Уверенность в его опытности мало-помалу успокоила мои раздраженные нервы. Я стоял, облокотившись обеими руками на соломенную крышу, похожую на шалаш дикарей, и незаметно уснул.

Я спал так спокойно, что даже видел сны. Мне снилось, будто Даниелла и Медора, сидя на шалаше, играют своими платками и спорят, которая наденет на меня такой же намордник, как и на Вулкана. Потом я перенесся в свою родную деревню, в дом старого аббата. Дядюшка умирал, а Марион пеняла мне, что я слишком поздно приехал.

Множество других образом беспорядочно толпились в голове моей во время этого кратного сна. Положив руку на плечо мне, Фелипоне разбудил меня.

— Вы спите? — сказал он тихо. — Э, да вы уж и забыли, что с вами и где вы находитесь? Я не был так спокоен, а таки порядочно струсил. Мне показалось, что в двух шагах от нас я вижу всадника, но это был столб, которого я прежде не приметил в стороне. Потом в траве что-то зашевелилось, верно какой-нибудь зверек, потому что с тех пор ничего не видать. Теперь я уверен, что или нас не заметили, или мы обманули сторожей. Кругом ничего не слышно.

— А что это за голоса вдали?

— Это вокруг Мондрагоне часовые окликают друг друга. Эти добрые карабинеры воображают, что еще стерегут вас! Но теперь надо стараться, чтобы они не заметили, как мы войдем в крепость: это, может быть, труднее, нежели выйти оттуда. Мы уже своротили с дороги.

— Так выйдем на нее опять.

— Нет, нельзя! Близ тускуланского креста наверное есть кто-нибудь, хоть там и тихо.

— Я уверен, что мы там видели солдат.

— И я тоже думаю: это полицейские сыщики, что гораздо хуже. Теперь уже главное дело не в том, чтобы идти напролом, как при выезде князя, нужно бы так войти, чтобы никто и не подозревал, что мы выходили.

— Нельзя ли нам потихоньку опять пробраться к часовне, которая ведет в подземелье?

— Этого я и хочу.

— Вот теперь лошади нам решительно не нужны: они только помешают.

— Не помешают! Вы посмотрите, где они!

Я взглянул: лошадей уже не было. Пока я спал, что продолжалось не более получаса, Фелипоне расседлал их и пустил на волю. Он спрятал в солому уздечки, одеяло, стремена и подпругу; за всем этим можно было прийти в другое время. Мое седло и пистолеты с намерением были еще прежде оставлены в Альбанской вилле. Вместо всякого другого оружия у нас были на перевязи маленькие ружья, что дозволяется частным людям в стране, где охота не воспрещается. Лошади, почуяв свободу, тотчас направились к тому месту, куда их обыкновенно выгоняли на рассвете; хотя еще не светало, но Фелипоне был уверен, что они сами найдут туда дорогу, хотя он выпустил их и с незнакомого им места.

— Ну, теперь в путь, — сказал он, прислушавшись еще немного. — К рассвету небо прояснится, воспользуемся остатком ночи и тумана, чтобы перейти открытое поле; на этот раз мы пройдем по ту сторону камальдульского монастыря; оно хоть и дальше, но безопаснее.

Мы пошли прямо через поле, но еще не успели сделать и пятидесяти шагов, как раздался свист, и в ту же секунду в воздухе что-то мелькнуло между нами.

— Что это такое? — спросил я с удивлением Фелипоне, который на минуту остановился.

— Камешек, — отвечал он, — и вылетел, кажется, из того куста… О-о, это верно Кампани! Ему запрещено иметь огнестрельное оружие, потому что он грабил прохожих; но этот молодец и пращей владеет не хуже пули. Он нас видел. Вперед! Бегите, как я, из стороны в сторону.

— Нет, лучше нападем на этот куст и разом покончим с этим негодяем.

— А если вся шайка с ним? Вы видите, что они подзадоривают нас.

В самом деле, камни продолжали преследовать нас на ровном расстоянии и падали почти у ног наших, глухо ударяясь о дерн.

— Скверная штука! — сказал Фелипоне, останавливаясь в недоумении. — Теперь этот град посыплется и из тех кустов, которые против нас. Видно, Кампани и товарищей научил бросать камешки; только они трудятся не для полиции, а чисто в свою пользу, и потому верно боятся шума не меньше нас: ведь у них нет ружей. Пойдем дальше. Они не все так ловки, как их вожак; притом же, кажется, они нас не видят, а только слышал шаги и бросают наудачу.

Пройдя еще немного, мызник опять остановился и сказал:

— Мы в засаде, зашли в круговину разбросанных кустов, а это для них гораздо выгоднее, чем для нас. Придется выдержать осаду… Ну-ка, с Богом, за мной!

Он твердым шагом пустился бежать и, преследуемый камнями, свистевшими со всех сторон, бросился за низенький шалаш, из которого слышался страшный лай нескольких собак, проснувшихся при самом начале выдержанного нами нападения.

— Что делать? — сказал Фелипоне. — Этого-то я и боялся. Пастухи проснутся, прибегут, может быть, и нас также примут за разбойников и станут стрелять. Я не знаю, сколько теперь пастухов в поле: уже две недели, как не выходил из Мондрагоне. Вот теперь жаль, что лошадей нет с нами.

