— Ты забыл об одном, — сказал я ему, — у нас нет ни зелени, ни птицы.

— Вы ошибаетесь, эччеленца. Вот спаржа — не велика, но зато какая сочная. Что же касается птицы… посмотрите! — Он указал мне на убитую курицу в его корзине.

— Так ты выходил?

— Увы, ни шагу! Я пытался, но только я их позвал через калитку, как вчера, они отвечали грубым, бессмысленным словом «кладьсь»; я ответил «пли!» и захлопнул калитку, а они расхохотались.

— Они смеялись, это добрый знак для тебя; может быть, они и смилостивятся над тобой?

— Нет, мосью, итальянец всегда смеется, но это не смягчает его.

— Но откуда ты взял курицу?

— Мне дали ее они; жандармы дали мне ее, мосью.

— Вот еще! Так они согласны доставлять нам припасы? А в таком случае…

— Нет, нет, они ничего нам доставлять не будут; не так они глупы; но они все-таки на поверку и не очень умны. Эта бедная курица подошла, Бог знает откуда к их овсу, а они хотели поймать, но только напугали ее; а так как у нее есть крылья и она хоть кое-как летает, то вот она и прилетела на нашу стену, да и уселась там; а я ее камнем, она и упала к моим ногам. А ведь ловко потрафил, мосью!

— Да, нечего сказать.

— Но она упала не от удара камнем, — заметил капуцин, — она летела возле меня, и я помог вам поймать ее и свернуть ей шею.

— Молчите, carcioffo, — прервал его Тарталья, — вы никогда не должны перечить своему начальнику!

Видя, что капуцин смеется и позволяет Тарталье подшучивать над ним, лишь бы тот кормил его, я счел долгом не вмешиваться в их отношения. Я, однако же, не подавая вида, наблюдал за ними с тем, чтобы заступиться за бедного монаха, если наш хитрец слишком будет нападать на него. Но я скоро убедился, что Тарталья, при всех его недостатках и пороках цыгана, добр по природе и даже великодушен. Осыпая монаха угрозами и насмешками, он заботился о нем. Капуцину было это на руку; если бы он был предоставлен целиком себе, он совершенно оглупел бы от страха и своего печального положения.

После завтрака я заметил, что Тарталья старательно убирал какие-то свертки. Это был запас вермишели и capellini, другого теста того же рода; все это он принес третьего дня утром и не хотел мне показать, сколько у нас было этого припаса.

— Нет, нет, — сказал он, прикрывая мешочки своим фартуком, — вы готовы давать этого капуцину, сколько он пожелает, а его не накормишь. Он будет есть с нами, и мы его не обделим.

— Пусть так будет. Но пора бы на работу в pianto; что ж, идешь ты?

— Пойдем! Но прежде уберем все и запрем казино.

Мы оставили капуцина на молитве и возвратились к нашему слуховому окну, захватив с собой веревку и две свечи.

Все обстояло благополучно. Маленький свод не осыпался; ни одна из частей здания не осела. Мы без труда спустились в подвал, взобрались на груду обломков, которыми завалена арка, и примерно за час прочистили в них для себя проход. Тарталья более говорит, чем работает. Работа первопроходца не по нему, но он поощряет меня своей болтовней, которая начинает очень забавлять меня!

Аркада кажется мне весьма важным открытием. Она выходит на галерею, которая идет полукругом и в которой, по-видимому, был устроен водопровод для кухни — цели наших поисков.

Галерея эта имеет футов пять в ширину и от пятнадцати до двадцати в вышину. Это прекрасное сооружение; свод до сих пор хорошо сохранился. Следы отстоя по бокам доказывают, что здесь была некогда вода. Судя, однако же, по высоте свода, можно подумать, что галерея эта построена для проезда конных ланцкнехтов.

Мы шли со свечами в руках минут пять и, если я не ошибаюсь, были уже под terrazzone, следуя полуокружному направлению этой террасы. Никакой звук не доносился до нас.

Мы уже торжествовали, как вдруг путь нам был пресечен обвалом, который, по-видимому, случился за много лет перед тем. Свод провалился. Вода, просачиваясь в terrazzone, была, вероятно, тому причиной. На земле была лужа, куда вода падала капля за каплей.

— А, может быть, это от землетрясения? — сказал Тарталья.

— Что нам доискиваться причины! — отвечал я. — Посмотрим, удастся ли нам преодолеть это препятствие.

Я возвратился, считая шаги свои, сверяясь с направлением галереи, выслушивал воспоминания и замечания моего товарища о форме и протяжении terrazzone. Не было сомнения, что мы находились тогда у центрального наружного фасада. Свод над головами нашими поддерживал громадную и великолепную балюстраду, окружающую эспланаду террасы. Дверь, выход, какое-нибудь отверстие непременно было здесь, под этими грудами. Надо было пробраться сквозь них.

— Мы пройдем здесь, — сказал я Тарталье, — мы должны непременно пройти здесь. Мы старательно осмотрим положение обломков, не тронем тех, которые охраняют нас от дальнейшего разрушения свода, окопаем камень по камню и пророем в мусоре коридор, удобный для прохода.

