— Я вижу, что вы точно любите мою племянницу и умеете поберечь чувствительную женщину. Бог благословит вас, и я крепко надеюсь на вас в будущем.

Я оставил Мариуччию наедине с ее братом-капуцином, который издалека пронюхал съестное и пришел с деревянной чашкой за остатками бедного кушанья. Он удивился, встретив меня, и пока добрая старуха старалась втолковать ему причину моего посещения, я ушел в гостиную.

Мне пришлось проходить через столовую и выдержать новую атаку от Медоры, которая заставляла меня пить кофе. Но когда и это не удалось, она дала Брюмьеру какое-то поручение, а сама пришла ко мне в гостиную, куда Даниелла выбежала на минуту, чтобы сказать мне, что положение леди Гэрриет подает надежду, потому что припадок не усиливается.

Видя, что соперница ее приблизилась ко мне и спокойно села на софу, не удостоив ее своим вниманием, Даниелла прижалась ко мне, и рука ее, как змея обвилась вокруг моей руки.

— Можете вы уделить мне одну минуту? — сказала мне Медора, заметившая плохо скрытое движение Даниеллы.

Положение мое между этими двумя женщинами было как нельзя более смешным; но, по-моему, гораздо легче перенести всевозможные насмешки со стороны нелюбимой, нежели малейший упрек со стороны любимой женщины, а потому я знаком удержал Даниеллу возле себя, и сказал Медоре, что весь к ее услугам.

— Но я хочу говорить с вами наедине, — сказала она с гордой самоуверенностью. — Даниелла, моя милая, пожалуйста, оставьте нас; притом же вы нужны тетушке.

— А мне, — сказал я, — милорд дал поручение. Я буду иметь честь выслушать вас в другое время, менее тяжелое для вашего семейства.

Я повернулся, чтобы выйти, но Даниелла остановила меня словами: «О чем говорил милорд, то уже сделано. Ничто не мешает вам остаться здесь и поговорить с синьорой. Кого же это может беспокоить?» — прибавила она вполголоса, но так, чтобы соперница расслышала ее, и в гордости своего торжества крепко затворила дверь за собой.

— Эта девушка все такая же сумасшедшая! — сказала Медора, скрывая свой гнев; потом, не давая мне времени отвечать, она прибавила: — Ну, любезный Вальрег, дайте же мне добрый совет насчет господина Брюмьера; мне нужен ваш совет, и при наших взаимных отношениях вы не можете отказать мне в нем.

— Я думаю, — возразил я, — что вы шутите, спрашивая моего совета; я совсем не понимаю приличий, соблюдаемых в вашем кругу; что же касается наших взаимных отношений, то я не думаю, чтобы они налагали на нас какие-либо обязанности.

— Извините, отношения наши очень серьезны, и я очень охотно сознаюсь в этом; напротив, я даже подчинилась им, ища объяснения с вами, а главное, ставя себя в зависимость от мамзель Даниеллы, которая очень ясно дает мне это чувствовать.

— Я думал, что вы обо мне лучшего мнения и можете не опасаться, что я рассказал Даниелле все, вас касающееся.

— Как, вы ничего не рассказывали ей о Тиволи?

— Ничего. Я скромнее вас, потому что вы все рассказали Брюмьеру.

— И вы можете поклясться, что говорите правду?

— Да-с!

— Вот странное «да-с!» Я чувствую, что мое сомнение рассердило и оскорбило вас; прошу прощения; но неужели вы не можете быть менее гордым и холодным?

— Не могу.

— Почему же? Постойте, объяснимся. Вы испугались моей любви, это я понимаю. Вы недоверчивы, проницательны и тотчас догадались, что из этого каприза не выйдет ничего хорошего; но вы также боитесь моей дружбы, это уж я нахожу неслыханно странным, и это мне всего прискорбнее. Будьте же совершенно откровенны, хотя бы с примесью грубости, если уж таков ваш нрав. Мне надоело напрашиваться на вашу благосклонность, и сегодня я делаю это в последний раз.

Таково было вступление в откровенное объяснение, на которое меня вызвали и которое я сделал, наконец, почти в следующих выражениях. Вам, более нежели кому либо, желал бы я верно передать его, чтобы вы могли судить, как я мыслил и действовал в этом щекотливом положении.

Между людьми искренними и серьезными дружба основывается на взаимном уважении или на взаимном влечении ума или характера. Но люди легкие, а также расчетливые, имеют странное обыкновение злоупотреблять именем и наружными преимуществами дружбы. Мне кажется, что женщины, и в особенности хитрые и легкомысленные, употребляют священное имя дружбы, как опахало, которое они распускают между собой и истиной. Я знаю, что эта женщина ненавидит меня и желает помучить. Она выдумывает дружбу, чтобы держать меня у себя под рукой и мстить мне; таким же образом, желая приобрести блестящий титул, она выдумала любовь к этому бедному князю, и потом вдруг насмеялась над ним, и бросила его за то, что он захрапел в карете и надушил свое платье лавандной водой; наконец, чтобы завербовать себе нового поклонника, за неимением лучшего, она изобрела дружбу и поверяет все свои тайны Брюмьеру.

