В поле свистел ветер, с наступлением ночи постепенно превращавшийся в бурю. Он трепал волосы Маргариты и обдавал ее лицо мягкой, влажной, ласкающей струей.

Было очень темно: ни одна звездочка не освещала земли; небо было покрыто тяжелыми, низко нависшими тучами, которые ночью, вероятно, должны были разразиться теплым дождем.

Куда шла Маргарита? Она подходила все ближе и ближе к свету, к тому роковому свету, на который летят бабочки, обжигая себе крылья; если бы даже там из тех окон навстречу ей выбилось яркое пламя, она все равно не могла бы вернуться… Дальше, дальше, даже на смерть, если нужно!

Она скорее бежала, чем шла, по плотно утоптанной дороге, пересекавшей поле. Снег скрипел под ее ногами; это был единственный звук, нарушавший ночную тишину. Но когда Маргарита перешла шоссе, ветер донес до нее громкие аккорды; в замке играли на рояле, за которым, вероятно, сидела невеста; ее белокурые волосы сверкали при свете люстры и красивые пальцы бегали по клавишам. Однако нет, под ее пальцами инструмент не мог издавать такие звуки: Элоиза фон Таубенек играла плохо и без души. Но кто бы ни был игравший, он, безусловно, принимал участие в торжестве, совершавшемся сегодня, потому что в его игре слышалась настоящая буря восторга и ликования.

Перед северным фасадом замка расстилалась широкая полоса света; Маргарита добралась до замка, не встретив никого; она замедлила свои шаги и пошла под окнами. Что ей нужно было здесь, она сама не знала этого. Ее влекла какая-то страшная, таинственная сила; она должна была бежать, должна была видеть, хотя знала, что именно вид счастливицы-невесты пронзит ей сердце, как удар кинжала.

В гостиной, где стоял рояль, были спущены белые занавески, и за прозрачной тканью не было видно ни одной тени; по-видимому, все неподвижно слушали мастерскую игру. Три окна соседней комнаты, под которыми остановилась девушка, не были завешены. Яркий свет люстры падал сквозь стекла, освещая портреты, висевшие на стенах в глубине комнаты. Это была столовая; здесь, вероятно, состоялось торжество обручения; два лакея убирали со стола; они рассматривали начатые бутылки вина на свет и допивали остатки из стаканов.

Последние аккорды уже давно замолкли, а Маргарита все еще стояла возле акаций; ветер трепал ее волосы и стряхивал на нее остатки снега с ветвей. Молодая девушка не чувствовала этого. Ее сердце усиленно билось, она тяжело дышала и не могла оторвать взор от незавешенных окон; счастливая пара должна же, наконец, показаться!

Вдруг где-то в конце дома отворилась дверь. Из слабо освещенного подъезда вышел какой-то господин и стал спускаться с лестницы, тогда как дверь за ним снова захлопнулась.

Маргарита в течение нескольких мгновений стояла, как бы парализованная от страха. Шпалера роз мешала ей скрыться в темноту, в поле; пред нею находилась площадка, освещенная почти как днем. Но тут некогда было раздумывать; только ее прыткие ноги могли спасти ее от неминуемого унижения, и она во весь дух помчалась вдоль площадки к западным воротам замка, а затем — в поле.

Маргариту охватило ветром, который гнал ее, как снежинку, облегчая ей бегство. Однако ни ветер, ни бегство не могли помочь, мужские шаги, преследовавшие ее, все приближались и приближались. Дорожка была скользкая, Маргарита вдруг поскользнулась и упала на одно колено, но в эту минуту, к ее величайшему ужасу, ее подхватила сильная рука и помогла подняться.

— Дрозд-пересмешник, наконец-то я поймал тебя! — воскликнул Герберт, обвивая и другой рукой дрожавшую всем телом молодую девушку. — Теперь попробуй-ка освободиться! Никогда! Птичка, сама залетевшая в мои сети, принадлежит мне перед Богом и людьми! Это действительно — ты, Маргарита! А «она пришла в бурю и непогоду», — продекламировал он, и в его голосе зазвучало сдержанное ликование.

Маргарита тщательно старалась освободиться, он еще крепче обхватил ее.

— О, Господи, я хотела…

— Я знаю, что ты хотела, — прервал Герберт ее речь, произнесенную чуть не со слезами, — ты хотела первой поздравить своего дядюшку! Для этого ты в бурю и непогоду бежала по пустынным полям, от усердия забыв надеть что-нибудь на голову; кроме того, ты теперь попала в сети и не сможешь никого поздравить; разве только нам придется вернуться и нанести визит князю X. и его невесте. Но ты, вероятно, сама согласишься с тем, что твоя растрепанная головка не годится в данную минуту для гостиной.

Теперь Маргарита вырвалась.

— Твое счастье привело тебя в веселое настроение! — гневно произнесла она. — Это жестокая шутка!

— Тише, Маргарита! — с кроткой серьезностью укорил ее Герберт, снова привлекая ее к себе и взяв ее за руку. — Я не шучу. Элоиза фон Таубенек после продолжительных надежд и ожиданий сегодня сделалась невестой князя X… Но я действительно весел, я торжествую! Разве мое счастье не далось мне само в руки? Разве ты не пришла «в бурю и непогоду», гонимая злой ревностью, которую я уже давно прочитал в твоем сердце, так как ты есть и будешь Гретой, прямой характер которой не мог измениться от светского лоска… Ну-с, можешь ли ты отрицать, что любишь меня?

