Ей казалось, что ее столкнули в водоем, нанеся ей удар, от которого она лишилась памяти, и она, вероятно, не ошиблась в этом, потому что ее изорванное платье было мокро по пояс. Прийдя в себя, она дотащилась до того места, где мы нашли ее. Это было бессознательное усилие с ее стороны; она ничего не помнила об этом.

Даже эти неполные подробности сообщила она нам лишь после нескольких часов отдыха. Даниелла едва могла согреть ее и провела остальное время ночи у ее постели. Я, как умел, перевязал рану, залил ее коллодием и покрыл липким пластырем, который дядя мой, великий лечило в своем приходе, сунул мне в чемодан на всякий случай. Я столько раз помогал ему перевязывать раны, что и теперь сделал это не совсем неловко.

Благодаря не слишком раздражительной нервной системе и не испорченной крови, больная не подверглась реакции, которой я опасался, и в два дня рана закрылась и стала заживать. Мы решили хранить этот случай втайне; во-первых, чтобы не подвергнуть Фелипоне взысканию по законам, во-вторых, чтобы не навлечь на бедную жену нового мщения оскорбленного мужа.

В ту же самую ночь, когда мы так неожиданно отыскали Винченцу, я скрыл все следы моих поисков; запер изнутри поворотную дверь и вышел через погреб, которым спустился в подземелье. Естественно было полагать, что у Фелипоне недостанет духу снова войти в befana, но он, вероятно, будет осматривать входы, чтобы увериться, что никто не открыл его преступления. Я не ошибся; он закладывал наглухо вход из подземелья в его погреб. Я узнал это от Джанино, который слышал, как он работал там по ночам и видел, как он сносил туда камни; и я сам, несмотря на его предосторожности, видел однажды утром, как он выходил из той части рощи, где погреб. Мне хотелось поглядеть тайком, что он там делал: холм был насыпан выше и усажен деревьями. В другой раз я видел Онофрио, без собак и без стада, близ часовни Santa Galla. Там, вероятно, вход был также забит.

Мы с нетерпением ожидаем выздоровления Винченцы и случая выпроводить ее отсюда. Мы в беспрестанном опасении, чтобы муж не открыл ее в нашем казино. Он посетил нас только один раз с тех пор, как она живет с нами, и сел на ступень лестницы в той комнате, которая выходит на маленькую террасу, напротив наших покоев. Облокотясь на перила, я курил, не показывая вида, что наблюдаю за ним. Мне поневоле приходится быть таким же скрытным, как подобные ему итальянцы. Он сидел насупясь и как будто окаменев, со своей вечной улыбкой. Если б я осмелился сказать ему: «Она жива, она здесь, возле вас!» — быть может, я возвратил бы жизнь и спокойствие ему самому. Но Даниелла научила меня, верностью своих догадок, не доверять наружности. Вполне возможно, что выражение отчаяния и угрызений совести, которые я читал на лице этого несчастного, было только мрачным следом удовлетворенного мщения.


5-го июля.


Наконец, Винченца оправилась, — и пора ей было избавить нас от своего присутствия; я не мог уже переносить его. Без сердца и без рассудка, эта женщина только о том и думала, чтобы снова начать свою беспорядочную жизнь. Ею владеет бессмысленная чувственность; в ней одна только алчность к нарядам, и еще, лежа в постели, едва будучи в состоянии вымолвить слово, она расспрашивала об этрусской фибуле Брюмьера и упрекала Даниеллу, что та не захотела принять эту безделушку для нее. Расточительная, беззаботная, она помышляет не о том, как добыть кусок хлеба, а о том, будут ли у ней шелковое платье и вышитая косынка. Привычка к любовным интригам пробудилась в ней даже прежде восстановления сил; благодаря меня за оказанные ей помощь и услуги, она с глупым бесстыдством предложила мне свою благосклонность. Согласитесь, что это странный способ отблагодарить Даниеллу за ее преданность.

Общество ее со дня на день становилось для нас неприятнее. Она тревожила и грязнила поэтическую гармонию нашей жизни своей ребяческой болтовней и развратностью своих ограниченных мыслей. Одно только можно было похвалить в ней, — ее кротость, но эта кротость происходила от недостатка энергии и всякого сознания собственного достоинства. Она смеясь получает самые жестокие уроки, а мужа только боится, никогда не чувствуя желания отомстить ему. «Бедный, — говорит она, — я уверена, что он искренно сожалеет о том, что сделал. Бог с ним, я ему не желаю зла! Если б я захотела, он опять взял бы меня к себе и на коленях просил бы у меня прощения». А когда ей советуют помириться, она отвечает, что хотя она и не сомневается в успехе, но что неприятно жить с таким ревнивцем. Ужас ее положения в befana и предстоявшая ей голодная смерть, если бы мы не спасли ее, не оставили в ней никаких следов. Она удаляет от себя эти воспоминания безо всякого усилия, утверждая, что не должно думать о грустных вещах, и доказывая тем, что есть натуры, одаренные счастливой неспособностью к страданию, похожие на известный род животных, почти бездейственных, которые совершенно слепо исполняют жизненные отправления в низших слоях творения.

