— Вы говорите, милый Вальрег, так, как следует вам говорить, и сознаюсь, как я ни провоцировал вас, но до сих пор ни разу не вызвал на вашем лице самодовольной улыбки. Будь я на вашем месте, может быть, я не был бы так строг и добросовестен. Дело в том, что ведь я знаю все! Не говорите, не говорите! Что тут хитрить? Все знаю! Медора все сама рассказала мне, и притом так откровенно и дерзко, что я было сначала взбесился, а потом успокоился; такое полное доверие даже очень понравилось мне, потому что дало мне средство доказывать мою преданность, а также дало право называться другом и поверенным моей принцессы. Итак, я знаю, что она любила вас без взаимности, и сама призналась вам в этом. Знаю, что в тиволийском гроте дошло до поцелуя… Кой черт, если б я не видел, что вы способны делать всякие глупости для Даниеллы, я бы счел вас вторым святым Антонием. Видно, эта Даниелла просто упоительна, если внушила вам такую добродетель!

— Не будем говорить о ней, сделайте милость, — сказал я отрывисто. — Я пойду сказать ей, что ухожу из дому; потом оденусь и тотчас приду к лорду Б… Где он живет?

— В Пикколомини. Я побегу предупредить его о вашем прибытии.

Даниелла приняла с восторгом известие о моем освобождении, Она видела конец моим опасностям и близость нашего религиозного соединения. Хотя она всегда старалась показывать, что не требует этого для своего счастья, но я знаю, что ее религиозная совесть втайне призывала исполнение церковного обряда, как разрешение от греха.

— Мы пойдем вместе, — сказала она, приготовляя мое парадное платье, — я также хочу благодарить лорда Б…, твоего друга и избавителя.

Хотя я почувствовал всю неловкость этого, однако, не думая решился снести все его последствия. Но бедная малютка прочла в глазах моих мимолетное выражение. Она вперила в меня свой глубокий взгляд и села молча, положив мой черный фрак к себе на колени.

— Что же ты не одеваешься? — спросил я.

— Нет, — отвечала она уныло, — я не пойду, мне не следует идти! Я еще не называюсь твоей женой, и мне тотчас дадут понять, что мое место в передней.

— Однако, если они хотят продолжать со мной знакомство, должны же они будут принимать тебя наравне со мной.

— Когда мы обвенчаемся… может быть… Да нет, не быть этому! Леди Гэрриет такая важная английская дама, она никогда не решится сидеть рядом с бедной девушкой, которая столько раз шнуровала ей ботинки. Нет, никогда! Как могла я забыть это! Я совсем с ума сошла!

— Может быть! Но что за беда? Я только пойду поблагодарить их за доброту и раскланяюсь с ними совсем.

— Нельзя же тебе уехать из Фраскати, пока деньги, которые за тебя внесены в залог…

— Знаю, я и не уеду из Фраскати, но не увижусь более с леди Б… Я тотчас извещу ее о нашем браке, и она, конечно, будет очень рада, что я прекращу свои посещения.

— Так, значит, я буду причиной того, что твои лучшие друзья, которые так много для тебя сделали, откажут тебе от дома?.. Ах, тяжело думать, а не могу не думать!.. Постой, послушай, не говори обо мне ничего, это не нужно, ступай скорее. Нынче вечером я скажу тебе, как мне вести себя с ними; я подумаю об этом. Надевай фрак и ступай скорее. Мешкать не годится: тебя сочтут неблагодарным. Иди!

Она проводила меня до калитки и почти толкнула в slradone, как будто боялась одуматься и остановить меня. Мысль, что я один вышел на волю, казалось, вдруг пробудила в ней сознание чего-то очень горького для нее и тяжелого для нас обоих; она глубоко задумалась. Я поцеловал ее и, пройдя несколько шагов, оглянулся: она стояла на пороге, недвижная, бледная, и провожала меня мрачным, внимательным взором.

В эту минуту я вспомнил, что Медора в Пикколомини, и мне, верно, придется увидеть ее. Дрожь пробежала по моим жилам, когда я вообразил, что Даниелла узнает это, и ревность ее опять разыграется. Решившись сказать ей всю правду, я было возвратился, но тут же сообразил, что если она не пустит меня к лорду Б… благодарить его и лично осведомиться о здоровье жены его, я окажусь непростительной дрянью.

Даниелла будто угадывала мои тайные колебания. Прекрасные, но грозные глаза ее следили за выражением моего лица и за всеми моими движениями. Я уже повернулся, надо было подойти к ней.

— Ты забыл что-нибудь? — спросила она, не шевелясь с места.

— Нет, мне захотелось еще раз поцеловать тебя! — И я с содроганием поцеловал ее; я чувствовал, что обманываю ее, что впоследствии она упрекнет меня. А между тем, если бы сцена, происшедшая в проклятой башне, началась в эту минуту и продолжалась хоть до вечера или до следующего дня, в глазах самых почтенных из друзей моих, во мнении всех серьезных людей я был бы унижен и некоторым образом обесчещен.

Поручив себя Богу и чистоте своего сердца, я бегом пустился в путь, сознавая в то же время, что такая поспешность, происшедшая чисто от желания поскорее вернуться назад, может впоследствии быть истолкована, как нетерпение видеть Медору.

