Я зашел в один из беднейших домов, чтобы иметь понятие о здешнем быте, и удивился, увидев кучу жизненных припасов и разной посуды, нагроможденных в этой норе: кувшины и кадки с горохом, с каштанами, зерном и сухими плодами. На балках висели вязанки кукурузы, луку; лежали сыр, соленая свинина; стояла глиняная, деревянная и фаянсовая посуда; в корыте грязное белье. По углам комнаты стояли огромные кровати; образа, четки, статуэтки святых, кресты и ковчеги с мощами, все в куче, все так нагромождено, что около печи, столов и кроватей нельзя было пройти без того, чтобы не зацепить за что-нибудь плечом, не наступить на что-нибудь ногой или не уронить чего-нибудь.

Это изобилие в беспорядке, в грязи, покрытое насекомыми, заставило меня призадуматься. У этих людей есть все необходимое для жизни: почва плодородна, жизненных припасов и домашней рухляди у них вдвое более, чем у наших поденщиков, чистенькие домики которых содержат только то, что составляет обыденную потребность, У нас бедный не имеет запасов в неурожайные года; он работает для насущного хлеба, собирает хворост на топливо; жена круглый год стирает белье и чинит ветхую одежду семьи. Здесь нет неурожайных годов; здесь всегда в изобилии собирают разнообразные припасы и заваливают ими даже свои жилища; даже под кроватью откармливают домашних животных, землю обрабатывают наемные поденщики, а одежды никогда не чинят. Здешние жители не работают, и не заботятся о том, что их осыпают насекомые; они валяются на солнце и протягивают руку проходящим: вот как живут в здоровом климате, в плодородных странах! Отчего же это происходит?

На этот вопрос отвечайте вы; я продолжаю свой рассказ. Не без труда вышли мы из Рокка-ди-Папа, по узкой, крутой улице, скользкой от стекавшей по ней грязной воды, по которой в то же время спускался караван мулов, навьюченных дроком, которые не могли остановиться на спуске, а мимо их не было места пройти. Мы торопились бежать из этого, раздирающего сердце, скопища нечистых лачуг, из окон которых взоры попадают на бездны роскошной зелени, на блестящие озера, на живописные крутояры и на опаловые громады далеких гор. Через десять минут пути мы пришли к источнику del buco.

Этот обильный водою ключ, льющийся в большие водоемы из белого камня, представляет живописный вид на вершинах диких скал. Вода источника сбегает сетью мелких струй, которые пенятся на волнистой поверхности скалистого ската и в нескольких шагах отсюда вливаются в buco.

Мы находились тогда на плоскостях, составляющих обширные террасы между албанскими и тускуланскими горами, недалеко от предполагаемого лагеря Аннибала. Под нашими ногами, в колоссальной расселине стен утесов, гремел водопад и возвышались обломанные зубцы башни, в которой я провел столько счастливых и столько грустных часов, Туда ведет почти непроходимая тропинка, и я не хотел позволить Даниелле сойти по ней. Я был уверен, что как сверху, так и снизу нельзя видеть моего прекрасного водопада и моей фантастической башни, не сломав себе шеи. Странные формы этих плоскостей, усеянных остроконечными и усеченными конусами, и страшные трещины крутых скатов свидетельствуют о бывших здесь насильственных переворотах во время вулканической эпохи. На одной из этих террас сильный ветер прихотливо раздувал волосы Даниеллы, когда она собирала для вас красивые генцианы (горчанки), голубые, с розовыми прожилками, и маленькие полевые гиацинты, прекрасные по формам и цвету, от которых, впрочем, вы получите одни сухие остовы.

Даниелла была печальна, срывая эти цветы и озираясь на мрачную, окружавшую нас природу: на необработанные долины, непроходимые кустарники, ручьи без течения, образовавшие болота даже на вершинах, обуреваемых ветром. Этот дикий ландшафт тянется, с одной стороны, до Monte-Cavo (mons Albanus), с другой — до противоположного нам ската тускуланского агх, который с высоты кажется гораздо ближе, чем казался мне из моего убежища в пропасти.

— Пойдем отсюда, — сказала мне Даниелла, — здесь и тело, и душа зябнут. Мне дурно от шума этого водопада. Ты не пускал меня взглянуть на проклятую башню, и хорошо сделал: меня замучила бы совесть.

— А я так люблю этот водопад, который звучал своей заунывной песней во время твоего сна, и эту развалину, где после долгого беспокойства и смертельной тоски, я, наконец, прижал тебя к моему сердцу, и ты уснула на моей груди.

— Так ты не помнишь, что я была несправедлива, безумна и жестока! Это одно только преступление в моей жизни, но оно велико, и я дрожу от страха, как только вспомню о нем. Ты помнишь, что я говорила тебе в первые дни нашей жизни в Мондрагоне: «Бог, которого я оскорбила, отдавшись тебе без Его благословения, накажет меня; и Он наказал меня строже, чем я думала. Я была разлучена с тобой, много пострадала, была оскорблена, бита, обкрадена, и все это при смертельных опасениях за тебя; но я почти ожидала этого». Сознание моего греха уже заранее готовило меня к этому. Но я, в первый день нашего свидания после этой разлуки, в тот день, который я должна бы провести на коленях перед тобой, благословляя и благодаря Бога, я стала виновна перед тобой, я заставила тебя ужасно страдать… это был адский день, посланный мне за вину, и когда я припоминаю сейчас мое исступление, у меня кружится голова, как будто сатана давит меня и, сжимая мое сердце, кричит мне: «Не последний раз ты в моей власти, я еще приду к тебе, ты опять попадешься».

