Как только она ушла, я проснулся, пробужденный какой-то инстинктивной заботливостью; хотел догнать ее, чтобы сообщить ей о моем намерении бежать, но я был заперт и решился опять уснуть. Заря предвещала ясный день; за синеватыми горами разливался по небу розовый свет ее. На отлогостях, где скалы вулканического образования, выветриваясь, рассыпаются на поверхности в золотистый песок, дождь не оставляет ни грязи, ни даже сырости, и через час после самого сильного ливня следы его остаются только на зеленеющей траве и на освеженных цветах; расставшись с Даниеллой, я утешался тем, что ей предстояла сегодня приятная прогулка через парк.

В девять часов она разбудила меня. Бедная целое утро пробегала по моим делам. Она была во Фраскати, будто за покупкой ниток, но собственно за тем, чтобы разведать о положении моего дела. Там она виделась с Мариуччией и принесла мне мой чемоданчик, туалетный несессер, мои альбомы и мои деньги. Это было очень кстати; теперь мы могли уехать. Кроме того, она принесла провизии на два дня, свеч, сигар и, наконец, знаменитый кофе, которого она никак не хотела лишать меня.

Все эти припасы и вещи Даниелла уложила в тачку, засыпала сверху сухим горохом и наняла в Пикколомини поденщика отвезти все это к верхнему концу stradone, под видом, что горох продала Мариуччия Оливии, а она велела перевезти его в Мондрагоне, куда, по словам ее, скоро прибудут работники для переделок в замке. Поденщик оставил тачку при въезде во двор и, немедленно отпущенный, не видал, что из нее выгружали.

Милая Даниелла очень устала от этой экспедиции, но я радовался ее прекрасному замыслу.

— Ты так смышлена и деятельна, — сказал я ей, — так ты и должна все устроить к нашему побегу. Я увезу тебя отсюда и только в таком случае останусь здесь, если ты скажешь мне, что дело мое с инквизицией не будет иметь последствий и что я могу обвенчаться с тобой, не уезжая отсюда и без дальнейших проволочек.

— Ты затеваешь невозможное, — отвечала она, качая головой. — Дело твое принимает худой оборот. Брат мой, который, по счастью, не подозревает еще нашей связи, смертельно возненавидел тебя за побои. Он уверяет, что ты бил его, потому что принял его за шпиона, и что ты поносил наше духовное правительство. Он показывает, что узнал тебя, и приводит свидетеля, который хоть и не подоспел, чтобы помочь ему, но слышал слова твои и видел тебя в лицо. Этого свидетеля никто и не видывал во Фраскати, но полиция, кажется, знает его, выслушала и приняла его показания. Вчера вечером были они в Пикколомини, должно быть, чтобы задержать тебя, и, не найдя тебя там, велели отпереть твою комнату, чтобы захватить твои бумаги; теперь они уверяют, что ты принадлежишь к вечному заговору против земной власти святейшего папы; заговорщиков этих открывают каждую неделю. Но добрая тетка все это предвидела: она вынесла из твоей комнаты все вещи, до последнего клочка исписанной бумаги, и запрятала все это в верное место в доме. Им она сказала, что ты отправился накануне в Тиволи пешком с рисовальными припасами, и что прочие твои вещи остались в Риме, когда ты ездил туда на светлый праздник. Как только сбыла с рук этих господ, она сама отправилась в Рим, чтобы посоветоваться с. лордом Б…, как выручить тебя из беды. Тебе придется ждать терпеливо здесь, что будет, потому что пуститься в путь днем или ночью без паспорта, который лежит во французской полиции в Риме, и думать нечего; тебя задержат в первом городе. Пробраться же через границу по тропинкам, по которым проходят разбойники и беглые солдаты, если б даже я и могла служить тебе проводницей, а надобно тебе сказать, что я тут буду плохая проводница, это гораздо труднее и опаснее, чем оставаться здесь; ведь если и дознаются, что ты здесь сидишь, то вряд ли решатся взять тебя отсюда.

— Это почему?

— Потому что это старинный папский дворец, и место это имело прежде право убежища. Фамилия Боргезе наследовала это право, и хоть все это теперь отменено, но обычай и уважение к старинным правам остались. Чтоб силой отворить эти двери, за которыми ты хоронишься, надобно оскорбить принцессу; они не осмелятся войти сюда без ее позволения.

— Но почему же бы им не выпросить этого позволения?

— Потому-то и Оливия отправилась в Рим. Она все расскажет своей госпоже, а госпожа ее добрая и примет в нас участие. Ты сам увидишь, что и женщины к чему-нибудь да пригодны, а я думаю, что в нашей римской стороне одни мы только чего-нибудь да стоим.

Я был согласен с этим, и, сообразив, что без паспорта невозможно отправиться в море с берегов Италии, не подвергая затруднительным и опасным случайностям свою подругу, которую я не намерен здесь покинуть, я решился последовать ее совету и вверить свою участь покровительству женщин. Глубоко тронутый преданностью Мариуччии и Оливии, я удивлялся предусмотрительности и деятельности этого великодушного и смышленого пола, который во всех странах, а в особенности в Италии, всегда был Провидением преследуемых.

— Так вот как, — продолжала Даниелла, убирая комнату и ставя Распятие в изголовье моей постели и горшок с цветами на камин, как будто размещала домашние вещи в обыкновенной, постоянной квартире. — Дело все кончится тем, что ты поскучаешь здесь с неделю, никак не больше. Не может быть, чтобы милорд и принцесса не нашли средства освободить тебя отсюда через неделю.