Грустные мысли, тяготившие мое сердце, мешали мне вполне насладиться свободой. Мы с Даниеллой уже так сладко, так хорошо мечтали о том времени, когда нам с ней позволено будет, наконец, выйти на свет рука об руку! Мы предполагали в тот же день обвенчаться, и никак не думали, что освобождение мое случится так скоро и неожиданно. И вот она осталась в этих стенах одинокой и грустной пленницей, между тем как я без внимания пробегал эти очаровательные сады, где мы намеревались вместе нарвать цветов для ее свадебного венка!

Проходя в ворота виллы Фалькониери, в сквозную арку которых просунулась огромная ветвь старого дуба, подобно руке, манящей или отталкивающей прохожих, я встретил Мариуччию: она бросилась мне на шею и, обнимая меня с горячностью, требовала, чтоб я ей выдал племянницу, и пересыпала свои нежности упреками и сомнениями.

— Подождите еще несколько дней, — сказал я, — тогда вы будете совершенно верить мне, потому что я женюсь на Даниелле. Ступайте к ней в Мондрагоне, развлеките ее час-другой, пока меня не будет дома, а главное не говорите…

Чувство ложного стыда прервало мою речь: шагах в десяти я увидел Медору, которая шла ко мне навстречу по stradone Пикколомини и опиралась на руку Брюмьера.

— Понимаю! — сказала Мариуччия, заметившая неудовольствие на моем лице. — Не нужно говорить ей, что Медора здесь! Но это будет мудрено: она прежде всего осведомится об этом.

— Подождите до моего возвращения: я тотчас приду, и сам скажу ей.

Когда Мариуччия удалилась по дороге в Мондрагоне, я услышал насмешливый голос Медоры, говорившей Брюмьеру очень громко: «Нечего сказать, приятно должно быть целоваться с такой тетушкой, как Мариуччия! Я бы советовала ему прочесать себе голову по возвращении домой!»

— Судя по вашей веселости, — сказал я, раскланиваясь, — можно надеяться, что леди Гэрриет не так больна, как я думал?

— Извините, — отвечала она, принимая вдруг притворно-печальный вид, — бедная тетушка в опасном положении, может быть, мы лишимся ее!

Выражение ее голоса было так сухо, что мне стало гадко. «О, Даниелла, — подумал я, — почему ты не можешь видеть, как растет отвращение, внушаемое мне этой красивой куклой!»

Я поклонился и прошел мимо, не извинившись даже в такой поспешности; но услышал слова: «Он уже сделался груб!», сказанные Брюмьеру нарочно так, чтобы я расслышал их. Не оборачиваясь, я приподнял шляпу, в знак благодарности за комплимент, и пустился почти бегом по аллее.

Лорд Б… ожидал меня на крыльце. Он страшно изменился.

— Наконец-то вы здесь! — сказал он, взяв меня за обе руки. — Как я желал видеться с вами! Она плоха! Мне не говорят всей правды, но я чувствую это в глубине моего сердца, которое совсем замрет с ее последним вздохом. Я любил ее, Вальрег! Вы не верите этому? Но это правда, я и теперь люблю ее! Друг мой, пожалуйста, останьтесь со мной на эту ночь. Если лихорадочный припадок возобновится, то он будет уже последний. Не знаю, как я перенесу это. Вы не можете, не должны покидать меня!

— Я не хочу и не должен покидать вас, — отвечал я, — позвольте мне только предупредить жену.

— Вашу жену? Разве вы женаты?

— Да, я связан словом, которое стоит дела.

— Ну, так подите за Даниеллой, скажите, что я прошу ее прийти присмотреть за моей женой. Я знаю, что теперь она уже никому не захочет служить за плату, и потому прошу от нее чисто дружеской услуги. Леди Гэрриет всегда любила ее и не согласилась бы с ней расстаться, если бы Медора не объявила, что тотчас же оставит наш дом, если не сошлют бедную девушку. Теперь Медора может убираться, если ей угодно. У нее нет ни головы, ни сердца, и я не берусь удерживать ее от дальнейших глупостей. Подите, друг мой, скажите, что за миледи дурно смотрят, что она никем не довольна, и что Даниелла нужна нам. Она добра, она придет!

— Конечно, сейчас придет! — воскликнул я, и снова побежал в Мондрагоне.

Пора было прийти на помощь Мариуччии. Даниелла отгадала, что Медора тут. Гроза готова была разразиться, но я предупредил ее. — Мисс Медора точно здесь, — сказал я ей, — но она совершенно равнодушна к отчаянному положению леди Гэрриет. Эта бедная женщина и муж ее нуждаются в двух преданных сердцах. Нас с тобой желают и просят. Надень твою шаль, и пойдем.

Она ни минуты не колебалась, и через полчаса мы все трое были в Пикколомини.

Леди Гэрриет сидела в большой комнате нижнего этажа и спокойно разговаривала с мужем, племянницей и Брюмьером. Она не похудела и вообще мало изменилась. Кроме особенного блеска в глазах, незаметно было следов болезни, быстрый и опасный ход которой давал ей промежутки совершенного спокойствия и даже веселости. Леди Гэрриет не подозревала, что ей, может быть, оставалось жить лишь несколько часов.

Увидев меня, она протянула мне руки и, заглядывая позади меня, искала глазами Даниеллу, которая осталась у двери, задыхаясь не от скорой ходьбы, а от присутствия Медоры.