— Тем хуже для вас, дочь моя! — снова заговорил он. — Не сердитесь на меня за то, что говорю с вами так жестоко и прямо, но я вижу в самой продолжительности требуемого усилия условие искупления ошибки, серьезность которой скрывать от себя мы не имеем права.

— Я понимаю.

— Так пойдите же до конца в своем рассуждении, Флори, постарайтесь взглянуть на все трезво, если не хотите остаться без защиты в решающий момент: вам предстоит борьба с человеком, сила которого не в смелости, пылкости или влиянии, доказать которые ему нетрудно, но, что более опасно, в искренности чувств, которые он к вам питает.

— Мне никогда этого не сделать. Я нуждаюсь не в трезвости, а в отваге. Я ее плачевно лишена!

— У вас нет смелости даже для того, чтобы освободиться от давящих на вас пут, которые обрекают вас на бесчестное существование?

— Боюсь, что да.

— Даже если бы речь шла о чести, которая одна может вам позволить правильно воспитать такого ребенка, как Агнес?

— Вы коснулись, отец мой, самого больного места!

— Видите, еще не все потеряно! Эта девочка, которую сам Бог поставил на вашем пути, заставит вас стать достойной доверия, которое она к вам питает. Вы не имеете права ее разочаровать.

Флори молчала. И ее гость, и она сама почувствовали, как утекали часы этого февральского дня. Погода была преждевременно мягкой. Уже начинали петь птицы, на склонах холма расцветали фиалки, и весело играл яркий свет солнца. Межсезонье, уже не зима, но еще и не весна, сбивало туринцев с толку. В зале дома по-прежнему горел камин, хотя, по меньшей мере в дневное время, в этом больше и не было необходимости.

Под присмотром Сюзанны Агнес играла на солнце в саду. Именно о ней говорил сначала каноник, как только приехал к Флори. Он поздравил ее с решением взять ребенка. Как с точки зрения доброго дела, так и той спасительной пользы, которую это могло принести ей самой. Только после этого, как бы в логическое продолжение темы удочерения, он заговорил о разрыве.

— Я боюсь того, как поведет себя Гийом, выслушав меня, — вздохнула молодая женщина.

— Это будет трудная минута, дочь моя, я с вами согласен. Но именно в этом-то страхе, который следует преодолеть, в этой борьбе, которую предстоит выдержать, и состоит весь смысл вашего испытания.

Опершись локтями на колени и подперев руками аскетическое лицо, каноник являл Флори образец исключительного внимания.

— Вы сказали мне, что уже больше года не причащались, не причащались в прошлом году и на страстной неделе. Вы намерены и впредь уклоняться от священных таинств? Вы сможете еще долго жить как язычница?

— Вы не дадите мне отпущения грехов?

— Могу ли я это сделать? Вы хорошо знаете, что нет.

Языки пламени пожирали стволы в камине, а отчаяние душу Флори.

Каноник и его маленькая племянница некоторое время сидели молча. Одна боролась с собой, другой молился.

— Все заставляет бояться Гийома, — вновь заговорила молодая женщина, — все! Вы его не знаете, отец мой! Он сейчас исполнен ревности к той нежности, с которой я отношусь к этому ребенку, присутствие которого рядом со мною он принимает лишь насилуя себя… Он ревнует к любому, ко всему миру, к самой своей тени!

— Да, значит не больно-то вы счастливы! Бога ради, опомнитесь! Не позволяйте втягивать себя в эту грязь!

Тон его изменился. Полный понимания и доброты исповедник уступил место трепетному слуге божественной справедливости. Перед Флори сидел вдохновенный человек.

— Даю вам месяц, дочь моя, месяц, не больше, чтобы выбраться из этой трясины! Воспряньте! Распрямитесь! Или вы забыли, что вы свободное создание Божие?

Он, как пылающий факел, встал перед молодой женщиной, этот одновременно хрупкий и нерушимый силуэт, изможденная маска, горящая духовной любовью.

— Я приеду в Вансэй через месяц, — заговорил он. — Хочу, чтобы к этому времени вы были готовы к отпущению грехов!

— Молитесь за меня, отец мой, молитесь постоянно, если хотите увидеть меня избавленной, свободной: без помощи я ничего не смогу добиться!

После отъезда каноника Флори долго сидела подавленная, без сил. Если ее связь с каждым днем казалась ей все обременительнее, решение, которое ей предстояло принять, представлялось еще более непосильным!

С того времени, как она привела Агнес к себе, с тех пор, как у нее появился этот ребенок, которого она будет любить и о котором заботиться, беречь, с того момента, когда она почувствовала себя ответственной за эту хрупкую жизнь, ее чувства к Гийому претерпели большие изменения.

Люби она этого человека иначе, чем телесной любовью, может быть, ее нежность легко сменила бы эту страсть. Но ничего этого не было.

Визит каноника, его советы, настояния не смутили бы ее, а скорее успокоили бы и утвердили в решении, для объявления которого оставалось бы лишь желать подходящего случая, не поселись в ней страх.

