Помолчав несколько секунд, она прибавила ясным голосом и спокойным тоном:

— Любовь очень глупая болезнь; однако, всякий, даже и самый благоразумный человек, должен испытать ее хоть раз в жизни. Я очень рада, что именно вы были случайным идеалом моей минутной страсти. Вы помешали мне предаться искушению романического брака по любви, который, конечно, не более удался бы мне, чем бедной тетушке Гэрриет. Поэтому я вам очень благодарна, и если хотите, мы навсегда останемся друзьями.

Я поблагодарил Медору за откровенность. Я не мог позволить себе сделать ей замечание насчет непривлекательности избранного ею жениха. Да еще поняла ли бы она меня? По-видимому, княжеский титул сглаживает морщины и молодит человека. Я вспомнил также, что Медора была не слишком знатного происхождения, что сестра леди Гэрриет вступила в супружество не по любви, а по расчету. Честолюбие Медоры заключалось в том, чтобы снова взобраться на ту ступень аристократического величия, с которой низошла мать ее. Она считала разумной целью своей жизни исправить эту ошибку.

Однако, у нее вырвалось выражение, приходившееся в разлад с заключением ее речи; с самого начала она сказала;

— Я и так очень недовольна своей судьбой; не читайте мне нравоучений…

Я не упомянул ей об этом признании и только поздравил ее с успехом ее предприятия. Мне казалось, что лорд и леди Б… также не были в убытке от этого происшествия. Если б я увидел их в эту минуту, я не преминул бы и их от всего сердца поздравить с избавлением от опеки и надзора за такой решительной особой, какова была прекрасная Медора.

Итак, мы очень спокойно начали толковать об ее планах. Она намеревалась поселиться на генуэзском берегу и приглашала меня навещать ее; но вдруг довольно грубо прибавила:

— Только с условием, чтобы вы сначала развязались с мамзель Даниеллой.

— В таком случае, — отвечал я решительно, — позвольте мне сегодня же совсем проститься с вами; я намерен жениться на Даниелле, как только мне удастся увезти ее из этого края; признаюсь, если б я даже и был свободен, мне бы не хотелось сделать этого здесь, потому что тогда можно было бы подозревать, что я испугался угроз ее любезного братца.

— Как, — вскрикнула Медора, — вы дошли вот до чего! Она и в самом деле уверила вас, что брат угрожает ей, тогда как он ни разу не осведомился о ней, пока она всюду с нами ездила?

— Я знаю, что она ездила с вами единственно затем, чтобы спастись от преследований этого брата, который, конечно, хотел бы жить на ее счет и последовал бы за ней, если бы двойное ремесло шпиона и бандита не прикрепляло его к римской почве.

— Прекрасно! Так вам известны эти подробности, о которых я не смела заговорить с вами? Итак, вы решаетесь иметь родственником полицейского лазутчика, вдобавок еще грабителя по большим дорогам?

— Эту неприятность я предвидел и все-таки решился.

После минутного молчания она продолжала:

— Я теперь думаю, кто из нас делает глупость: та ли, которая, не любя, выходит за порядочного человека, или тот, который по страсти женится на девушке, которая находится в таком презренном положении?

— Вы думаете, — отвечал я, — что благоразумие на вашей стороне; я думаю, что на моей. И оба мы очень довольны собой. Так разрешаются все прения на свете. Так как это непременная развязка всякого спора, то не лучше ли было бы не затевать его, разве, впрочем, для того, чтобы еще более утвердиться в собственных убеждениях?

— Бывает так, но не всегда. Есть зрелые, цельные убеждения, которыми опрокидываются всякие полуубеждения. Признаюсь, видя вас до того убежденным в верности вашей теории, я начинаю сомневаться в истине моей. Да, в любви точно есть сила демонская, потому что проповедник любви и в самом безумии страсти кажется более правым, нежели спокойный защитник здравого рассудка.

— Вот и князь подъезжает сюда; теперь его дело убедить вас в могуществе любви; он вас любит и ожидает взаимности.

— Постойте! Еще одно слово: надеюсь, вы не сомневаетесь, что я еще совершенно свободна?

— Извините, я не понимаю вас.

— Я хочу сказать, что я ни жена, ни любовница князя. До сих пор я едва позволяла ему целовать мою руку. Если бы вы вообразили что-либо другое, вы бы только зря оскорбили меня.

«Какое мне дело до этого?» — подумал я, когда князь проехал между нами и, поблагодарив меня, обратился к Медоре с нежным и несмелым упреком. Я слышал, что она очень сухо отвечала ему, и поспешил возвратиться на свое место в нашем караване.

Глава XXXII

В два часа утра мы приехали в маленькую виллу близ Альбано, где беглецов ожидал знакомый и преданный им человек; он приготовил им карету, в которой князь, доктор и синьора должны были окольными путями пробираться к морю. Лошадей, нанятых по этой дороге, следовало оставлять в разных местах, заранее назначенных их хозяевами. Одного Отелло, как неразлучного спутника Медоры, положено было увезти на море. Каково же было мое удивление, когда она предложила оставить его мне!

Князь был озадачен не менее меня, но Медора сказала ему:

— Эта лошадь только стеснит нас и задержит плавание: наше судно очень невелико, присутствие в нем такого большого животного может быть не только неудобно, но и опасно.