— Это, во-первых, опасно, — заметил он, качая головой, — во-вторых, может продлиться более месяца.

— Но, быть может, эта работа не будет ни продолжительна, ни Опасна, как знать это?

— Точно так же, как то, что и наша блокада может не продлиться и не подвергнуть нас опасности, если мы подождем конца, не тратя сил и не рискуя собой.

— Но блокада может также быть и продолжительна, и опасна, если мы будем ждать конца, как у моря погоды.

— Вы правы, мосью. О, я люблю людей, которые здраво судят. Кроме того, в вас есть и вера в успех, и отвага, которые мне нравятся… Чувствую, что с вами я мог бы сделать многое, на что никогда не отважусь один. С вами я готов сойти в кратер вулкана, даже в преисподнюю.

Мы возвратились за орудиями, то есть за тем, что мы надеялись сделать полезным с помощью инструментов, оставленных в замке плотниками. Так как эти инструменты были брошены за негодностью, то сначала они были не очень нам полезны; но мы нашли огромный лом и еще довольно целый заступ, и с сегодняшнего утра работа наша идет лучше. В продолжение дня мы прокопали траншею в три фута.

В часы отдыха мы наблюдаем за часовыми; им, кажется, порядком наскучило стеречь эти развалины, в некоторых местах угрожающие падением. Тарталья придумал сталкивать вниз время от времени камни, чтобы их тревожить. Но это опасная игра; они стали подозревать, и офицер приказал стрелять в первую брешь, которая в стенах откроется.

Наблюдая за этими жандармами, я вижу, что они гораздо хитрее наших. Они недаром итальянцы! Я думаю, что они не неподкупны, но со мной нет столько денег, чтобы подкупить их, если бы я и мог завязать с ними отношения; до сих пор это невозможно, но причине строгого надзора их командиров.

Я не скучаю и не унываю. Если бы не печаль, которую я чувствую при мысли, как должна тосковать Даниелла, и не грусть, овладевающая мной, когда подумаю, как мало длилось мое счастье, я не сетовал бы на теперешнюю странную жизнь мою. Тарталья смешил меня, против моей воли, а капуцин, кажется, без усилия привыкает к роли carcioffo. С четками на руке, на коленях пред Мадонной, что на портике, он спит все время, покуда мы работаем. Предусмотрительность не бичует его воображения, и покуда ему будет что положить на зубы, он сохранит улыбку блаженного кретинизма.

Я писал к вам эти строки, между тем как Тарталья накрывал на стол. Вдруг Тарталья крикнул мне.

— Мосью, мосью, поглядите, поглядите! Как объяснить это? Не во сне ли я вижу это? Посмотрите туда, на верхи этих больших кларнетов на terrazzone!

Я поднял голову и увидел, что уродливые рожи на верхушках огромных труб выделялись черными пятнами на красноватом фоне, между тем как из их открытых пастей вырывались клубы дыма.

— Все пропало, бедный Тарталья! — вскричал я, — Жандармы нашли вход в знаменитую кухню, расположились и устроили там свою стряпню.

— Нет, нет, мосью! Посмотрите, они также удивляются, как и мы! Они так же смотрят и переговариваются между собой, думая, верно, что мы подожгли замок. Да как же зажечь эти подвалы, спрашиваю я вас? Экие дураки! Но они в тревоге побольше нас, потому что не смеют оставаться на террасе.

В самом деле, ужас овладел нашими сторожами, так что офицеры едва могли успокоить их.

— Обстоятельство это стоит внимания, — сказал я Тарталье. — Как объясняешь ты себе это?

— Никак не объясняю, — сказал он крестясь. — Мне давно говорили, что бес возвращается сюда и что тогда на кухне горит огонь, как во времена лукулловских пиров, что давали здесь папы. Но я не верил и никогда не поверил бы этому. Я теперь, признаюсь вам, каюсь в своих прегрешениях и поручаю душу свою Господу.

Глава XXVIII

Мондрагоне…


Все еще не выставляю числа на моих записках, прежде чем не опишу целого ряда приключений, которые предстоит мне рассказать вам: пишу, когда и как случится. Но я все-таки продолжаю делить мои записки на главы; это служит мне точнейшим определением тех минут, которые я посвящаю вам. Вам известно, что я человек аккуратный; качества этого не теряю и теперь посреди моей тревожной жизни.

Я оставил вас, может быть, погруженным в догадки об этом фантастическом дыме, который вылетал из длинных труб большой террасы. Я не знал, как объяснить это явление, но нисколько не разделял ужаса Тартальи. Напротив, это необъяснимое обстоятельство внушало мне какую-то смутную надежду. Я даже расхохотался, услышав, как мой Скапен, посреди своих молитв, в которых поручал Богу свою бедную грешную душу, вдруг сделал такое замечание: «Ах, Боже мой, как запахло жарким!», а потом принялся причитать прежним жалким тоном: «Помилуй меня, Господи! Поставлю двенадцать свеч моему святому патрону, если ты спасешь меня от» этого дьявольского наваждения… А ведь очень хорошо пахнет, пахнет кухней… Я целые двое суток ничего не ел, и теперь готов проглотить самого черта!»