Между тем собаки в шалаше лаяли с удвоенной яростью.

— Кто там? — спросил изнутри твердый, спокойный голос, и в ту же минуту послышался стук ружейного замка. Хозяин, очевидно, готовился встретить нас.

— Это ты, Онофрио? — спросил мызник, приложив губы к дверной щели. — Я — Фелипоне, за мной гонятся разбойники. Впусти меня!

— Молчать, Лупо! Цыц, Телегоне! — отозвался голос пастуха.

Дверь отворилась и тотчас же заперлась за нами поперечным запором. Мы очутились в темноте, в душной атмосфере, проникнутой жирным запахом овечьей шерсти и кислого сыра.

— Вас только двое? — спросил пастух кротко и спокойно. — Видел ли кто-нибудь, что вы вошли сюда?

— Разумеется, — отвечал Фелипоне.

— Их много?

— Не знаю.

— Вы вооружены?

— У нас два охотничьих ружья.

— Да мое третье. А у них есть ружья?

— Нет, пращи, Это Кампани.

— И шайка с ним? А Мазолино тут же?

— Chi lo sa? — отвечал Фелипоне.

— Ваши ружья заряжены? — спросил еще Онофрио.

— Sicuro! — отвечал мызник.

— Товарищ твой не боится?

— Не больше нас с тобой.

— Ну, так давайте защищаться. Нужно осмотреться. Постойте.

Он зажег маленькую лампаду и поставил ее между трех каменных плит, служивших ему очагом. Тогда мы увидели внутренность шалаша, построенного им по собственному вкусу.

Пол был сделан из обломков скалы и усыпан песком; низкие стены изнутри смазаны глиной; потолок очень искусно связан из соломы, переплетенной ветками и вделанной в камышовые перекладины. Деревянный ящик, наполненный листьями кукурузы, служит постелью; сосновый обрубок — диваном. Вместо стола великолепная капитель древней мраморной колонны; кругом, в виде украшений, развешано множество четок и мощей, вперемежку с разными остатками языческой древности. Общество пастуха состояло из двух худощавых собак, повиновавшихся его голосу с необыкновенной покорностью, и трех больных баранов, которых он взял к себе на излечение. Остальное стадо помещалось в другом шалаше, гораздо просторнее и стоявшем десятью шагами далее, Там сторожили другие собаки, которые все время неистово лаяли из своего убежища.

— Шалаш мой прочен, — сказал Онофрио и, узнав меня в лицо, улыбнулся, насколько может улыбаться его бронзовая физиономия, обросшая белокурой бородой. — Если только нас не вздумают поджечь, нам нечего бояться камней; мои соломенные плетенки устоят и против пуль. А вот, — продолжал он, вытаскивая из стены толстые соломенные затычки, — вот тут со всех сторон проделаны отверстия, чтобы вставлять ружье и видеть, куда метишь: это моя выдумка. Пастух всегда должен быть наготове, чтоб защитить своих овец. Теперь, — продолжал он, расставив нас по местам, — думаю, что не надо близко подпускать неприятеля. Как только можно прицелиться, то и пали.

— Нет, — отвечал мызник, — не нужно шуметь до последней крайности.

— Отчего же? — возразил Онофрио, — На выстрел подъедут солдаты из Мондрагоне и выручат нас. Слухи носятся, Фелипоне, что они стерегут там у вас преопасного молодца, безбожника, который в папу выстрелил?

Вот в каком виде дошли мои приключения в шалаши тускуланской долины! Я невольно улыбнулся при мысли, как бы испугался добрый пастух, если б узнал этого злодея в бедном живописце, которому недавно он подал руку, а теперь, с опасностью для собственной жизни, предоставляет убежище и защиту!

— Да, да, наш пленник ужаснейший злодей, — сказал Фелипоне, ни на минуту не терявший своей веселости. — Но пора подумать об осаждающих. Я уж вижу их, а собаки ваши опять разозлились. Не выпустить ли их против этих мерзавцев?

— Их перебьют камнями, — отвечал Онофрио со вздохом. — А я, кажется, лучше соглашусь, чтобы меня самого убили. Впрочем, если будет нужно, посмотрим!

В эту минуту у двери раздался резкий и глухой голос, какой бывает у многих итальянцев с атлетическими формами; этот голос выходил будто из земли. Он говорил:

— Пастух, не бойся, угомони собак и слушай.

— Это голос Кампани; он, как змей, прополз в траве, — сказал мне Фелипоне с живостью, между тем как Онофрио с величайшим трудом сдерживал собак. — Он забился под шалаш между камнями, которые держат переднюю стену. Мы не можем стрелять в него.

— Что тебе нужно? Говори! — сказал Онофрио.

— Нам не нужно ни тебя, ни баранов твоих, но у тебя спрятался злой зверь, мондрагонский арестант, убийца святейшего отца!

— Нет, — отвечал Онофрио, глядя на меня добродушно. — Ты лжешь, ступай прочь.

— Клянусь Евангелием, что это он, — продолжал разбойник.

— Если это он, то не ваше дело ловить его: дайте знать солдатам.

— Да, а ты покамест дашь ему уйти! К тому же солдаты возьмут его в тюрьму, а мне не того нужно.

— Так, так, — шепнул мне на ухо Фелипоне, — это римская vendetta. Он хочет сам убить вас.