Однако регулярные осмотры невестки врачами, после которых их лица становились озабоченными, а все расспросы оканчивались уклончивыми ответами, сводили для Авроры Карловны на нет прелесть бесподобного флорентийского мая. Сердце ее томила тревога, которая с каждым днем становилась сильнее.

Привычка держать себя в руках и прежде всего думать о других не изменяла Авроре Карловне и теперь. Поздно вечером, уединившись в своих комнатах, единственно Богу она открывала смятенную, наполненную недобрыми пред­чувствиями душу.

Время родов тем не менее стремительно приближалось. К назначенному сроку врач и акушерки уже не покидали дворец Демидовых, готовые в любую минуту прийти ро­женице на помощь.

…Крики Мари были ужасны. Увидев побелевшее лицо сына, Аврора Карловна увела его в дальние комнаты и велела оставаться там, пока она его не позовет. Сын вжался в кресло и, охватив голову руками, сидел, не произнося ни слова. Томительно шел час за часом. Полоска света, падав­шая на паркет сквозь зазор в ставнях, сначала была яркой, затем потускнела и наконец совсем исчезла.

Павел Павлович не слышал, как отворилась дверь и во­шла мать с закатанными по локоть рукавами и с выбившейся из-под чепца прядью волос, прилипших к мокрой щеке.

— Поль, — тронула она его за плечо, — у тебя сын.

Тот вскинул голову:

— А Мари?

— Ей тяжело… Будем молиться.

…Целый месяц продолжалась схватка с подступавшей смертью. Со всей Европы были приглашены знаменитос­ти, которые пытались спасти Мари. У бедной страдалицы лишь хватало сил приоткрыть глаза, когда ей подносили сына.

Павел, мешая сиделкам и врачам, днями и ночами оста­вался подле жены. Опустившись на ковер и прислонившись спиной к ее постели, он не отвечал ни на какие вопросы и просьбы матери, словно находился в забытьи.

В последний раз Мари увидела сына, когда тому испол­нился месяц. Мальчика по желанию матери назвали в честь ее отца — Элим.

На рассвете 26 июля 1868 года Мария Элимовна Де­мидова скончалась.

* * *

Павел уже четвертый час неподвижно сидел у кровати жены. На него было страшно смотреть. Никто не осмели­вался войти в комнату и заняться необходимыми в таком случае делами. Даже Аврора несколько раз приоткрывала дверь и тут же ее затворяла.

Наконец она пересилила себя и вошла, нарочно стукнув дверью, чтобы подать знак о своем присутствии. Павел не шевельнулся. Мать дотронулась до его плеча и нагнулась, чтобы заглянуть в лицо. Белое, бесслезное, оно напугало ее.

…Похороны свершились при большом стечении наро­да. Не спускавшая глаз с сына, Аврора видела все то же помертвелое лицо. Только когда закрывали крышку гроба, оно на мгновение приобрело выражение страстное и даже вдохновенное. Павел вгляделся в легкое покрывало, скры­вавшее черты усопшей, и пошатнулся.

После похорон Мари в роскошных стенах дворца Сан-Донато царила гнетущая тишина. А ведь здесь врачи денно и нощ­но боролись за жизнь ребенка. Мальчика удалось спасти.

…С того самого мгновения, когда Авроре Карловне вручили новорожденного внука, она поняла, что с этим младенцем ее жизнь обрела особый смысл, а Бог даст ей силы вырастить его и воспитать. Но ребенок был так слаб, что знакомые, проживавшие во Флоренции, убедили ее поскорее окрестить его.

Малыша разместили в спальне Авроры. Не различая дней и ночей, она сидела у колыбели, прислушиваясь к едва уловимому дыханию внука. Однажды, задремав возле него, ей привиделся сон. Два ангела, опустившись у изголовья колыбели, решали: взять младенца с собой или нет. Долго они спорили, но в конце концов взял верх тот, который на­стаивал, что его следует оставить на земле.

Вздрогнув, Аврора открыла глаза и нагнулась к колыбе­ли. Элим лежал, выпростав ручонку из пеленки с кружевным краем, и мирно посапывал.

Аврора бросилась на свою постель и заплакала в голос, с какой-то даже радостью, чего с ней никогда не бывало.

В тот же день с малышом на руках она пошла к сыну, который после похорон Мари почти не оставлял своего кабинета.

Стоя в дверях, она сказала:

— Господь смилостивился над нами. Мальчик будет жить. Взгляни на него.

Павел повернулся к ней и через силу пробормотал:

— Не надо… Не хочу…

Письма Авроры Карловны родным в это время отража­ли все, чем была переполнена ее душа. Тревоги и тревоги. Теперь она уже меньше беспокоилась о маленьком Элиме, нежели о его отце.

Состояние Павла становилось все тяжелее. Аврора сама прошла этот крестный путь, а потому хорошо понимала сына. Гибель Андрея… Ей вспоминалось, что самые невыносимые душевные муки одолевали ее, когда дата похорон стала уходить в прошлое. Казалось бы, должна была умериться и боль. Но нет, все происходило как раз наоборот: оглушенная горем, она лишь со временем начала осознавать истинное значение и безвозвратность потери.

