Я вспомнил, что Даниелла принесла мне несколько плиточек шоколада, и мне потребовалось немало благоразумия, чтобы не бросить им этого лакомства сквозь балюстраду террасы. Каково было бы удивление, какова радость этих детей, при виде этих драгоценных плиточек, ниспосланных им, конечно, ни кем другим, как феей флюгеров! Я уже уступал искушению сделать это безрассудство, как пришла на Террасу молодая женщина, кажется, жена Фелипоне, и принялась бранить ребятишек, что они так близко подходят к замку, подвергая себя опасности попасть под камень или черепицу, которые беспрестанно валятся с крыши. Это опасение несколько удивило меня, потому что в тихую погоду с этой стороны строение никогда не осыпается; видя, как эта женщина спешит увести оттуда детей, я подумал, что она знает о моем здесь пребывании и старается, чтобы тайна эта не была открыта. Даниелла уверяет, впрочем, будто она не может подозревать, что я здесь расположился.

Видя удаляющихся детей, я понял грустные радости узников: потребность их слышать человеческий голос и видеть забавы свободных людей. Но я понял это только умозрительно, потому что я самый непритязательный узник, совершенно довольный своим положением. При условиях моей настоящей неволи, я охотно останусь здесь на целую жизнь. Мысль, что Даниелла придет в условный час, наполняет неистощимым наслаждением мое одиночество. С утра до вечера я ожидаю этого свидания и наслаждаюсь этим ожиданием не меньше, чем свиданием. Страсть моя имеет свои минуты глубокого созерцания, как религиозная идея в торжественной жизни анахорета.

Я слушаю также с наслаждением слова, приносимые мне издалека ветром, и люблю отгадывать мыслью положения, к которым эти клочки разговора могут относиться. Дорога из монастыря Камальдулов в Фраскати идет очень близко отсюда, и я слышу, как гуртовщики кричат на своих волов или как поселяне разговаривают между собой, сидя на своих телегах. Эти случаи составляют для меня событие, потому что по этой дороге езды мало, и этот редкий шум, по крайней мере, разнообразит монотонную песнь водопада и флюгеров. Но меня более интересуют звуки, долетающие ко мне со стороны виллы Таверна. С этой стороны деревья моего сада так густы и так высоки, что мне видны одни крыши виллы. Даниелла придумала показываться мне в окно комнаты на чердаке, откуда мне виден белый платочек на ее голове и куда она ходит звонить на полдник рабочим. Она нарочно оборвала веревку, чтобы иметь предлог ходить на чердак; ей приятно самой предупреждать меня, хотя издали, что пора завтракать.

Иногда также, расхаживая посреди своих работниц, она ударит в свой тамбурин, будто в порыве веселья. Если ветер с запада, он приносит мне это слово любви, которое бросает меня в дрожь от счастья. Погода стоит прекрасная; здешний климат точно прекрасен в эту пору года. Нечего, однако же, слишком им восхищаться: в настоящее время это почти климат средней полосы Франции; фруктовые деревья цветут здесь не более как одной неделей ранее наших, и когда я отъезжал, Прованс опередил в этом отношении римскую Кампанью. Нас обманывает в этом краю вечная зелень беспрестанно сменяющихся листьев, В огромном парке, который у меня перед глазами, все зеленеет: дубы, пинии, оливковые деревья, самшит и мирты. Острый запах различных родов лавра доносится даже до меня и становится иногда несносным. Запах этот походит на запах горького миндаля; он очень приятен, если не слишком силен. Тысяча пчел жужжат на солнце. Небо блестящего голубого цвета. В полдень можно вообразить себя в самой середине лета. Но море и горы привлекают облака, и воздух вдруг холодеет. Птицы еще не начинали вить гнезда. Здешние бабочки появляются не ранее наших. На каштанах и платанах только что начинают завязываться почки. Дубовые рощи еще не сбросили сухих прошлогодних листьев. Дядя говорил правду, что в Италии деревья не растут корнем кверху, и что наш край стоит всякого другого. Но если бы дядя и был здесь, он не понял бы, чем именно отличается каждый здешний камешек от наших камней. Здесь все имеет свою особую физиономию, свое выражение, свой голос, так сказать, свою гамму; здесь я вполне чувствую, что я далеко от Франции, что я чужд той среды, которая как бы составляет часть меня самого, что я путешествую, всему удивляюсь, на все заглядываюсь и интересуюсь всякой травкой.

Ночи очень холодны. К счастью, мы нашли в нижних залах груды угля, которые остались от сожженных деревянных поделок и мебели в замке во время захвата его австрийцами, и теперь мы можем нагревать наше уютное помещение в казино, не дымя в трубы. В нашем помещении есть и маленькая кухня, где мы во всякое время можем наполнить нашу жаровню горящими углями, которые храним в печах под пеплом.

Это помещение, будто по волшебству, наполнилось мебелью и всеми предметами, нужными для полного хозяйства. Даниелла каждый день приносит что-нибудь с собой, а я, роясь в опустелых покоях замка, каждый день нахожу разбитые вазы, изломанную мебель и обломки произведений искусства, кое-как чиню и исправляю их, и они служат или удобством, или украшением нашего жилища.

