно, растягивая мгновения удовольствия, произнесла она.

— О чём ты говоришь? — перебил её Лев.

— О Грише, конечно, — смакуя слова, сказала она. Голос Беркутовой напоминал сладкую тягучую патоку, до того липкими и обволакивающими были её интонации. — Разве не ужасно, что из семьи пропал ребёнок и что надежд на его возвращение с каждым часом всё меньше?

— Ты опоздала. — От сердца немного отлегло, и в голосе Льва прорезались презрительные нотки. Как он мог увлечься этой женщиной? Сейчас, видя всю её низкую сущность, он не понимал самого себя. — Так что повод для радости упущен, придётся тебе поискать его в другом месте.

Лев уже хотел положить трубку, как услышал слова, заставившие его вздрогнуть:

— Это ты так думаешь, дорогой, но смею тебя уверить, что ты ошибаешься. Повод порадоваться у меня есть. Как жаль, что ты не оставил мне никакой надежды на будущую встречу с тобой. Я бы сидела у окошка, любуясь на берёзки и поджидая своего милого, словно примерная жена, а ты бы приезжал время от времени скрашивать однообразные дни моей тихой старости. Да, жаль, что не вышло, — она издевательски цокнула языком, — ну да ладно, зато я могу любоваться на твоего сына, ведь он часть тебя самого, и потом, он гораздо ближе и пока ещё не так категоричен, как ты. Он просто чудесный — мягкий, плюшевый и пушистый.

— Что ты несёшь? Гриша не может быть рядом с тобой, даже при всём твоём желании, он уже в самолёте, по дороге в Москву.

— А почему ты так уверен, что в этом самолёте нет нас со Стасом? Кстати, ты знаком со Стасом? Нет? Милый юноша.

— Ты в том же самолёте, что и Гриша? — Льву стало смешно. Надо же, она сама захлопнула за собой дверцу мышеловки, да ещё и хвалится этим. Поистине нет предела человеческой глупости!

— Точно, — подтвердила Ирка, — я даже представляю, как ты сейчас радуешься этому обстоятельству, считая меня полной дурой.

— А разве нет? — не удержался Вороновский.

— Конечно, самолёт — это как подводная лодка, с него же никуда не деться, правда? Только вся разница в том, что есть такой замечательный город, Франкфурт-на-Майне, тебе это название ни о чём не говорит? — Ира на мгновение замолчала, чувствуя, что на том конце трубки становится жарко. — Правильно, Лёвушка, говорит, потому что всего через несколько минут в этом славном городе наш самолётик будет стоять на земле, словно обыкновенный трамвай, а пассажиры будут разминать усталые ножки.

— И что? — спросил Лев, но ответ он уже знал.

— А то, что в этом городе из самолёта мальчик может выйти, а назад не вернуться.

— Но это по меньшей мере глупо, — пожал плечами Лев, — ты же понимаешь, что я сейчас же, немедленно, не откладывая ни секунды, наберу номер розыска, и вас со Стасом под белы ручки встретят у трапа самолета того самого города, о котором ты говорила?

— Нет, Вороновский, так поступить ты не сможешь, — уверенно произнесла она, — потому что за три минуты такие вещи делаются только в кино. Знаешь, а Гришка ничего, миленький, в тёте Ире просто души не чает, ну да что я говорю, уж кто-кто, а ты-то его в этом отношении понять можешь, правда? — хохотнула она. — Жалко, что у него нет твоих чудесных бархатных глаз, но он тоже по-своему очаровашка.

— Ир, послушай… послушай меня, — голос Льва срывался, заставляя говорить бессвязно, путая и повторяя слова, — оставь Гришку, он же ребёнок, не трогай его. Я тебя прошу, я прошу тебя, Ира, я умоляю тебя!

— Ты никогда раньше ничего у меня не просил, мне нравится, как ты это делаешь, — наслаждалась моментом она. — Твой Гриша так нежен и впечатлителен, он напоминает мне маленького молочного поросёночка. Знаешь, дети тем и отличаются от взрослых, что они не способны на компромисс. Выбор между тобой и настоящим отцом оказался для него непосильной ношей, с которой ему никак не удаётся справиться.

— Но он летит ко мне!

— Скажем так, он летит. Его посадили в самолёт, но сам он ещё ничего не решил.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что выбор остался за Гришей. Во Франкфурте мы со Стасом сойдём с самолёта при любом раскладе, но вот вдвоём или втроём — решать будет мальчик, а тебе, Вороновский, останется только ждать. Насильно увести я его не смогу, это ты и сам понимаешь, но если он решит остаться со Стасом, то в Москве ты приедешь к пустому трапу.

— Побойся Бога, Ирина, ведь Гриша совсем ещё ребёнок, что ты с ним делаешь?!

— До Бога далеко, а вот до земли уже не очень. Извини, мы пошли на посадку. Да, у тебя хоть фотография-то мальчика на память останется? Если нет, так я тебе пришлю.

— Что ты за человек?! — прошептал он, закрывая глаза.

— Пусть тебе будет больно, Вороновский! Ты отнял у меня всё: семью, сына, ты растоптал мою любовь и сделал меня в этом мире одинокой. По долгам нужно платить, правда? Особенно если набежали проценты.

Лев услышал, как в трубке что-то щёлкнуло. Сначала наступила тишина, а потом короткие резкие гудки разрезали мир надвое.

* * *

Огромная белая птица коснулась посадочной полосы и стала снижать скорость. От стёкол иллюминаторов отражались яркие солнечные зайчики, а светлая металлическая обшивка самолёта казалась тонким слоем манной каши, размазанной по тарелке.