«Если это так, — подумал я, — то и я должен отплатить им такой же откровенностью», — и так как Даниелла не возвращалась, я попросил ее тетку отправиться со мной в мою комнату, где мы и застали Даниеллу. Она чистила мое платье и убирала туалетные принадлежности, как бы была у меня в услужении.

— Что вы тут делаете? — спросил я довольно грубым тоном, входя в комнату.

Она поглядела на меня кротко, но решительно. Кротость, кажется в ее характере, как и в чертах лица.

— Я убираю вашу комнату, — сказала она, — как делала это в Риме, когда вы были больны.

Припоминая заботливые попечения обо мне этой доброй девушки, я раскаялся в своей неприветливости.

— Милое дитя, — сказал я ей, — садитесь и поговорим. Я хочу знать, как мог я подать повод к вашей разлуке с семейством лорда Б… Вы представили это дело так, как вы разумели его; я должен слышать о нем от вас снова, чтобы поправить вас в том, в чем вы могли ошибиться насчет меня.

— Рассказать нетрудно, — отвечала она с уверенностью. — Вы задумали жениться на Медоре. Как человек умный, вы скоро поняли, что для того, чтобы влюбить в себя девушку, которой никто никогда не нравился, надобно было притвориться влюбленным в другую, у нее на глазах, и вам удалось уверить ее в этом. Мной бы пожертвовали в этой игре, если б я имела дело с другими господами, но леди Гэрриет великодушна и, отправляя меня, наградила меня так, что мне грех на них жаловаться. Не то ли я и вам сказала, тетушка Мариуччии?

— Быть может, — отвечала тетка, — но и поняла так, что синьор тебе приглянулся, и думала, что и ты ему понравилась. Теперь, когда дело приняло другой оборот, когда он думает жениться на англичанке, и ты была только ступенькой, чтобы добраться до нее, он должен сделать тебе хороший свадебный подарок, и делу конец.

Хотя это объяснение Даниеллы должно было расстроить все замыслы се родни на замужество со мной, я не мог, однако, равнодушно снести мысли, что мне приписывают такой смешно-предательский план в отношении мисс Медоры, и счел обязанным объясниться с Даниеллой.

— Вы истолковали по-своему мои намерения, милая Даниелла; вы — я должен вам сказать это — в большом заблуждении. Я никогда не притворялся влюбленным в вас. Это была шутка, последствий которой я не мог предвидеть, и я надеюсь, что никто и не думал принимать ее серьезно. Как бы то ни было, я все-таки неправ, потому что это повело к вашему разладу с людьми, к которым вы были, вероятно, привязаны, Я довольно уже виноват и без того, так зачем же мне приписывать нелепый и постыдно-своекорыстный замысел влюблять в себя женщину, слишком для меня богатую, которую я не довольно хорошо знаю, чтобы мог сам полюбить ее. Итак, я прошу вас в откровенных разговорах ваших с многочисленными родственниками не придавать мне без всякой пользы этой гнусной роли.

— Без всякой пользы? — возразила она на таком французском языке, который мне пришлось бы переводить, как итальянский. — Вы согласитесь, однако, если это будет с пользой?

— Как это? Я вас не понимаю.

— Если бы моя родня уверилась, что мы любим друг друга, с нами могла бы приключиться неприятность; лучше пусть они думают, что вы влюблены в Медору.

— А какая неприятность, позвольте узнать?

— Удар-другой ножом для вас и побои для меня.

— От кого же это? Скажите мне все.

— От моего брата, он человек злой, предупреждаю вас. Я только от него и завишу, у меня нет ни отца, ни матери.

— Так это угроза, под страх которой вам угодно было меня поставить, так доверчиво рассказав родным вовсе неизвестные им обстоятельства?

— Я стану угрожать вам и подвергать вас опасности! — вскричала Даниелла, подняв к небу свои блестящие глаза. — Cristo! Неужели вы думаете, что я сказала бы кому-нибудь, что вас знаю, если бы Тарталья не пришел сюда сегодня поутру?

— Тарталья! Ну, славно, его только и недоставало! Зачем его черт принес во Фраскати?

— Он приходил навестить вас по поручению Медоры, но только тайком, под другим предлогом; она, кажется, беспокоится о вас и хочет скрыть это, боясь, не рассердила ли вас своими отказами. Так как этот сумасброд задумал непременно высватать вам Медору, то он и сказал тетке, чтобы она не допускала нас видеться, потому что вы будете за мной ухаживать, а жениться никогда не женитесь. Вот каким образом, придя сюда с вашим бельем, я вынуждена была отвечать на расспросы. Не моя вина, что все это перепуталось в бедной головушке моей тетки; но монах рассудителен, старуха добра. Мариуччия женщина славная, и дело не пойдет далее, если вы позволите мне сказать им, что вам только и грезится одна мисс Медора. Иначе…

— Что же иначе?

— Иначе берегитесь, чтобы и брату моему чего не пригрезилось; у него коротка расправа…

— Полноте стращать меня, милая, — сказал я с нетерпением. — Я не боец на ножах, но если уж придется, я не спущу ни вашему брату, ни всем вашим родственникам, если они меня затронут, Я очень кроткого нрава, но чувствую, что с такими аферистами, не хуже чем с разбойниками, могу и разозлиться, и им дорого обойдется моя шкура.

