Добрая Мариуччия, которая никогда не мешалась с прислугой наших англичан, захотела на этот раз помочь на кухне. Эта любящая и преданная женщина с восхищением смотрела через полуотворенную дверь, как ее племянница кушает за одним столом с господами. Во время десерта лорд Б… заметил ее и сказал что-то на ухо своей жене, которая велела позвать ее и просила выпить вместе с нею за здоровье новобрачных. Она сама налила вина в резной кубок и подала ей его на тарелке, наполненной сухариками и вареньем; однако не пригласила Мариуччию сесть: так далеко не заходило еще перевоплощение леди Гэрриет. Впрочем, Мариуччия и не ожидала такой чести, тем более, что она была не в форме, и ей бы неприятно было так долго оставаться с нами. Она обошла кругом стола и со всеми чокнулась, потом с восторгом обняла свою племянницу и унесла гостинцы для капуцина; она любит и балует этого полоумного брата, хотя и говорит, что он пошел в монастырь потому, что ни на что больше не годился.

Брюмьер был также очень любезен. Он написал экспромтом премиленькие стихи, которые набросал карандашом на тарелке: в них он очень кстати восхвалил доброту и редкую проницательность благородной леди, принявшей материнское участие в гениальной женщине, будущей великой артистке. Леди Гэрриет потребовала объяснений этой загадки. Даниелла противилась, смеясь преувеличенным похвалам нашего друга; но он, не слушая нас, с таким жаром рассказывал о чудном голосе и музыкальных способностях жены моей и о собственном моем искусстве в живописи и музыке, что волей или неволей мы прослыли восьмым чудом. Леди Гэрриет, которая так легко восторгается и всему верит, тотчас предалась мечтам о нашей будущей славе и втайне наслаждалась мыслью, что она наша первая покровительница. Она объявила, что первым ее выездом будет визит в Мондрагоне, где она хочет послушать пение Даниеллы и полюбоваться моей живописью.

Видно было, что, переломив свои приличия и аристократические предрассудки, она развеселилась и была очень счастлива. Я чувствовал, что такая перемена не может быть продолжительна и что все это были лишь маленькие вольности, внушенные добродушием и любезностью, позволительные только в глуши Фраскати, еще поддержанные воспоминанием о Via Aurelia, присутствием моего дяди, — а главное для путешествующей англичанки нет ничего слаще, как думать, что она делает нечто необыкновенное. Но между всеми этими соображениями было еще одно, самое важное и для меня самое приятное: то было желание угодить мужу, которого она так долго не понимала и не ценила. Леди Гэрриет действительно очень тронута доказательствами его привязанности, и если даже ей суждено, — чего Боже сохрани! — снова впасть 6 те же грустные заблуждения на его счет, то, по крайней мере, он вкусил несколько счастливых и спокойных дней, пока выздоровление и чувство возвращения к жизни располагало леди Гэрриет к более справедливой оценке.

Глава XXXIX

Аббат Вальрег непременно хотел проводить нас в Мондрагоне, чтобы видеть, как мы там устроились. При виде этих громадных развалин он был неприятно поражен, и прежде чем мы прошли через заросший цветник, чтобы привести его в казино, им овладел уже новый сплин. Он находил, что я сошел с ума, предпочитая это мрачное, по его словам, жилище и эту бедственную жизнь удобной жизни в моем поместье. Даниелла, с ее светлой радостью от этого уединения, приводила его в изумление; и он почитал ее то святой, то такой же безумной, как и я.

После разговоров с нею он увидел в ней ревностную христианку, и эта душа, верующая и пламенная, произвела на него сильное впечатление, хотя он и не замечал ее превосходства над ним.

— В самом деле, — сказал он, собираясь ехать от нас, — ты не худо выбрал: жена твоя женщина с сердцем и с правилами. Но беда в том, что ты испортишь ее, набьешь ей в голову нелепых мыслей и, пожалуй, вздумаешь сделать из нее артистку, то есть ленивицу, тогда как она могла бы быть славной хозяйкой, Но это твое, а не мое дело; пословица говорит: между дверей пальца не суй. Я исполнил долг свой в отношении к тебе, справил поручение мое к кардиналу Антонелли и отъезжаю немного спокойнее, чем отъезжал из дому, и с большим удовольствием расстаюсь с Римом, чем с моим жилищем. Теперь вряд ли заманят меня без дела на чужую сторону! Приезжай, пожалуйста, поскорей домой; разве что найдешь здесь случай разбогатеть, в чем я очень сомневаюсь. Впрочем, нельзя же тебе вдруг покинуть и этих англичан, которые спасли тебя от тюрьмы, а может быть, и от виселицы; а нечего греха таить, ты стоил того или другого за твою безмозглую голову! Но уж так сталось, что дела приняли лучший оборот, чем я ожидал, я оставляю тебя не в плохих обстоятельствах и советую быть признательным к друзьям, которые для тебя столько сделали.

Он уехал, не позволив нам провожать себя далее порога нашего жилища. Ему хотелось увидеться с приходским священником Фраскати, чтобы помирить его с нами, как помирил нас с римскими кардиналами; потом он намеревался как можно скорее выехать из Рима. «Я умру, — говорил он, — если хотя бы день еще вынужден буду там остаться». Очевидно было, что с его тоской по родине и с его вовсе недипломатической привычкой сказать при случае слово правды ему нечего было долее здесь медлить.