— Господи, — воскликнула моя бедная Даниелла в исступлении, — не введи меня в искушение! Лучше смерть, чем жить на горе тому, кого я люблю!

Я утешил ее, уверяя, что теперь она может ревновать без малейшей опасности.

— Моя вина, — продолжал я, — что мы оба так много страдали. Огорчение застало меня врасплох; во мне недостало веры и силы. Я должен был словами и ласками успокоить тебя и вывести из заблуждения; заклинаниями изгнать беса, которым ты была одержима. Я был утомлен и болен, и кроме того мрачные и неправые мысли приходили мне в голову в этом печальном месте. Я роптал, как глупый ребенок досадует на мать. Я восставал против часов, которые текли слишком медленно; я безумствовал! Я заслуживал наказание, и понес его. Теперь я не боюсь потерпеть такое наказание, теперь уж я не заслужу его. Любовь наша освятит нас и отгонит злого духа, который подстерегает счастливые сердца. Любовь наша будет нашей религией и добродетелью. Но разве уже это не так? Разве я не пренебрег для тебя всеми упреками и не разрушил все препятствия, не отказался от богатства, чтобы быть для тебя всем, чтобы все заменить для тебя. Ты видишь, что Бог простил и благословляет нас; я благополучно избег опасностей, и все, о чем я молил Бога, исполняется: у меня теперь ты, у меня теперь ребенок, работа и сохраненное достоинство.

Она вытерла слезы и, увлеченная моей верой, восторженно молилась.

Я не думаю, чтобы она снова сделалась рабой своих инстинктов, Я сказал ей то, что думаю; я не боюсь ее, этой женщины, которую обожаю. Я вижу, что со временем научу ее бороться с порывами первых впечатлений, и она будет счастлива.

Мы уже шли к Тускулуму, когда Брюмьер закричал нам, чтобы мы подождали его и, догнав нас, рассказал нам о своей победе.

Глава XLI

Он возвращался из Рокка-ди-Папа, где нашел свидетелей и разведал, что ему было нужно для успеха его предприятия. Когда он вдоволь наболтался, то понял, что ставит меня в щекотливое положение, мне приходилось или употребить во зло его доверие, или обмануть лорда и леди Б…, если б они стали подозревать и Спросили меня. Я решил не видеться с ними в этот день и возвратиться поздно в Мондрагоне, на случай, если бы милорду вздумалось посетить меня после обеда.

— Вы возвращаетесь, не обходя Тускулума, — сказал Брюмьер, — так я пойду с вами, тут в самом деле ближе.

Мы решили расстаться с ним у Онофрио, но когда пришли к пастуху, желание видеть его музей удержало Брюмьера. Приятель мой любит поглазеть, как все веселые и общительные натуры.

Мы были уже с полчаса у Онофрио, когда кто-то позвал меня из-за двери. Я вышел, узнав голос Фелипоне. В самом деле это был он, с ружьем в руках и с двумя собаками; в ягдташе у него было несколько куропаток.

— С кем вы там? — спросил он меня, указывая на хижину.

— С женой и Брюмьером. Что же вы не войдете?

— Сейчас войду. Я думал, нет ли с вами кого постороннего, а вы знаете, наш брат глуп, застенчив.

— Вы застенчивы?

— Да, с незнакомыми.

— Брюмьера-то вы ведь знаете; пойдемте!

— Как его не знать: добрый человек, славный малый.

Я взглянул на него, чтобы видеть, нет ли укоризны в этой похвале. Круглое мирное лицо мызника выражало кротость.

Я подумал, что Винченца, как женщина, искуснейшая во лжи, усыпила подозрения своего мужа, и возвратился в хижину, полагая, что Фелипоне идет следом за мной, Он снова позвал меня.

— Подождите, — сказал он, — мне нужно кое-что сказать вам. Позовите мою крестницу, это и ее касается.

Я позвал Даниеллу. Онофрио тоже вышел из хижины, и стал перевязывать одну из своих собак, укушенную змеей. Брюмьер стоял на пороге, рассматривая со вниманием этрусскую фибулу редкой красоты.

Даниелла отошла несколько шагов от хижины, поглядела на Фелипоне и подозвала меня:

— Я не могу идти далее, — сказала она, — шип терновника проколол мне башмак, и я боюсь, чтоб он не вонзился глубже.

Я полетел к ней на помощь.

— Наклонись, — сказала она мне, — и сделай вид, будто ты ищешь. Я вовсе не занозила ноги, но мой крестный отец хочет убить Брюмьера.

— Бог с тобой! Он спокоен и весел, как всегда.

— Нет, уверяю тебя. Я вижу, что ему хочется удалить нас отсюда. Увидишь, он расскажет нам какую-нибудь сказку, чтобы нас выпроводить.

— Что же нам делать?

— Не терять его из виду и заслонять от него цель. Не покидай ни на шаг бедного молодого человека. Фелипоне любит тебя и не будет стрелять, чтобы не попасть в тебя. Я постараюсь отговорить его, если ему теперь пришла эта дурная мысль, или выведаю все и уговорю его, если он задумал это прежде.