Говоря это Даниелле по-итальянски нарочно, чтобы Мариуччия слушала и понимала меня, я внимательно наблюдал ту и другую, в особенности Даниеллу, которая, кажется, довольно хитра и, может быть, имеет ко мне не скажу страсть святочных героинь, как Медора, но нежную склонность, основанную на корыстных видах, Мариуччия, хотя тоже не без хитрости, не имеет, кажется, дурных намерений. Что касается моей придворной stiratrice, мне трудно было проникнуть в ее чувства; она, как мне виделось, сама старалась прочитать мои мысли, и мы оба, как говорится, держались настороже.

Когда я перестал говорить, она молчала еще некоторое время, будто ища выход из положения, которое ей вздумалось признать затруднительным или опасным. Вдруг, вместо того чтобы отвечать мне, она обратилась к тетке.

— Я вам рассказывала, тетушка, как синьор убил одного разбойника близ Казальмарте и прогнал двух других, — сказала она ей. — Я знаю, как он отважен и гораздо сильней, чем кажется. Я видела, как он разделывался с этими бездельниками. Если кто должен бояться, так верно не он, и я не советую Мазолину слишком хорохориться. — Потом, обратясь ко мне, она прибавила по-французски: «Но зачем, скажите, во избежание всякой ссоры, не хотите вы сказаться обожателем Медоры?»

— Потому что это неправда и потому что я ненавижу ложь, — отвечал я с досадой. — Вы изволили это выдумать; но будьте уверены, что если я войду здесь в какие-нибудь сношения, и мне представится случай опровергнуть вашу клевету, я не задумаюсь сделать это.

В глазах Даниеллы блеснула такая радость, что я сразу понял, что между госпожой и служанкой возникло состязание женского тщеславия, спорным предметом которого был я.

— Это удивительно! — проговорила она, очень мило жеманничая передо мною. — Как это сталось, что вы от нее отказываетесь, когда она так в вас влюблена?

При этом слове я весь покраснел от гнева. Что Медора безрассудно вверилась моей чести, это не подлежит сомнению. Но она не напрасно вверилась мне и если бы она была даже того недостойна, я должен был бы оправдывать ее для чести лорда и леди Б… Я заставил замолчать горничную с такой строгостью, что она потупила взор, будто в самом деле испугалась меня, и вышла, с поддельным, а может быть, и с истинным смущением.

Я жалел, что она не показала, хотя бы для вида, что раскаивается в словах своих: я не так сурово расстался бы с ней, Она так пеклась обо мне во время моей болезни, что я обязан ее поблагодарить, и мне не случилось еще сделать это, потому что она исчезла из дворца прежде моего отъезда из Рима.

Кроме того, хотя я и невысокого мнения о ней, но должен, однако же, сознаться, что черты ее лица и ее манеры мне очень нравятся. Я слышал, как она до самой полуночи разговаривала с Мариуччией в чулане на чердаке, возле моей комнаты. Я не мог да и не хотел подслушивать их длинной беседы, но я заметил по тону их разговора, то повествовательному, то веселому, что Даниелла не слишком беспокоится о судьбе своей. Продолжительность этой спокойной болтовни доказывала, что племянница не была под слишком строгим надзором. Наконец я услышал, как отворили дверь, как кто-то сходил по деревянной лестнице, ведущей вниз с этажа, на котором помещаюсь я и Мариуччия, как заскрипела решетка загородки, выходящей на грязную и гористую улицу, прозванную пресловутым именем Via Piccolomini.

Глава XIII

3-го апреля.


Сегодня, в шесть часов утра, меня разбудили звуки грудного, нежного голоса, который звал с надворья Розу, старую тетку и служанку Мариуччии. В способе зова выражалась вся певучесть итальянского языка. Когда мы хотим, чтобы нас слышали издали, то усекаем первый слог и продлеваем звук на последнем; здесь, напротив того, ударение падает на начальный слог, и имя Розы, крикнутое или, правильнее, пропетое в октаве нисходящей гаммы, звучало очень мелодично. Протерев глаза и окончательно проснувшись, я узнал голос stiratrice, встал и, взглянув из-за занавески моего окна, увидел ее на улице, в руках с красивым брасеро античной формы, светло выполированным. Через несколько минут Мариуччия выглянула в окно и потянула одну за другой две бечевки. Решетка сада отворилась, а потом дверь входа в дом, и Даниелла вошла.

Через полчаса Мариуччия вошла ко мне с упомянутым мной брасеро, наполненным жаром.

— Ну, теперь вы не будете зябнуть, — сказала она. — Жаровня, что у нас внизу, слишком велика для вашей комнаты; у вас болела бы голова от нее, и племянница не позволила мне вчера внести эту жаровню к вам, но у нее нашлась поменьше, вот она.

— И она лишается своего брасеро ради меня? Этого я не позволю.

Я позвал Даниеллу, которая распевала на соседнем чердаке.

— Вы слишком добры ко мне, — сказал я ей. — Я уже не болен, и вы балуете человека, который стал вам докучной и неприятной помехой в жизни. Я вас дружески, братски благодарю за это внимание, но прошу вас сохранить для себя эту жаровню; в эту пору года она может еще быть пригодна для вас.