Лампрехт ничего не возразил на это колкое и, вероятно, вполне обоснованное замечание и только спросил:

— Какой же упрек вы делаете Герберту?

— Недостойный роман, — с горечью произнесла старушка. — Если бы это не было слишком вульгарным выражением, то я послала бы эту Бланку ко всем чертям. Герберт целыми днями стоит у окон и глазеет на пакгауз. А вчера я нашла на лестнице розовую бумажку, которая, вероятно, вывалилась у этого влюбленного мальчишки из тетрадки… само собой разумеется, что на ней был написан пылкий сонет к Бланке… Я вне себя!

Лампрехт стоял еще на своем месте, спиной к теще, но проделывал какие-то странные движения; он размахивал сжатым кулаком, совсем как перед тем на дворе, как бы угрожая кому-то хлыстом.

— Ба, этот молокосос! — сказал он, когда она, как бы в изнеможении, замолчала, и опустил руку.

Он выпрямился, затем по-военному, однако изящным движением повернулся на каблуке и очутился пред громадным зеркалом, в котором отразилось сильно покрасневшее лицо с презрительной улыбкой на губах.

— Этот молокосос — сын благородных родителей, не забывай этого, — ответила теща, подняв указательный палец.

Лампрехт резко рассмеялся.

— Простите, мамаша, но я при всем желании не могу считать опасным и соблазнительным безусого сына господина советника, несмотря на все благородство его происхождения.

— Об этом предоставь судить женщинам, — ответила советница, видимо уязвленная, — у меня есть полное основание предполагать, что Герберт при своих ночных прогулках под балконом этой Джульетты…

— Как? Он осмеливается? — вспыхнул Лампрехт.

В эту минуту его красивое лицо нельзя было узнать — так сильно обезображивала ярость эти черты.

— Ты говоришь «осмеливается» по отношению к дочери какого-то живописца; в своем ли ты уме, Балдуин? — с глубоким негодованием воскликнула старушка, с почти юношеской живостью вскакивая на свои маленькие ножки.

Однако зять не стал ждать, пока на него выльется поток негодующих речей, который неизбежно должен был последовать: он скрылся в оконной нише и стал так сильно барабанить пальцами по стеклу, что оно зазвенело.

— Скажи мне, ради Бога, Балдуин, — тебе-то что? — воскликнула советница немного смягченным, но все же негодующим тоном, следуя за ним в оконную нишу.

Взгляд на двор, кажется, привел Лампрехта в себя; он перестал барабанить по стеклу и искоса посмотрел на маленькую женщину.

— Это для вас — загадка, мамаша? — в свою очередь язвительно спросил он. — Разве не возмутительно, что на моей земле, даже, так сказать, в моем доме, подается повод к подобным свиданиям, да еще кем!.. каким-то школьником! Бесстыдство! Его следовало бы отстегать хлыстом! — В его глазах снова вспыхнул огонь ярости, но он овладел собой и спокойнее добавил, пожимая плечами: — да, не будем волноваться; вся эта история слишком глупа; с этим незрелым молодчиком, который как раз теперь должен по уши погрузиться в латынь и греческий, можно справиться… не так ли?

— Вот видишь, мы придерживаемся одних и тех же взглядов, хотя ты выражаешься слишком резко, — с видимым облегчением воскликнула советница, — это и есть именно то, о чем я хотела говорить с тобой. Не думай, пожалуйста, чтобы я боялась, что этот роман может иметь влияние на будущность Герберта; он никогда не забудется до такой степени…

— Чтобы жениться на дочери живописца? Помилуй Бог! Его превосходительство, наш будущий премьер-министр, — рассмеялся Лампрехт.

— Карьера Герберта вызывает сегодня особенные насмешки с твоей стороны! Что должно случиться, то и будет, несмотря ни на что, — язвительно добавила старушка. — Но оставим все это в стороне; теперь я имею в виду только предстоящие экзамены Герберта. Наша священная обязанность — устранить все, что может хотя сколько-нибудь отвлечь его, и прежде всего — эту злополучную любовь в пакгаузе.

За время этой речи Лампрехт отошел от тещи и снова начал ходить взад и вперед по комнате. Затем он достал с полки один из стоявших там томиков, раскрыл его и стал перелистывать.

Старушка затряслась от гнева. Только что ее зять без всякой причины дошел чуть ли не до бешенства, а теперь, нисколько не скрывая своей скуки, проявлял возмутительное равнодушие. Однако она хорошо знала его; он мог иногда быть очень капризным и странным, а она во что бы то ни стало хотела добиться своей цели.

— Впрочем, я совершенно не понимаю, что эта Бланка так долго делает здесь, в Тюрингии, — продолжала советница: — сначала говорили, что она сейчас же вернется в Англию и приехала к родителям на месяц только для отдыха. Но вот прошло уже шесть недель, а, несмотря на все мои тщательные наблюдения, я не замечаю никаких приготовлений к отъезду. Таких родителей… я чуть не сказала, следовало бы высечь! Девушка все время бездельничает; она поет, читает, скачет, украшает цветами свои рыжие волосы, а мамаша с восторгом любуется ею с утра до вечера, в поте лица гладит ее светлые тряпки для того, чтобы принцесса имела всегда кокетливый, соблазнительный вид. И этим мотыльком поглощены все мысли моего сына! Девушка должна уехать, Балдуин!

Листы книги зашуршали под нетерпеливыми пальцами Лампрехта.

— Что же, она должна поступить в монастырь?



— Настоятельно прошу тебя без шуток; это дело очень серьезно. Куда она уедет — мне все равно; я говорю только одно: она должна уехать из нашего дома!