Увы! «Кто огонь выжигает огнем, обычно остается на пепелище…» Хотя поначалу жизнь молодоженов склады­валась вполне благополучно. Елена исправно рожала детей, которых называли «фамильными» именами: Никита (пер­венец, умерший в двухлетнем возрасте), Аврора, Анатолий, Мария, Павел, Елена.

…Карьера Демидова складывалась удачно. На посту городского головы ему удалось много сделать для Киева и его жителей. Тому подтверждение и орден Святого Влади­мира, и пожизненное звание почетного гражданина Киева. Однако, несмотря на избрание его головою на следующий срок, он подал в отставку и уехал с Еленой и детьми в Сан- Донато.

Странно выглядела эта тяга к воспоминаниям о быс­тро промелькнувшем счастье, лишь обострявшая боль утраты. Демидов словно сознательно стремился в ло­вушку прошлого, где то ли в залах дворца, то ли в аллеях парка было предопределено незримо встретиться двум женщинам: одной — полной жизненных сил, другой — бесплотной тени.

Павлу Павловичу с его нервным, крайне впечатли­тельным характером, не следовало подвергать себя такому испытанию! Но дело было сделано…

* * *

Демидовы приехали в очень трудное для Флоренции время: неурожайный год поставил крестьян и малоимущих горожан на грань голода.

Павел Павлович закупил зерно, которое баржами доставляли к городу. Создал целую сеть столовых, где кормили всех, кто туда приходил. Помощь была настолько быстрой и действенной, что угрожающую ситуацию удалось переломить.

В благодарность за это флорентийские власти выбили медаль, на которой рядом красовались два профиля: Деми­дова и его прекрасной супруги.

…В городе вновь закипела жизнь, и в особняках знати балы и праздники следовали один за другим. Приглашенные во дворец Сан-Донато, особенно дамы, всегда старались как следует разглядеть необыкновенные украшения хозяйки дома — это были раритеты не только огромной художест­венной, но и исторической ценности. Усыпанная бриллиан­тами молодая Демидова, княгиня Сан-Донато, потрясала и нарядами, которые дюжинами шились по ее меркам в Париже. Горделиво-изящным манерам этой чистокров­ной русской аристократки с шестисотлетней родословной пытались подражать. В свои молодые годы видевшая все столицы мира, Елена воспринимала тихую Флоренцию как провинциальную глухомань и снисходительно выслушивала цветистые комплименты здешних кавалеров. Муж явно был не ревнив — это ее немного задевало.

Впрочем, она не имела ни малейших оснований жаловать­ся на него. В противоположность многим богатым людям, терзающим близких за лишнюю истраченную копейку, Павел Павлович никогда не интересовался, сколько тратит жена на свои прихоти. Не глядя, он подписывал ее огром­ные счета. Муж был очень мил с ней и детьми, старался доставить им развлечения и вообще являл собой образчик человека снисходительного к слабостям других и абсолютно невзыскательного.

Правда, иногда Павел Павлович становился невыно­сим. Он делался молчалив, раздражителен и, словно желая избавить окружающих от своего общества, закрывался в кабинете или исчезал из дома, прося его не искать. Но через некоторое время он появлялся вновь, еще более любезный, словно извиняющийся за причиненное беспокойство.

Наслышанная о семейных странностях Демидовых, резких перепадах настроений, во что ее осторожно посвя­щала свекровь и до и после их свадьбы с Павлом, Елена научилась не обращать внимания на эти неприятности — достоинства, обнаруженные ею в муже, многократно их искупали.

Со временем она почувствовала, что все сильнее при­вязывается к мужу. Ей тяжело давались разлуки, а Павлу словно не сиделось возле нее. Он часто уезжал: то охотиться куда-нибудь в дальние края, то к матери в Финляндию. Тогда Елена скучала, и в голову закрадывалась мысль, что он не дорожит ее обществом. Да и в письмах, которые она получала, ей хотелось бы видеть больше страсти, уве­рений в любви. Но гордость заставляла ее обходиться без упреков.

«Причинить боль по-настоящему может только муж, — писала одна мудрая англичанка, — потому что нет никого ближе; ни от кого ваше повседневное состояние не зависит так, как от него…

Если у вас несколько любовников, ни один из них не сможет причинить вам существенной боли. Если один, это возможно, но все же не так мучительно, как если бы это был муж…»

…Однажды, гуляя по сан-донатовскому парку, Елена проходила мимо павильона, где хранились старые вещи. Заметив неплотно прикрытую дверь, она распахнула ее и замерла на пороге: Павел Павлович стоял на коленях, уткнувшись в одно из платьев Мари, перенесенных сюда из большого дома. Его спина сотрясалась от рыданий. Он судорожно мял в руках оборки, прижимая к лицу мягкую шелковую ткань. Зрелище было ужасное.

Не помня себя, Елена бросилась по аллее к дому. Толкнув зеркальную дверь спальни, она рухнула в кресло и попы­талась собраться с мыслями. Ей стали понятны приступы звериной тоски мужа. Он страдал. Он ничего не забыл. Он любил — но не ее, живую, полную молодых сил, ро­жающую ему детей, а ту, от которой осталась груда старых тряпок да лишь однажды виденный Еленой мальчик Элим. Муж никогда не говорил с ней о старшем сыне.