Аврора вспоминала свои муки, безысходную тоску и безумно жалела Павла. Не могла она не понимать и того, что люди по-разному переносят жизненные испытания.

Многое зависит от природных задатков, от характера. И они-то как раз плохие помощники Павлу. Импульсивный, склонный подчиняться скорее чувствам, нежели рассудку, он, кажется, и не хотел пережить свое горе, погружаясь в него все глубже и глубже.

Аврора признавалась, что боится за сына. Павел не может отделаться от мысли, что это он виноват в смерти жены: ведь врачи предупреждали, что и беременность Мари, и роды могут протекать с осложнениями. Зачем они с женой уехали сюда, в итальянскую глушь? Может быть, в Вене более опытные врачи смогли бы ее спасти? Если бы он вовремя поверил медицинскому заключению, то и вовсе отказался бы от отцовства…

Из писем Авроры ясно, что Павел продолжал упор­ствовать в нежелании видеть сына. Страшные мысли при­ходили ему в голову: зачем жить, если Мари больше нет? Не желая впадать в непрощаемый грех самоубийства, он тем не менее не отказался от мысли умереть и начал морить себя голодом.

Атмосфера веселого, праздничного Сан-Донато была пропитана печалью. Слуги из местных, горько плакавшие на похоронах «прекрасной княгини Марии», стали пого­варивать, что и впрямь грозный святитель Донато дает знать обитателям дворца, что не будет им здесь ни покоя, ни радости…

С огромными трудностями, не раз встречая отказ, Авро­ре глубокой осенью все же удалось уговорить Павла уехать в Париж. Родные и друзья, близко принявшие к сердцу се­мейное несчастье, тем не менее, были не в восторге от ее идеи. Все в один голос говорили, что в том состоянии, в котором находился Павел, он легко сделается добычей всякого рода соблазнов, станет заливать горе вином, свяжется с «утеши­тельницами», жадными до его денег. Прошлая скандальная слава молодого миллионера оказалась столь живучей, что, несмотря на известие о семейных горестях, от него ожидали продолжения прежних беспутств.

…В Париже Аврора Карловна с сыном и внуком обос­новались на улице Пасси, состоявшей из череды небольших элегантных особняков.

Траур по усопшей давал Демидовым возможность не посещать общественных мест с их увеселениями и театров. Правда, к ним то и дело приезжали давние знакомые.

Одной из первых появилась княгиня Бетси, помянула Мари, приложила к глазам платочек и принялась взахлеб рассказывать парижские новости.

Павла навещали его давний друг граф Илларион Воронцов-Дашков и князь Александр Барятинский. Оба были на их с Мари свадьбе. Теперь это обстоятельство причиняло Павлу дополнительную боль: вот они все — здоровые, оживленные, благополучные, а где же Мари?

Что за судьба у них, Демидовых, в самом деле? — ду­мала Аврора. Она — вдова, он — тридцатилетний вдовец… Неужто это правда: «Благо богатства влечет за собой неот- вержимое искупление»?

* * *

Мать изыскивала любые предлоги, лишь бы не остав­лять Павла в доме одного. Случилось так, что ей нужно было отвезти деньги в крошечный лазарет на самой окраине Парижа, который содержал какой-то старый доктор-доброхот, лечивший исключительно неимущих. Аврора случайно познакомилась с ним в одну из первых поездок в Париж и всегда помогала деньгами: привозила сама или передавала с оказией. В этот раз она попросила сына сопровождать ее.

Их экипаж, выехав из фешенебельных районов Парижа, медленно двигался вдоль узких улочек с обшарпанными домами, а потом и вовсе остановился. Кучер-француз с кем-то громко переругивался. Затем, открыв дверь экипажа, он стал извиняться и попросил господ выйти — какая-то застрявшая колымага перегородила путь. Придется экипаж подавать назад, чтобы объехать ее.

Аврора, подобрав подол платья, и Павел, ступая на каблуках, чтобы не запачкаться смердящей жижей, пок­рывавшей булыжники мостовой, поднялись на ступеньки ближайшего строения и стали ждать. Кучер кликнул на подмогу трех оборванцев, которые, разинув рот, наблю­дали, как разъедутся экипаж с повозкой, и вся компания принялась за дело.

В этот момент, на четвереньках пересекая улицу, к Деми­довым с противоположной стороны приблизилось уродливое существо, тельце которого крест-накрест было повязано клетчатым платком.

Раздался крик:

— Роза, Роза, вернись! Ты слышишь меня?

Стало ясно, что это девочка лет четырех. Голова ее была в пшеничного цвета завитках. Она подползла к Демидовым и протянула к Авроре руку в мокрой перчатке, пытаясь дотронуться до пышной оборки ее платья.

К девочке со всех ног спешила грузная старуха.

— Не тронь, не тронь, говорю тебе! — кричала она. — Ах, негодяйка! Сейчас я тебе задам.

Схватив малышку, как котенка, за шиворот, она отта­щила ее в сторону.

— Ну-ка, Роза, иди на свое место. Простите, сударыня, за этой егозой не уследишь.

Девочка послушалась. Опираясь на руки и подтягивая за собой завернутые то ли в грубую ткань, то ли в куски кожи обрубки ног, она быстро переместилась на указанное место, ловко взобралась на табурет, уселась и помахала оттуда рукой.