У меня одна забота в голове: я боюсь, чтобы эта сладостная жизнь скоро не окончилась. О моем деле нет достоверных известий, Капуцин, дядя Даниеллы, который каждый день приходит в виллу Таверна, сказывал своей племяннице, что меня ищут и что carabinieri (здешние жандармы) везде расспрашивают обо мне. Начальству известно, что, вопреки показанию Мариуччии, я не появлялся в Тиволи. Предполагали провести обыск в виллах, но впоследствии отменили это распоряжение, что доказывает, что мой таинственный покровитель не оставался в бездействии. Не знаю, сообщено ли французской миссии о моем деле? Если так, то меня, быть может, по распоряжению нашего посланника, ищут в Риме, чтобы выдать мне паспорт и велеть выехать из Папской области. Я полагаю, что наша миссия именно бы так распорядилась, а потому и не хочу искать ее покровительства.

Странный случай еще более запутывает мое дело. Брат Киприян (капуцин) слышал, что агенты полиции при обыске моей квартиры в Пикколомини, откуда Мариуччия с такой предусмотрительностью вынесла мои вещи, нашли на полу четырехугольную металлическую пластинку с кабалистическими знаками. Спросили Мариуччию, мне ли принадлежит эта вещь. Она и сама этого не знала, но на удачу сказала, что пластинку эту оставил там путешественник, занимавший мою комнату за несколько перед тем месяцев и имени которого она не припомнит. Ей не совсем поверили и взяли с собой эту таинственную дощечку, которую признают условным знаком революционеров. Если так, то человек, вручивший мне это знак, был ни кто иной, как агент полиции, переодетый монахом, или настоящий монах, и умышленно хотел вовлечь меня в неприятности; трудно будет мне оправдаться перед святым судилищем с таким обвинителем.

Меня еще более утверждает в этой мысли то, что я, в продолжение восьми дней моего здесь пребывания два раза видел на terrazzone этого монаха в рясе белой с черным, которого я встретил на развалинах Тускулума. Эти люди умеют всюду проникнуть, и мне кажется, что он сообщил свои подозрения фермеру Фелипоне, потому что он проходит иногда внизу под казино, с беспокойством посматривая на балюстраду террасы, откуда я могу наблюдать за всеми его движениями. Что касается монаха, который, кажется, принадлежит к ордену доминиканцев или, по крайней мере, переоделся в рясу этого ордена, он, по-видимому, вовсе не обращает внимания на замок. Чаще всего он становится ко мне спиной и внимательно смотрит на обширный вид, открывающийся с террасы. Но, может быть, он наблюдал слухом, и я, несмотря на высоту, на которой находился, инстинктивно сдерживал свое дыхание. Я спросил Даниеллу, не встречала ли она его в окрестностях; она уверяет, что ей не случалось встретиться ни с одним доминиканцем.

Я окружен здесь существами менее опасными, чем этот монах. Это змеи с ножками, но с такими маленькими, что не решаюсь причислить их к роду ящериц. Они бегали бы очень плохо с такими коротенькими ногами, если бы в то же время не ползали, как змеи, очень скоро и очень грациозно. Эти хорошенькие животные вовсе не опасны. Я познакомился с ними в Тускулуме; пастух Онофрио показал мне, что их можно брать в руки, не опасаясь. Мне хотелось сделать ручной одну из этих ящериц, которая была не так труслива, как ее подруги; но Даниелла, видя мое пристрастие к животным, привела мне прехорошенькую белую козу, которая и миловиднее, и полезнее ящериц. Она дает мне молоко и щиплет возле меня траву, когда я рисую. Я забочусь о ней, как о подобном себе существе, а ей привольно живется здесь; она часто залезает здесь в траву и цветы по самую шею. Кроме того, у меня в цветнике четыре ручных кролика, и Даниелла хочет принести мне птиц в клетках. О собаке и курах нечего и думать: первая лает, а последние привлекут своими песнями и кудахтаньем охотников, которые, пожалуй, полезут на стены, чтобы украсть их.

Скорпионов много. Стоит приподнять камень, и под ним наверняка один или два лежат еще в спячке. В эту пору года они неопасны, и можно убивать, их тысячами; но никто не заботится об истреблении их. Они опасны, только если их раздразнить; говорят, что они редко кусаются.

Меня удивляет, как мало насекомых в этой стране садов. Сегодня я в первый раз увидел бабочку, неизвестную в нашем климате. Она очень красива. Кажется, этих бабочек зовут thais, чего, однако же, я с достоверностью не знаю. Я плохо помню названия; знаю все, что цветет и летает в странах, где я жил некоторое время, но названий запомнить не могу.

Когда я писал вам это, вдруг… Но меня опять прерывают; случившееся со мной стоит особого письма, и я напишу вам обо всем завтра, если это будет возможно.

Глава XXIV

Мондрагоне, 20-го апреля.


Третьего дня, сидя за моим письмом к вам, я следил за томным и нерешительным полетом бабочки, перелетавшей по цветам настенных растений. Я был тогда на террасе казино, спиной к портику, как вдруг легкий шум испугал меня и заставил оглянуться. Тарталья стоял за мной.