Смириться с этим было невозможно. Елена думала, как жить дальше. В одном она не сомневалась: из Сан-Дона­то, где обитает призрак Мари, не отпускающий от себя ее Павла, надо уезжать.

Не сразу удался этот план. Трудно даже представить, какими путями Елене удалось склонить мужа к мысли рас­статься с Сан-Донато. Но какие-то доводы жены, и весьма убедительные, все же заставили Демидова решиться на поступок, которому даже близкие ему люди не находили никакого объяснения.

И вот в 1880 году в газетах появилось сообщение о том, что Демидов решил распродать сан-донатовские коллекции.

На «balare dei milioni», на балу миллионеров, как флорен­тийцы называли жизнь демидовского семейства, произошли невероятные, не имеющие аналогов ни в России, ни в Евро­пе продажи с аукциона. Сокровища ваяния и живописи, в особенности восхитительные картины Греза, закрывавшие стены большой комнаты, бронза, драгоценная мебель, ками­ны и двери из малахита и ляпис-лазури были отправлены на публичные торги. Даже редкостные оранжерейные растения, свезенные сюда чуть ли не со всего света, ожидали своих покупателей.

Такая же участь постигла и знаменитую по количеству мемориальных ценностей, непревзойденную наполеонов­скую коллекцию, собранную Анатолием Николаевичем Де­мидовым. В частности, там был зуб великого императора.

Персидские ковры из дворцов восточных владык, рояль розового дерева, серебро английских королей, собрание старин­ных гравюр, карт, манускриптов и античные коллекции — все, накопленное за полтора столетия, исчезало словно дым.

Вести о «разгроме», как писали в газетах, «великолепно­го княжества» достигли России и вызвали много разговоров среди коллекционеров.

Один из них, М.П.Боткин, писал П.МТретьякову: «На днях ездил во Флоренцию поглядеть на продажу Демидова… У него особая, но хорошая коллекция голландских картин, вероятно, пойдет очень дорого. Между прочим, видел три портрета Боровиковского… Я поручил торговаться… думаю, вряд ли достанется, он, вероятно, их оставит за собой…»

Действительно, многие вещи, особо любимые Демидо­вым, продаже не подлежали. Часть коллекций перевезли в Пратолино, часть отправили морем в Петербург, на что пот­ребовалось, как писали, «несколько больших кораблей».

В первую очередь Павел Павлович постарался сохранить семейные реликвии. Это были изображения Демидовых на холсте и в мраморе, награды, документы, памятные вещи предков, иконы, коллекции уральских самоцветов, раритеты из дома Романовых.

Знаменитое палаццо, переполненное сокровищами, пустело на глазах. Дворец можно было уподобить красавцу здоровяку, внезапно пораженному смертельным недугом, худеющему на глазах и покорно ждущему неотвратимого.

Соотечественники Демидова и очевидцы гибели сокро­вищницы писали с душевной болью: «Шесть недель под музыку трех оркестров разорялось Сан-Донато, преимущес­твенно в пользу французских и итальянских аферистов».

«Финансовый результат торгов оказался ничтожным, — свидетельствовали они. — Затраты по аукциону, публика­ция иллюстрированных каталогов, описание зданий и садов, поглотили миллионы».

Легендарная распродажа напоминала о себе и спустя почти четверть века: в Нью-Йорке, Париже и Лондоне, по словам очевидца, «еще предлагали любителям сан-донатовские вещи».

Настал час и самого дворца с постройками на территории парка. Все было продано за

30 000 рублей. Современников поразила необычайная дешевизна сделки. Это и сегодня выглядит странно, если принять во внимание, что только на просьбы о пособиях частным лицам Демидовым ежегодно ассигновывалось до 40 000 рублей.

Забегая вперед, скажем: купил Сан-Донато, как писали, «небогатый человек Глебов-Стрешнев, просто как дачу на лето».

Кстати, известно, что Сан-Донато не пошло впрок «не­богатому человеку». Писали: «…соотечественник Демидова в нем болел и страшно мучился».

* * *

В размышлениях над драмой, разыгравшейся в этом райском уголке, люди доходили до мысли о вмешательстве высших сил, карающих Демидовых за их святотатство — отторжения земли у древнего монастыря.

«Счастье безмятежное и под тем дальним, ясно-лазурным небом ничьей долей не бывает; но слезы, которые текли в сиявших золотом и живописью стенах феерического Сан- Донато, были так горьки, что память о страданиях чужезем­ных господ еще до сих пор не изгладилась у веселой и легко­мысленной итальянской их прислуги», — писал паломник, через два с лишним десятилетия пришедший посмотреть на тот клочок земли, где когда-то счастливо слились воедино сказочное богатство, художественный гений, неуемная рос­кошь и молодые надежды…

Когда старый садовник Бенчини, при котором сажали в Сан-Донато гималайские кедры, возвращался мыслью в то счастливое время, как свидетельствовали благодарные слушатели, «красноречию и умилению его не было пределов.