Один месяц! За это короткое время ей предстояло найти в себе мужество, достаточное для того, чтобы начать, осуществить и завершить маневр, трудности которого заранее казались ей непреодолимыми! Как к этому приступить?

— Флори, Флори, посмотрите, посмотрите!

Вошедшая в комнату Агнес бросилась к молодой женщине и положила ей на колени два неудачно сорванных и чуть помятых цветка желтого крокуса.

— Спасибо, милая. Они такие красивые! Я поставлю их в серебряную вазу с водой, чтобы они простояли как можно дольше.

Флори наклонилась, поцеловала пухлые щеки, упругие и мягкие, прозрачные, как лепестки цветка. Теплый весенний запах покрытой пушком кожи ребенка воспринимался как сама невинность, как росток жизни, как вся свежесть мира.

— От вас пахнет свежим воздухом и солнцем, словно от цветка, да вы и есть цветочек, Агнес!

Вошла Сюзанна.

— Становится холоднее. Думаю, пора вернуться в дом.

— Малышка хорошо погуляла?

— Очень! Мы поиграли в плодовом саду, собирали камешки на винограднике, я рассказывала ей всякие истории, а под конец напекли пирожков из привезенного с Луары песка, которым вы велели подсыпать каштаны.

— И собирали крокусы! — добавила Агнес.

— Она увидела их раньше, чем я, и ей захотелось принести их вам.

Взобравшись на колени молодой женщины, девочка играла золотым крестиком на шее Флори.

— Не хочешь ли ты поесть, милая?

— Хочу. Я хочу пирожного.

— Говорят не «хочу», а «я хотела бы», мадемуазель.

— Я хотела бы пирожных!

Флори прижала ребенка к груди. Хотя ее собственный сын умер, и отчасти по ее вине, ей было дано вновь вкусить таких сладких радостей материнства. Она ценила значение этой милости и старалась ее беречь. Даже если для этого ей предстояло пожертвовать связью, от которой она стала уставать, вступить в борьбу с отчаянием человека, на здравый смысл которого она не могла рассчитывать и поэтому его боялась. Смелее! Агнес должна ей помочь!

Целуя завитки волос на крошечном затылке, Флори повторяла себе, что эта встреча в Гран-Моне была дарована ей Богом, что Агнес выбрана посредником для водворения любви к Господу под крышу этого дома, где глумились над Его заповедями…

— Сюзанна, принеси, пожалуйста, бисквиты, они в большом глиняном горшке, что стоит на ларе в кухне. Их очень любит Агнес. Да не забудь и кувшинчик с миндальным молоком.

Заботы о своей подопечной были для нее радостью, примирением с самой собою. Разве могла бы она теперь без нее обойтись?

По утрам она уходила к сиротам в приют, а все послеполуденное время отдавала той, которую стала считать своей дочерью, с которой связывала все ожидания, печали, надежды и потребности, которых не знала вот уже семь лет. Она теперь возлагала на этого ребенка, ставшего центром ее жизни, больше надежд, чем на отношения с Гийомом. Никто не мог противостоять этому. Оставалось лишь примирить любовника с тем, что она хочет его оставить.

Она размышляла об этом весь вечер, а потом и всю ночь в объятиях того, против кого замышляла такой удар. Мысль эта ее не покидала. Она вынашивала ее, ставшую для нее настоящей болезнью.

Тонким чутьем, свойственным тем, кто любит, Гийом быстро уловил какую-то перемену в поведении Флори.

— Что с вами, моя хорошая? — спросил он как-то вечером. — С некоторых пор мне кажется, что вы от меня отдалились.

— Отдалилась?

Она взяла руку, лежавшую на ее груди.

— Наоборот, мне кажется, что вы очень близко!

— Не играйте словами. Вы хорошо понимаете, что я хочу сказать.

— Нет, друг мой, не понимаю.

Не терпевший возражений, Гийом помрачнел, настроение его испортилось. Одинаково легко ранимый как в любви, так и тогда, когда задевали его самолюбие, он резко оборвал ее. Она выразила свое недовольство. Дело дошло до слез одной и до раскаяний другого и закончилось неизбежным объятием, как и любая их размолвка.

Снова все пошло как обычно. После примирения, когда ее любовник уже спал рядом с нею, Флори в эту ночь долго не могла заснуть и лежала с открытыми глазами, словно вглядываясь в полумрак, которому не давал обратиться в полную темноту еле теплившийся под слоем золы огонь в камине. Сил у нее больше не было.

Песочный замок обрушился па сердце Флори. Ее душила умершая страсть. Она уснула, не переставая плакать, зная, что ее ничто не сможет утешить.

Прошел февраль, наступил март с его пасмурной погодой и с постом. В воздухе тяжело висела неопределенность.

Молодая женщина объявила Гийому, что, соблюдая обычай умерщвления плоти, она будет жить целомудренно в течение сорока дней покаяния, назначенных Господом. Согласившись с необходимостью воздержания, которую она подкрепляла такими доводами, Гийом после поездки по своим делам в Шампань однажды ночью неожиданно вернулся, позабыв свои обещания. Взбешенный сопротивлением, он силой овладел ею на приведенной в полный беспорядок постели.