Мондрагоне, 5 июня.


Мне грустно, однако же, было расстаться с ним так скоро; он был со мной добр по-прежнему и даже кроток и снисходителен свыше моего ожидания. Во всем этом присутствовало желание поскорее уехать и другие причины, которые объяснились впоследствии.

Мы с наслаждением провели эту неделю в нашем уединении. Даниелла вовсе не страдает от своей беременности, и мы воспользовались несколькими ясными днями, в промежутки которых бывали дожди и грозы, для прогулок вокруг озер. Я предпочитаю маленькое озеро Неми; рама его не так грандиозна, как у озера Альбано, зато берега восхитительно прелестны. Здесь, на рубеже длинной гряды грозных скал, стоял некогда храм, посвященный Диане, прозванной Nemorina; по путевым указателям, храм этот, вследствие землетрясения, обрушился в озеро, и от него не осталось ни малейших следов. В таком случае, обломок, на котором мы уселись, выдался на поверхность земли недавно, вероятно, тоже от землетрясения. Эта колоссальная масса древнего здания остановилась на самом краю маленького озера; огромное дерево, свалившееся вершиной в воду, охватило своими ветвями этот обломок и как бы поддерживает его на своих могучих корнях. Дерево это еще здорово; роскошно купает оно свои зеленые кудри в зеркале Дианы. Древние дали это поэтическое название маленькому озеру, светлому алмазу синеватой воды, в оправе из скал, зелени и роскошных цветов.

Лежа на этом громадном обломке, вокруг которого с тихими вздохами рассыпались мелкие струи спокойного озера, я с отрадой и наслаждением любовался светлой и нежной красотой Даниеллы, сидевшей на одной из ветвей склоненного дерева. Легкий ветерок навевал на ее лицо дрожащие тени листьев и золотые просветы солнца. Потом она также прилегла на дереве, утомленная зноем, чувствительным даже под тенью густых столетних ветвей. Голова ее, склоненная к прибрежному тростнику, обвилась естественным венком зелени, как голова Наяды. Гибкий стан ее утратил уже свою девственную тонкость, и я со страстным умилением, исполненным уважения, смотрел на опустившиеся плечи и на утратившие свою округлость бедра милой Даниеллы; в этих легких признаках я уже предвидел счастье, которое Бог посылает нам.

В глубине сердца моего молился я с теплой верой, пока она, забывшись сном, отдыхала предо мной с улыбкой на устах, будто в объятиях светлых грез. Каждый раз, когда я смотрю на нее, я открываю в ней новые очарования, которых не знал прежде. Может быть, она не так прекрасна в глазах других; я был бы рад убедиться в этом. Я с удовольствием припоминал теперь, что Медора находила, ее дурнушкой, а Брюмьер приятной. Если бы эта таинственная красота, которая приводит меня в упоение, только мною могла быть видима и ценима, я гордился бы своим даром постигать ее.

Мы говорили о вас на берегу этого маленького озера, угасшего кратера, расселины которого стали настоящими гнездами диких цветов, Даниелла любит вас и поминает имя ваше в своих молитвах. Она поняла, что я и сам начинаю постигать теперь: взяв с меня слово описывать вам жизнь мою по дням и по часам, вы привели меня к коренному преобразованию моей природы. Я уже не тот, каким помню себя, когда жил, не сознавая как и зачем, теряясь в неопределенных грезах и страшась взглянуть на цель моего существования, когда я жил, не понимая себя, не радея о себе, почти пренебрегая собой и предаваясь иногда унынию, всегда овладевающему людьми, которые жаждут идеала, между тем как общество не представляет и не обещает никакого идеала. Теперь я чувствую, что существую; против воли я испытывал свое сердце и знаю теперь, что оно без трепета, без нерешимости, без лжемудрия всегда прямо направлялось к указанной ему цели: Tutto per l'amore.

И мне ли теперь заботиться о богатстве, об известности, об удобствах, приличиях, о мнении, о моде, обо всем, что делает, говорит и думает свет относительно цели нашего краткого существования? И что мне до этого за дело? Время от времени попадаются мне на глаза новые издания, в которых я вижу выражение желаний, потребностей и мечтаний человеческих. Побольше денег! Даже в романах, которые должны бы быть картиной более чистого идеала, чем финансовые бюллетени в журналах, часто вижу я необузданное стремление к какому-нибудь сокровищу вроде того, какое заключалось в пещерах Монте-Кристо. Я не удивляюсь тому и не возмущаюсь. Я ясно вижу, что в обществе, столь неопределенном и смутном, в этой Европе, которая трепещет от страха и надежды между грезами о баснословном благосостоянии и грозным ожиданием всемирного общественного потопа, пылкие воображения, как воображение Брюмьера, стремятся к осуществлению страшной задачи: разбогатеть или погибнуть. Здесь-то, по моему мнению, зло нашего времени; мы выбиваемся из сил и губим себя, чтобы построить огромный корабль, тогда как нам нужна лишь маленькая лодка.