— Ты думаешь, — спросил я его, — что этот честный господин — агент полиции?

— Я в этом уверен, мосью. Вы опять скажете, что и я тоже, но это неправда. Я знаю, что он принадлежит к полиции, потому что он тот самый свидетель, который показал в пользу Мазолино, будто видел, как вы замарали фреску, и это показание его тотчас было принято, как только он перемолвил несколько слов с комиссаром.

— Так и ты был там, если знаешь, как всё это происходило?

Тарталья закусил губу и возразил:

— Ну, что ж, если я и был там! Почем вы знаете, что я не был призван, как доверенный гражданин, чтобы представить сведения о вас?

— Что же ты сказал обо мне?

— Что вы молодой человек, неспособный вмешиваться в заговоры, что вы художник, немножко глуповатый, немножко сумасшедший.

— Благодарю покорно.

— Этим только я и мог отвести подозрения, и вы видите, что я вел себя в этом не как шпион, потому что прямо после допроса побежал предупредить Мариуччию, чтобы она вас спрятала. Вы не можете понять, почему я знал, что вы здесь; я должен был знать это, потому что сам подал мысль перевести вас сюда.

Это объяснение порадовало меня. Оно оправдывало Даниеллу и ее излишнее доверие к Тарталье, в чем я в душе упрекал ее. Тарталья вызвал это доверие своим усердием и вполне его оправдывал в глазах моих.

— Послушай, однако, — сказал я ему, тронутый его участием в моем деле, — не подвергаешь ли ты себя опасности твоей преданностью ко мне?

— Что тут говорить, мосью, — отвечал он, — от опасности не убежишь. Опасно делать добро, опасно делать зло, опасно также ни добра, ни зла не делать. Кто думает об опасности, тот только понапрасну время тратит. На этом свете надобно делать то, что хочется делать, Я не выдаю себя за храбреца перед ружейным дулом, но я ни за что не отступлю в интриге, как бы она ни была опасна. Там, где ум к чему-нибудь может пригодиться, я ничего не боюсь, Я боюсь только грубой, бессмысленной силы, как вот море или пушка, как пуля и гром, словом, всего, что не рассуждает и что не слушает.

В это время зазвенел колокольчик. Я сбежал к калитке цветника. Это был капуцин с вестями о своей племяннице. Она все советует мне быть терпеливым. Оливия велела сказать мне, что главная опасность миновала. Но в чем же заключалась эта опасность? Этого не мог мне объяснить добрый монах, но Тарталья думал, как и я, что речь идет о посещении Кампани: так называет он бандита с Via Aurelia.

Капуцин пошел за нами в казино, и я с неудовольствием заметил, что он намерен расположиться там, как накануне. Ужин наш ему понравился, и он пришел ужинать, не то, чтобы он сознательно рассчитывал поесть получше, а так, послушный одному инстинкту, как собака, которая чутьем слышит кухню. Я не знаю ничего скучнее этого добряка, с его тремя или четырьмя пошлыми фразами, с его глупыми повторениями и бессмысленной улыбкой.

— Набей ему брюхо, — сказал я Тарталье по-французски, — и постарайся скорее его выпроводить.

— Это нетрудно, — отвечал мне Фронтен виллы Мондрагоне, — я это сделаю, не тратя даже наших запасов, которые нам понужнее, чем ему.

— Любезный брат, — сказал он монаху, — нечего мешкать, я узнал, что в семь часов, то есть через десять минут, к нам приставят часовых.

— Часовых? — воскликнул капуцин с ужасом.

— Да, чтобы голодом принудить нас к сдаче, и если вы не хотите разделить нашу участь…

— Молчи, — шепнул я на ухо Тарталье, — он перепугает Даниеллу этой вымышленной новостью.

Но капуцин уже навострил лыжи, и мы должны были бежать за ним, чтобы отворить ему калитку. Тогда только Тарталья решил успокоить его, но уже опоздал. При свете луны, серебрившей своими лучами стены замка, перед нами блеснули два штыка, скрестившиеся под самым носом капуцина, и громкий голос произнес по-итальянски: «Не велено пускать».

Шутка Тартальи стала правдой; вилла Мондрагоне была в осаде.

Фра-Киприан в ужасе так прыгнул назад, что чуть не упал в объятия мраморной вакханки, лежащей в крапиве.

— Черт возьми, — сказал мне Тарталья, захлопнув калитку с большим присутствием духа, но и с немалым страхом. — Жандармы, это новость!

— Но это, — промолвил он, подумав, — меня не касается. Это невозможно, или, может быть, это только временная мера. Подождем, что завтра будет.

— Нет, — отвечал я, — нам надобно сейчас же узнать, что об этом думать. Отвори калитку и потребуй, чтобы пропустили капуцина. Я прислонюсь к стене, чтобы меня не видели.

— Почему и не потребовать? — отвечал Тарталья. — Полицейские видели, как я вошел сюда сегодня утром; они знают меня и ничего мне не сказали. Посмотрим!

Он отворил калитку и предъявил свое требование.

Унтер-офицер подошел к калитке и между ними завязался следующий разговор:

— А, это вы, — сказал голос за калиткой.

— Это я, приятель, — сказал Тарталья приветливо. — Здравствуйте.

— Вы требуете позволения выйти?

