На выезде из парка возле полосатых будок двое часо­вых преградили им дорогу. Дверцы кареты приоткрылись. Лунный свет осветил лицо человека в плаще.

На следующий день Александр был снова вызван в императорский кабинет. И начался прежний, недогово­ренный вчера разговор. Однако голос отца был тих, а сам он бледен, с резко обозначившимися мешками под глазами.

— Ты что же думаешь, я не был молод? И не любил до беспамятства? И не был готов на все крайности? По-твоему, я бессердечный истукан и не понимаю, что такое любимая женщина?

Он нервно шагал по кабинету, останавливался у окна, глядел на аллею, уходящую в глубь Царскосельского парка, и говорил, говорил, говорил…

— Все было, сын… Может, ты и слышал про Калиновскую. Я решил отказаться от трона. Мне все равно было куда идти — в скит, на край света — лишь бы с нею. В ногах валялся у отца, просил отпустить… Матушка плакала, глядя на меня. Ты знаешь, дед твой Николай Павлович крут был, но и у него в глазах стояли слезы. И все-таки — нет!

Император провел ладонью по лицу, точно стряхивая с него невидимую паутину. Потом повернулся к Александру:

— А долг, сын? Мы, помазанники Божии, не на поль­зу себе рождаемся, не для удовольствия. На великую ответственность перед Господом нашим за Россию. С нас за каждый поступок сурово спросится. И поделом. Что такое наши желания и даже жизнь перед долгом? Мы не свободны. И каждое наше своеволие Господь будет судить сурово и нелицеприятно.

Император, отойдя от окна, приблизился к сыну:

— А самому-то каково жить, зная, что смалодушничал? Не с твоим честным сердцем, Саша, такая жизнь. — И добавил, как о деле решенном: — О княжне не беспокойся. Обещаю, ни единая насмешка или косой взгляд ее не кос­нутся. Она будет устроена. Иди!

…Вечером того же дня императрица Мария Александ­ровна пригласила к себе отдыхавшую на собственной даче в Царском княгиню Барятинскую. В доверительной беседе дамы сошлись на том, что Мещерскую следует увезти за границу. Париж отклонили по причине проживания там большого количества российских подданных, которые обычно незамедлительно получали сведения о всех проис­шествиях в Петербурге. Поэтому было решено, что Баря­тинская повезет племянницу в Вену, город куда более тихий и сдержанный, нежели болтливая столица французов.

…Последнее свидание в одной из пустующих комнат Царскосельского лицея. После в дневнике Александр за­пишет, что они «долго целовались… прямо в губы, крепко обняв друг друга».

Так они и стояли, молча и уже не плача.

Последней нежности роняю лепестки…

Еще твои, как прежде, кудри глажу,

И что-то говорю, и улыбаюсь даже,

Твоей касаясь трепетной руки.

Но мнится мне, что я давно покинул

Тебя, прекрасный друг, что в холод голубой

Я отлетаю светлой паутиной

Над молча умирающей землей…

 * * *

О том, как увозили Мари из этого царскосельского лета, о завершении ее короткого романа известно со слов Шереметева:

«Мне пришлось быть случайным свидетелем последнего вечера, проведенного ею в России. В четырехместной коляс­ке сидели князь Барятинский и княжна Мещерская. Я сидел насупротив. Князь был молчалив и мрачен. Разговора почти не было. Княжна сидела темнее ночи. Я видел, как с трудом она удерживалась от слез. Не зная настоящей причины, я недоумевал и только потом узнал я об отъезде княжны за границу на следующий за тем день».

* * *

… В последних числах мая 1866 года Александр на яхте «Штандарт» отбыл в Копенгаген. Там в июне состоялось его обручение с принцессой Дагмарой. Был назначен и день свадьбы.

В Петербурге срочно доделывали ювелирные украше­ния, начатые еще при первом женихе принцессы. Через полвека, оказавшись после большевистского переворота в родной Дании, она будет продавать их, чтобы поддержать свое существование.


«Живо помню день приезда принцессы Дагмары, — писал Шереметев. — Я был в строю Кавалергардского полка, расположенного у въезда в большой Царскосельский дворец, ждали мы долго и нетерпеливо… Вот, наконец, показалась четырехместная коляска, прямо из Петергофа (туда причалил корабль, доставивший невесту наследника в Россию. — Л.Т.), все взоры устремились по одному на­правлению. Принцесса Дагмара приветливо кланялась во все стороны и на всех произвела чарующее впечатление… Она своими лучистыми глазами зажигала сердца, простота ее и прелесть сулили счастье и покой…»

Жених, напротив, выглядел мрачным и раздраженным. Разумеется, двор, у которого на памяти еще был его ро­ман с Мещерской, пристально наблюдал за отношениями нареченных, и некоторые находили поведение наследника «крайне неудобным».