— Я не отрицаю, Герберт!

— Слава Богу!.. Наконец-то погребен этот старый дядюшка! И ты теперь больше — не моя племянница, а…

— Твоя Грета, — слабым голосом произнесла девушка, совершенно подавленная быстрым переходом от горя к счастью.

— Моя Грета, моя невеста! — добавил Герберт с горделивым видом. — Ну, теперь ты, вероятно, догадываешься, почему я отказался быть твоим опекуном?

Герберт уже давно встал так, чтобы своей мощной фигурой охранять Маргариту от ветра. Теперь он наклонился к ней и нежно поцеловал ее, а затем, сняв с шеи шелковый шарф, заботливо покрыл ее развевающиеся волосы.

Герберт и Маргарита быстрыми шагами приближались к фабрике, причем ландрат рассказал, что еще в университете был дружен с молодым князем X. и что тот очень любит его и дорожит его мнением. Полгода тому назад младший брат князя познакомился при дворе с Элоизой и полюбил ее; она отвечала ему тем же, а ее дядя, герцог, вполне одобрил эту склонность. Однако старший брат был против этого союза вследствие непризнанного брака родителей молодой особы. Герцог, наконец, посвятил его, Герберта, в эту тайну и предоставил это дело ему. Теперь оно благополучно закончилось сегодняшней помолвкой в Принценгофе.

— Ты слышала прекрасную игру на рояле? — в заключение спросил Герберт.

Она ответила утвердительно.

— Это играл жених, изливший в звуках свое счастье. Завтра весь наш город встанет на голову от изумления по поводу этого события. При обоих дворах соблюдалось строжайшее молчание; само собой разумеется, что я так же строго хранил тайну. Только мой добрый папа знал об этом. Я не вынес бы, если бы и он пришел в недоумение по поводу распространяемой всеми сказки о том, что я собираюсь просить руки Элоизы фон Таубенек. Но с тобой мне еще надо свести счеты; ты распространяла обо мне слухи, что я архизлодей, говорила мне всякие горькие слова по поводу того, что я добиваюсь княжеских милостей, и тому подобные прекрасные вещи! Что ты можешь сказать в свое оправдание?

— О, очень многое! — ответила Маргарита, и ее лицо озарилось милой, лукавой улыбкой, которая при первом свидании поразила и пленила Герберта. — Кто постоянно укреплял меня в убеждении, что ландрат Маршал сватается к племяннице герцога? Ты сам… Кто заронил искру злой ревности в бедное девичье сердце и умышленно раздул ее в яркое пламя? Ты, только ты, и если я сначала не могла поверить, что ты чувствуешь искреннюю и глубокую любовь к прекрасной, но равнодушной Элоизе, то тем не менее питала большое почтение к твоей рассудительности и в конце концов должна была прийти к тому же выводу, как и все, а именно: что ты избрал белые ручки герцогской племянницы для того, чтобы они подсадили тебя на высшую ступень — министерский пост. Я не буду просить у тебя прощения — мы квиты; ты сам себе дал блестящий реванш; подумай только о бедной девушке, которую ты «в бурю и непогоду заставил идти в Каноссу».

Герберт тихо засмеялся.

— Я не мог избавить тебя от этого. Я сам страдал, но тем не менее мне было очень приятно наблюдать, как ты приближалась ко мне шаг за шагом. Ну, а теперь довольно борьбы! Между нами будет мир, прекрасный мир!

Он обвил рукой плечи Маргариты, и они скорыми шагами отправились домой.

XXIX

На другой день мирный городок был совершенно выбит из своей обычной будничной колеи; молва о помолвке в Принценгофе бежала из уст в уста. Все буквально становились в тупик от изумления, так как ни одна человеческая душа не имела об этом ни малейшего понятия и даже дамские кружки, имеющие бесспорную монополию разузнавать и комбинировать, были совершенно слепы в этом отношении.

Через горничную это сенсационное известие дошло и до спальни советницы.

— Глупости! — презрительно воскликнула она, но все-таки тотчас же выскочила из постели и через несколько минут очутилась пред своим сыном в капоте и ночном чепчике. — Что за глупую болтовню относительно Элоизы и князя X. разносят из дома в дом мясники и булочники? — спросила она, не выпуская из рук дверной ручки.

Герберт вскочил со своего места и предложил матери руку, чтобы ввести ее в комнату.

Но она отстранила его, резко произнеся:

— Оставь это! Я не собираюсь здесь оставаться! Я хочу только узнать, как это возможно, что могли возникнуть такие неосновательные слухи.

Ландрат несколько мгновений колебался; ему было жаль, что ей придется испить эту горькую чашу, хотя она и сама была виновата в этом. Наконец он спокойно произнес:

— Милая мама, люди говорят правду; Элоиза фон Таубенек действительно вчера помолвлена с князем X.

Ручка двери выскользнула из рук советницы; она чуть не упала.

— Правда? — пробормотала она, схватившись за голову и как бы сомневаясь в том, что она не сошла с ума, — действительно правда? — повторила она, посмотрев на сына сверкающими глазами. Затем она расхохоталась истерическим смехом и всплеснула руками: — хорошо же тебя водили за нос!