— Скучать? Да разве ты не будешь приходить ко мне?

— Могу ли я жить, не приходя к тебе? Если ты хоть один день не увидишь меня здесь, то можешь сказать: «Даниелла умерла».

— Но ведь Даниелла не может умереть?

— Не может, потому что ты ее любишь!.. Так ты решаешься?

— И не вообразишь себе, с какой радостью! Я только того и желаю, чтобы быть здесь взаперти с тобой. Одно только огорчает меня, это твоя беготня взад и вперед для меня. Это истинное наказание для меня.

— Напрасно. Вот уже погода разгуливается, ветер подул от Апеннин и сгонит все тучи на море. Небо прояснится, по крайней мере, на целую неделю, и моя беготня, как ты называешь, будет приятной прогулкой; а так как мы с Оливией распустили слухи, что в замок скоро придут работники, то никто не удивится, если она и часто будет посылать меня сюда с разной ношей, к тому же все, что было громоздкого, доставлено; остается только кормить тебя. Если хорошая погода и приведет в Фраскати посетителей, они не будут оставаться здесь до поздней поры, а будут спешить назад в Рим, потому что вечера еще слишком свежи. А чтобы осмотреть виллы в окрестностях города и Тускулум, куда всего больше ходят путешественники, и целого дня мало: стало быть, тебя здесь никто не побеспокоит, да в Мондрагоне и так редко кто заглядывает. А если бы Оливии и случилось привести кого в этот замок, чтобы устранить подозрения, то она велела сказать тебе, что она долго будет стучаться в большие ворота, как будто ожидая, что их отворит изнутри работник, занятый делом на дворе, и так как, разумеется, никто не придет, то она попробует, будто другой ключ, а ключ-то будет настоящий, и им, как будто случайно, отопрет замок. Тебе будет время уйти в казино и запереться там. Туда нет надобности водить посетителей, которые и не знают, существует ли эта часть здания, да и можно сказать, что эта сторона разрушается и что туда не ходят.

— Ах, Боже мой, да не обвалилось ли бы это казино, пока ты здесь со мной! Я становлюсь глуп и боязлив, как ребенок. Я так теперь счастлив, что боюсь, чтобы небо не обрушилось на нас и чтобы земля не убежала из-под ног.

— Ничто не обрушится, ничто не убежит, потому что мы любим друг друга.

Она позавтракала со мной и пошла в Виллу-Таверна, где ей необходимо показаться за работой; и мы решили, чтобы с завтрашнего дня она не приходила ко мне днем, разве только в экстренных случаях. Решено было, чтобы она приходила в шесть часов вечера и уходила не ранее восьми утром. В это время дня она не боялась встретиться с работниками в парке; они могли подумать, что она ходила по поручению Оливии, в монастырь Камельдулов; для вечерних прогулок она нашла бы также достаточные предлоги.

Глава XXII

Мондрагоне, 12 апреля.


А пора приняться за работу, не правда ли? С тех пор, как я в Италии, я только и разминал ноги или сидел, сложа руки. Пора не только знать, есть ли у меня талант, а позаботиться и о том, как бы приобрести его. Во всяком случае надобно, чтобы я имел средство вести жизнь безбедную, домашнюю, семейную. Пусть этим средством будет пустое ремесло, без художнической почести, лишь бы оно доставляло кусок хлеба. Это крайность моего положения. Но ремесло может опротиветь, если не вложить в него всех усилий своей нравственной природы, и так как вопрос относительно необходимости приняться за ремесло уже решен, то я хочу внести в мое ремесло всю идеальность, на какую только я способен, весь огонь, который вдохнет в меня любовь. Да, да, для той женщины, которая открыла мне полноту жизни, я должен проявить эту жизнь каким-нибудь отличием, придать ей какую-нибудь цену. Да, я буду иметь талант, так должно быть; и эта задача моей судьбы и моей мысли, которой я так боялся касаться, теперь ясна, как день. Хотеть, надеяться, испытывать! Нет, этого мало; нужно более, нужно то, чем возвышенна и прекрасна моя возлюбленная — иметь веру и силу.

Я начал разбирать и раскладывать мой ящик с красками, а потом стал искать предмет, с которого можно начать. Прощаясь с Даниеллой, я поклялся быть благоразумным и осторожным, и она позволила мне расхаживать куда угодно в моих обширных владениях.

В этих случайностях распавшегося здания, в этой могучей овладевшей всем растительности, в этой противоположности остатков великолепия с торжественностью опустения, когда все это облито лучами солнца, найдутся мотивы на целую жизнь художника. В этих развалинах ничто не напоминает развалин наших феодальных замков; здесь нечего искать ни строгих линий, ни мрачных красок, ни грозного характера; в самом pianto нет ничего ужасающего. И здесь все та же Италия, смеющаяся и поющая даже под цветами могилы. Но именно потому, что своеобразие здешних развалин еще не измучено литераторами и живописцами, которые или в него не всмотрелись, или его не поняли, они истинный клад для меня. Чтобы перенести эти развалины на полотно, недостаточно изучить самый факт — надобно передать и впечатление, производимое этим фактом, выразить совершенно особенно чувство. Надобно, чтобы картина была оригинальным объяснением предметов, существующих своеобразно.