Даниелла поступала очень рассудительно, что не ревновала, несмотря почти на очевидные притязания на меня со стороны Винченцы.

— Я не могу сердиться на нее, — говорила она, — она сама не понимает своего положения; она безвинна, как скоты. Фелипоне, верно, чувствовал это, поэтому и совесть не мучит его…

А между тем Фелипоне терзался угрызениями совести и впал в безутешную тоску. Я привык читать в чертах его лица борьбу страсти с его сангвиническим темпераментом.

Винченца начинала ходить, и мы стали думать, как бы помочь ей тайно бежать отсюда. В одну бурную ночь мы услышали звонок у ворот большого двора. Посещение в такую позднюю пору и в сильную грозу требовало некоторых предосторожностей. Человек верхом, закутанный в плащ с головы до ног, просил впустить его на минуту в замок. Это был доктор Р…

— Вы догадываетесь, что привело меня сюда, — сказал он мне. — Я приехал за Винченцей… если еще не поздно.

Он встретил Брюмьера в Спецции. Узнав, что он едет из Фраскати, доктор, хотя и не был знаком с ним, расспрашивал его о лицах, которыми интересовался: о своей матери, обо мне, о Фелипоне. Брюмьер только что получил письмо от нас, в котором мы писали, каким опасностям подвергалась и еще подвергается Винченца, и рассказал это доктору.

— Я понял, — продолжал доктор, — что господин Брюмьер, хотя он и не хвалился этим, должен был замешан в несчастные дела этих супругов. Не могло быть, что в глазах мужа я один был всему виной. К тому же, если женщина принадлежала мне, без коварства и без своекорыстных видов, я почитаю себя обязанным быть ее защитником всегда, когда я могу быть ей полезен. Я знаю Фелипоне с его исключительными страстями; он столько же способен любить, как и ненавидеть. Я приехал узнать, должен ли я увезти его жену или не могу ли я помирить их. Во всяком случае я готов привлечь опасность на себя, чтоб отвратить ее от Винченцы.

Когда доктор узнал о происшедшем, он уже не колебался.

— Отдайте мне эту бедную женщину, — сказал он, — я посажу ее с собой на лошадь и берусь отвезти ее в безопасное место, а оттуда отправлю ее во Францию, где один из друзей моих просил меня прислать ему итальянскую кухарку, а она мастерски готовит макароны. Может быть, муж ее когда-нибудь раскается в своих жестокостях и будет рад узнать, что она жива; но сказать ему, где она находится, было бы безрассудно и бесполезно.

Я сообщил все это Даниелле; она одела Винченцу в свое собственное платье, закутала ее, и я посадил ее потом на лошадь к доктору, который не хотел даже слезть с лошади и все время говорил со мною потихоньку, сидя верхом, под сводами казармы, служащей подъездом к замку. Винченца радовалась, как ребенок, своему отъезду, восхищенная надеждой увидеть Париж и умереть для Фелипоне.

— Мы многим рискуем, — сказал мне доктор на ухо. — Потрудитесь взглянуть в сторону Камальдульского монастыря, не заметил ли кто моего приезда?

Когда я исполнил его просьбу, он пожал мне руку и пустился в галоп с опасной спутницей, которую с такой отвагой взял под свое попечение. Изгнанник, голова которого оценена, он подвергал жизнь свою риску для спасения женщины, которую не любил, если только он вообще кого-нибудь любил в своей жизни, проведенной среди легких удовольствий. Этот поступок был признаком человечности, свойственной его характеру, рыцарским делом, совершенным отважно, молодецки, но без хвастовства. Великая душа! Я не скажу типичная в отношении к Италии, где типы так разнообразны; но все же итальянская, в том смысле, что столько же способна к высоким, прекрасным движениям, как и к самым пагубным порывам. Ничего наполовину; все велико, все громадно. Где зло становится мелким проступком, там национальный тип, можно сказать, совершенно изгладился. К несчастью, здесь он огромных размеров. Такой тяжкий ответ дадут Богу те, кто умерщвляют душу поколений и населяют гнусными призраками благословенные страны, где провидение так щедро разлило красоту идей и форм!

Заключение

На этом месте кончается дневник Жана Вальрега. Постоянные занятия, порученные ему работы по части живописи, музыкальные уроки жене, прогулки, необходимые для сохранения здоровья, и частые посещения виллы Таверна, где лорд и леди Б… провели лето — все это отнимало у него столько времени, что ему было трудно писать свой дневник, по данному мне обещанию, и он просил моего разрешения заменить его простыми письмами. Сообщаю читателям все, что узнал я из этих писем о положении Жана Вальрега осенью того же года.

Трагическое происшествие в befana не возбудило подозрений, несмотря на отсутствие Винченцы и неизвестность, куда она скрылась. Фелипоне не искал жены своей. Когда его спрашивали, он отвечал, что он becco, beccone, becco cornuto, и смеялся. Винченца исчезла в одно время с Брюмьером, отъезда которого никто не видал; все думали, что он похитил мызницу, потому что связь его с ней ни для кого не была тайной.