— Для бедного монастырского сборщика. Увидя меня, он попросил у меня подаяния, и я отворил ему, потому что…

— Избавьте нас от выдумок. Брат квестор там, пусть там и остается.

— Это невозможно.

— Так приказано.

— Надеюсь, что это приказание не относится ко мне, я пришел сюда ставить силки на кроликов… вы знаете, что их очень много в развалинах…

— Сами вы кролик. Довольно, прошу замолчать.

— Но… любезный друг… подумайте, кому вы это говорите, это я… я, который…

— Который изменяет. Ребята, слушай!

— Что это вы? Неужели вы думаете?.. Дайте мне сказать вам два слова потихоньку. Подойдите ко мне!..

— Я не подойду. Если угодно, я повторю вам отданное нам приказание: никто не может ни входить в замок, ни выходить оттуда в течение пятнадцати дней… и более!..

— Понимаю, — сказал испуганный Тарталья, — Cristo, вы, право, не христиане! Вы хотите уморить нас голодной смертью?

— Вы принесли сюда еду и припасы сегодня утром. Не захватили побольше? Тем хуже для вас!

— Но…

— Но полно балагурить. Запирайте вашу калитку, или я скомандую пли! в эту дверь. Ребята, стройсь!

Тарталья не стал ждать команды пли и поспешно запер калитку.

— Плохо, очень плохо, мосью, — сказал он мне, когда мы привели в казино встревоженного капуцина. — Я не думал, чтобы дошло до этого. С полицейскими (между ними есть ужасные оригиналы) мы бы сладили; но эти черти жандармы и слушать не хотят; знай твердят свое проклятое приказание. Santo Dio, как бы убедить их пропустить этого монаха и позволить мне сходить завтра поутру за припасами?

— Много ли их там?

— С дюжину будет; они расположились в главной части древнего укрепления, что за стеной, прямо против больших ворот двора. Там крепкие своды, которые они заняли; я видел их лошадей. Оттуда они стерегут двое ворот, почти, можно сказать в упор.

— Постой, — сказал я, — покамест капуцин отдыхает, пойдем-ка в обход.

— К чему это, мосью? Мы оба все видели и все знаем. Вы сами знаете, что с северной стороны все заложено. К тому же, поглядите, — сказал он, осторожно выходя на маленькую террасу казино, — вот они и здесь; они даже разводят огонь, чтобы ночевать здесь!

В самом деле, другие двенадцать жандармов занимали большую террасу, что внизу под нашей. Мы осмотрели все стороны замка, откуда только нам можно было бы спуститься по веревке с узлами, везде стояла стража. Мы насчитали до пятидесяти человек около нашей цитадели. Это было больше, чем довольно, чтобы держать нас в блокаде. Решетка эспланады (terrazzone), от которой у нас, впрочем, и ключа не было (она находится во владении Фелипоне) и которая очень близка ко входу в цветник, была также под стражей. Эта предосторожность была излишней, потому что мы не можем выходить на эспланаду.

— Ну, теперь, мосью, — вскричал Тарталья, возвратясь со мной в казино, — мы совсем попались! Я уверен, что сюда-то они не пожалуют, буквально соблюдая запрещение кардинала входить в замок; на то, чтобы выломать петли дверей или сжечь эти двери, пятидесяти человек не нужно. Но нас истомят здесь не спеша или будут стрелять по нас, если мы вздумаем выйти. Не высовывайте так головы за балюстраду, мосью! Они готовы пустить в вас пулю, под предлогом, что у вас голова extra muros (за стеной).

Тарталья совершенно упал духом, тем более, что капуцин, чтобы оправиться от испуга, доедал обильные остатки моего ужина.

— Ogni Santi, — вскричал Тарталья, вырывая из рук его блюдо, — славным товарищем наделил нас Господь! Тут не поможет ни мой поварской талант, ни моя находчивость; что нам делать, мосью, с этим капуцином, который жрет за шестерых, с этим страусовым желудком, с этой пиявкой, которая готова сосать нашу кровь, когда мы будем спать? Убирайся к черту, любезный capucino! — прибавил он по-итальянски. — Я не берусь для тебя стряпать; ты можешь сам парить для себя траву, что растет на дворе; это недурно для человека, звание которого требует умерщвления плоти. Но только дотронься до наших припасов, я тебя, любезный, самого вздену на вертел, несмотря, что ты такой сухопарый и вовсе не аппетитный.

Бедный капуцин упал на колени, прося пощады; он плакал, как ребенок.

— Успокойтесь, брат Киприан, — сказал я ему, — и ты не слишком отчаивайся, любезный Тарталья. Положение наше совсем не так плохо, как ты думаешь. Во-первых, да будет вам известно, что как только у нас окажется недостаток в съестных припасах и всякая надежда на бегство будет признана невозможной, я не заставлю вас страдать бесполезно ни одной минуты. Я выйду сдаться им за стеной замка, и вас тотчас освободят.

— Я на это никогда не соглашусь, мосью! — вскричал Тарталья с геройским исступлением. — Мы будем держаться здесь, хотя бы нам пришлось есть сырые коренья, пока у нас достанет силы разжевать их.

— Благодарствуй, мой добрый Тарталья, но это мое дело. Как только жизнь ваша будет в опасности, я уже не буду связан клятвой, данной Даниелле.