Это подтверждает и всегда готовый оправдать друга, хорошо понимавший его Шереметев. «Я был на одном бале, — писал он, — и видел, как цесаревич стоял во время кадрили около своей невесты, но это продолжа­лось недолго. Он решительно заявил, что танцевать не намерен, и слово это сдержал, к немалому смущению придворных и семьи. Вообще, в роли жениха цесаревич, по-видимому, был невозможен… В публике стали еще бо­лее жалеть невесту, лишившуюся изящного и даровитого жениха и вынужденную без любви перейти к другому — человеку грубому, неотесанному, плохо говорившему по-французски… Таков был господствовавший в при­дворных кругах отзыв…»

Перед венчанием принцесса Дагмара была крещена в православную веру и получила новое имя — Мария Фе­доровна.

В конце октября 1866 года состоялась пышная свадьба. Маленькая датская принцесса стала женой наследника пре­стола могущественной Российской империи.


…Гости разъехались, диадема Екатерины Великой, ук­рашавшая голову невесты, была возвращена в особое храни­лище, а венчальное платье, уложенное в большую коробку, обитую изнутри атласом, осталось у новобрачной.

Молодые вздохнули с облегчением. Найдя Александра в кабинете и присев рядом с ним на мягкий валик кресла, молоденькая супруга передавала ему свой вчерашний раз­говор с его сестрой Ксенией.

— Она сказала, что вас в детстве дразнили «мопсом». Очень плохо. Вы такой красивый, милый.

Она дотронулась до волос читавшего газету мужа. Тот дернул головой и, не прерывая своего занятия, сказал:

— Ксения права. Вы просто плохо меня рассмотрели.

— Нет-нет! — горячо возразила жена. — Плохо так говорить. Саша очень красивый!

— О Господи! — вздохнул он и, поднявшись, с досадой бросил газету в кресло. — Можно не приставать со всякой ерундой?

Александр вышел из комнаты. Жена грустно посмотрела ему вслед. Семейная жизнь началась.

* * *

Быстро мелькавшие дни и месяцы приносили все новые обиды. Когда жена Александра убедилась в своей беремен­ности, то первым делом подумала не о ребенке, а о том, что теперь ей есть чем порадовать супруга. Вопреки ее ожида­ниям он отнесся к этой новости без всякого интереса.

Незадолго до родов жены Александр уехал в Ниццу. Там, на месте виллы Бермон, где скончался Николай, теперь разобранной, поставили часовню. Вот на ее освящение и отбыл Александр.

По возвращении в Петербург он узнал, что у жены вот-вот начнутся роды.

…Первенцем супругов оказался мальчик. Александр был буквально потрясен и сиял от радости.

Один из свидетелей этого события записал: «Вырази­тельным в своих чувствах он никогда не был, но на этот раз счастье, так сказать, насильно вырывалось наружу, и не забуду того выражения, того звучного сладостного тона, с которым он сказал мне: „Если бы вы могли понять мое счастье, вы бы, пожалуй, позавидовали мне“».

Этому новорожденному предстояло стать последним русским императором. Николай II нередко говорил, что не случайно родился в день Иова Многострадального, и даже усматривал в этом прямую связь со своим тяжелым царствованием.

Что же касается Александра, то, по словам близких к семейству людей, радость отцовства не внесла сколь-нибудь тепла в его отношение к жене.

… Невозможно не подивиться выдержке молодой женщи­ны. «Нелегко было ей в новой, еще чуждой ей обстановке, — читаем в мемуарах. — Императрица Мария Александровна (свекровь. — Л .Т.) относилась к ней сдержанно, словно подчеркивая измену своему любимцу, она осаждала порывы ее любезности: „Держитесь на своем месте“».

Чувствуя такое отношение к невестке «первой дамы» империи, приближенные опасались проявить к ней распо­ложение и внимание.

Время шло, но для Марии Федоровны ничего не меня­лось: холодность общества, холодность свекрови и самое ужасное — холодность мужа.

Если приглядеться к оставшимся от той поры фотографи­ям супругов, то и в них можно найти подтверждение неза­видному положению царской невестки. На снимках она — сама ласка, нежность и дружелюбие, он, напротив, — полная отрешенность и равнодушие, будто рядом с ним не прелестная молоденькая супруга, а зияет пустота.

Откуда такое терпение, желание, несмотря ни на что, превозмочь невыносимую ситуацию? Если вчитаться в записи ученических тетрадей совсем еще юной принцессы, становится понятно, какими правилами уже тогда руковод­ствовалась ее душа. Не ждать от жизни одних удовольствий, быть готовой к испытаниям, меньше думать о себе — чаще о других, любить людей при всех их несовершенствах. К счастью, эти правила были не только умозаключениями, почерпнутыми из хороших книг, — она старалась следовать им в обыденной жизни.

В драматической истории первого этапа замужества Марии Федоровны это не могло не сыграть своей роли. Как всякий человек, она задумывалась о том, что ее ждет дальше, и призывала себя к выдержке и смирению.

«Это все Божья милость, что грядущее сокрыто от нас и мы не знаем заранее о будущих ужасных несчастиях и испытаниях; тогда мы не смогли бы насладиться настоящим и жизнь была бы лишь длительной пыткой».