Легкость, с какой мужчины поддаются таким дружеским отношениям к молодым женщинам, объясняется просто тщеславием. Как бы мы ни были скромны и благоразумны, но пока нас любят, и даже когда перестанут любить, нам лестно думать, что мы внушаем чувство, которое кажется серьезным, доверие, как бы служащее доказательством высокого уважения. Некоторые преимущества дружеской короткости непременно действуют на чувственность, и я сам сознаю, что если б я не любил страстно и исключительно другую, эта женщина, оказавшая столько внимания к моей особе и послушания моим советам, могла бы подшутить надо мной и очень ловко привести к желанной цели, то есть заставила бы меня влюбиться в себя, чтоб иметь удовольствие сказать мне: «Поздно хватились, любезный друг!»

Не то, чтобы Медора походила на женщин-тигриц или змей, так часто выставляемых в нынешних романах, о, совсем нет, она просто женщина, как и многие другие в любом обществе и во все времена, то есть одна из тех женщин, которые не обладают ни великим сердцем, ни великим умом, но, одаренные красивой наружностью и богатством, свободно разыгрывают роль балованных детей со всеми простодушными или тщеславными людьми, которых удается им поймать. Они охотно хитрят, не будучи собственно лукавы; любят поставить на своем, не имея твердости характера, интригуют, не будучи искусными дипломатами. Они очень любят себя самих той глупой, бестолковой, но исключительной и упрямой любовью, которая внушает им всякие уловки, помогающие исполнению их планов. Они подвергают себя пересудам, не теряя репутации, и предлагают любовь, не предаваясь чувству; беспрестанно вредят себе в чужом мнении, но остаются невредимы: так сильно двойное могущество красоты и богатства! Эти женщины часто обманывают мужчин, которые гораздо лучше и тверже их, и мне кажется, что Брюмьер, одаренный несравненно большим умом, проницательностью и последовательностью в характере и мнениях, нежели Медора, кажется осужден на то, чтобы она поводила его за нос и потом оставила с приятным титулом верного и преданного друга, как только представится другой поклонник, более блестящий или более полезный.

Все это я откровенно высказал Медоре в продолжение нашего разговора и заключил тем, что не могу верить ее дружбе, а она не должна требовать моей. Приключение в Тиволи не налагало на меня никаких обязательств по отношению к ней, кроме простой скромности, которая никакому честному человеку не стоит больших усилий; и странная признательность, которую она желала наложить на меня за один поцелуй и за несколько безумных слов, не лежала у меня ни на сердце, ни на совести. Одно мое самолюбие могло бы принять это за что-то серьезное, но я решился не щадить этого маленького демона, полного всяких глупых двусмысленностей и уверток. Что же касается благодарности, внушенной ей моею деликатностью, я просил ее не считать себя в долгу и не говорить мне о ней так часто, чтобы я не подумал, будто она сомневается в ее продолжительности.

Удивленная, разгневанная и как бы сокрушенная тщетными попытками улучить во мне незащищенное местечко, она оставалась задумчива и безмолвна. Лорд Б… вошел, чтобы сказать мне, что больная успокоилась и лекарство подействовало.

— В таком случае, — сказала Медора, — может быть, вы на несколько минут обойдетесь без Даниеллы: мне бы надо поговорить с ней.

Через минуту вошла Даниелла; лицо ее сияло наивным торжеством. Я догадался, что она воспользовалась безопасным положением больной, чтобы послушать, что я говорил Медоре: Медора отгадала это и бросила тревожный взгляд на полуоткрытое окно: выйдя через заднюю дверь спальни, Даниелла могла все слышать с крыльца и даже из павильона Барониуса.

— Вы что-то очень веселы! — сказала ей Медора, дрожа от досады и страха.

— Оттого, что миледи лучше, — отвечала Даниелла с кротостью, которой я не ожидал от нее.

— Не можете ли вы пойти со мной в мою комнату? — продолжала Медора в сильном волнении. — Мне непременно нужно переговорить с вами.

Я сказал, что Даниелла с часу на час могла понадобиться больной, и сам вышел в столовую, куда только что прошел Брюмьер. Я увел его курить в сад и слышал, как запирали окно гостиной.

Брюмьер нисколько не сомневается в искренности Медоры в отношении к нему. Он и не подумал расспрашивать меня о том, о чем я говорил с нею, но был полон радостных надежд.

— Знаете ли, — сказал он, — что дела мои идут хорошо? Бог да сохранит добрую леди Гэрриет! Но если ему будет угодно пресечь дни ее, то Медора, уже пытавшаяся жить у прочих своих родственниц, не будет знать, куда деваться, и, наверное, решится на супружество. Ведь она уже решалась, потому что чуть не вышла за старого князя. Но, к счастью, эта прихоть вовремя прошла, и так как вместо толпы обожателей я перед нею один на эту минуту, и так как судьба послала ей меня в это скучное Фраскати, как будто на перепутье между отвращением к последнему поклоннику и смертью последней покровительницы, то я вижу тут самый удобный для себя случай, которым и намерен непременно воспользоваться. Но что она делает с вашей Даниеллой?