— Все это предусмотрено, — отвечал он, — и все распоряжения сделаны. Я скорее соглашусь сам броситься в море, нежели причинить вам малейшую неприятность: вы говорили, что расстаться с этим, верным слугой будет вам всего тяжелее…

— Теперь мне жаль… не его, — прервала Медора со странным выражением, — мне жаль, что я не подумала… о всех неудобствах, которых он будет причиной. Господин Вальрег, решительно я оставляю его вам; примите эту лошадь на память от меня.

— Но, Боже мой, что же я стану делать с нею в Мондрагоне? — воскликнул я очень простодушно.

— Фелипоне будет за нею присматривать; если мы оставим ее здесь, я скажу, что лошадь принадлежит вам, и вы после возьмете ее.

— Вы забываете, что в Мондрагоне, как и везде на свете, я прежде всего должен заботиться о собственном прокормлении; а содержать четвероногое, да еще такое огромное…

— Ну, как хотите, — прервала она нетерпеливо. — Если вам неудобно держать Отелло, то продайте его, он ваш!

— Я, кажется, не давал вам права делать мне подарки, — отвечал я, в свою очередь раздосадованный этим новым капризом.

Мы вошли в сад, примыкающий к вилле; карета уже стояла там, запряженная и совсем готовая; князь торопил Медору садиться и ехать. Он вообразил, что она желает чем-нибудь заплатить мне за то, что я послужил ей телохранителем, и ему пришла несчастная мысль спросить, не нужны ли мне деньги. Потом, видя, что я не был намерен прибегать к его помощи, он прибавил, что это будет плата за картину, которую он заказал мне.

Я отвечал, что не время говорить о делах денежных, что ночь уже подходила к концу и всем нам следовало торопиться, чтоб быть вне опасности до рассвета. Медора стояла на подножке кареты; ей как будто хотелось продолжить этот неуместный разговор.

— Тысячу раз прощу прощения, — сказал я, откланиваясь ей, — но Фелипоне ждет меня; я не потерплю, чтоб из-за меня он опоздал возвратиться домой…

Я простился с князем и доктором, которые опять уговаривали меня ехать вместе с ними, но я поспешил сесть на Вулкана и вместе с Фелипоне повернул на дорогу в Мондрагоне.

Оставшись вдвоем, мы не думали более о тех предосторожностях, к которым обязывало нас присутствие женщины; лошади же, чуя свое стойло, поскакали так быстро, что менее нежели через час, мы были уже у подошвы тускуланской вершины.

Луна закатилась, время было пасмурно; чувствуя себя под защитой мрака, в совершенном уединении, мы успокоились. Тихо разговаривая, мы уже начали въезжать на крутой склон древней цитадели, как вдруг Фелипоне схватил меня за руку и сказал шепотом:

— Посмотрите… вверх!

На самой середине дороги, по которой нам приходилось проезжать, то есть вокруг камней утеса, поддерживающего крест, рисовались темные фигуры. Фелипоне и минуты не колебался, чтобы принять решение, и не терял времени на объяснения.

— Ступайте за мной, — сказал он и, повернув лошадь, съехал в луг, крутым спуском расстилавшийся вправо от дороги, Проехав несколько времени вдоль окраины луга, мы наткнулись на пастушью избушку из вереска и соломы. Такими избушками усеяно все agro romano.

— Остановимся здесь и не трогайтесь с места, — шепнул мне Фелипоне. — Не будем понапрасну будить пастухов и собак, которые спят в других шалашах. Их крики выдали бы нас. Здесь много таких хижин; я знаю, что эта пустая. Не надо только входить в нее, не то мы попадем в засаду. Если «те» не заметили нас, то все пойдет хорошо; мы сейчас же пройдем через луг. А если они нас видели, то мы поиграем с ними в гулючки.

— В такой темноте, кажется, трудно будет наблюдать.

— Когда нельзя видеть, надо слушать. Замолчим и навострим уши. Потерпим четверть часа, а там узнаем, что делать.

— Но лошади не будут стоять смирно, они торопятся к дому и выдадут нас или помешают слушать.

— Это я знаю. Смотрите, что я делаю, и сделайте то же. Вот вам ремень.

Он надел намордник своей лошади и привязал ее к ветке. Мне уже случалось видеть, что это простое средство принуждает к неподвижности даже самых резвых лошадей. Я вдел верхнюю губу доброго Вулкана в глухую петлю и крепко привязал ее к дереву. Так как в этом положении всякое движение причиняет лошади сильную боль, она едва дышит и стоит, как вкопаная.

Я принуждал себя также молчать и не шевелиться, но для меня это было верно труднее, нежели для Вулкана. Ничего нет скучнее и тягостнее, как выжидать и избегать опасности, которую гораздо охотнее встретил бы лицом к лицу. Это до того несвойственно французской природе, что у меня от нетерпения сделались спазмы. Но не такова была натура Фелипоне: он слушал и выжидал. Я был около него и видел, как круглые глазки его блестели в темноте, словно у кошки; мне показалось, что даже его вечная улыбка, добродушная и довольная, не сходила с его простого, но приятного лица.