— Это действительно ты, Гретхен?! — воскликнула советница, вернувшись с улицы в сопровождении Рейнгольда.

Она протянула девушке руку и с достоинством подставила ей щеку для поцелуя. Внучка, казалось, не заметила этого; она прикоснулась губами к руке бабушки и затем бросилась на шею к брату.

— Пойдем наверх, сени — неподходящее место для приветствий, — заметил коммерции советник, а затем, положив руку на плечо Маргариты, стал подыматься вместе с дочерью по лестнице вслед за Гербертом, который уже успел уйти вперед. — Совсем большая девочка, — сказал папа, меряя взглядом, полным отеческой гордости, юную фигурку, стоявшую возле него.

— Да, она очень выросла, — заметила бабушка, медленно шедшая за ними под руку с Рейнгольдом, — разве она своими лицом и фигурой не напоминает тебе Фанни, Балдуин?

— Нет, нисколько; у Греты настоящий лампрехтский тип, — возразил советник, причем его лицо омрачилось.

Наверху, в большом зале, стояла тетя София и пересчитывала серебро, бывшее в употреблении. Радостная улыбка озарила ее лицо, когда Маргарита бросилась к ней.

— Твоя постель готова и стоит на том же месте, где ты спала девочкой, — сказала тетя, отдышавшись после бурных объятий молодой девушки, — а в «надворной» комнате так же уютно, как ты всегда любила.

— Так, это, значит, — заговор? — неодобрительно заметила советница, — тетя София была поверенной, а мы, остальные, должны были ждать, когда наступит великое событие. Ты, Грета, должна была бы приехать раньше, а теперь твое возвращение не имеет никакого смысла: двор через две недели уезжает в М., и твое представление ко двору вряд ли может состояться.

— Будь довольна, милая бабушка; тебе со мною было бы мало чести; ты не знаешь, какая я трусиха и каким неловким созданием я становлюсь, когда теряю мужество. Да я приехала вовсе не за тем; меня привлекла елка, Рождество там внизу, в столовой; мне уже надоели эти сахарные фигуры и бумажные коробочки, которые покупает тетя Элиза и вешает на елку; я снова хочу пережить те приготовления в темные вечера, когда завывает ветер и идет снег, в теплой комнате на большом столе лежат орехи и золото, а из кухни доносится аромат свежих кренделей и всевозможных необычайных зверей, не поддающихся описанию; самого лучшего, к сожалению, не будет — закрытой корзинки тети Софии, из которой иногда выглядывали начатые кукольные платья. Но от Варвары я все-таки потребую своего пряничного всадника.

— Ребячество! — рассердилась бабушка. — Стыдись, Грета! Ты вернулась, не исправившись ни на волос!

— Да, это уже сказал мне дядя Герберт.

— Что? Ты уже говорила с дядей? — с большим изумлением спросил Рейнгольд, — как же это может быть?

— Очень просто, Гольдик: потому что я собственной персоной уже была наверху…

— Неужели ты собиралась войти сюда? — с запоздавшим испугом воскликнула советница.

— С этой прической эскимоски и в таком ужасном черном платье? — добавил Рейнгольд, делая комичное движение отвращения. — Ты прекрасно вырядилась в своем Берлине, Грета!

— Не волнуйся, Рейнгольд, это платье не единственное у меня! — сказала Маргарита и, пожимая плечами, стала со всех сторон осматривать свою юбку. — Бедное платьице! Свежим его, конечно, нельзя больше назвать. Оно должно было лазить со мною по катакомбам и пирамидам и часто промокало насквозь от горного дождя и льда глетчеров. Верный старый товарищ! Сегодня мне было стыдно, и я отреклась от него! Дядя Герберт может удостоверить, что я сама не считала себя достаточно нарядной, чтобы дебютировать пред высокими гостями…

— Прошу тебя, ради Бога, сделай мне одолжение и не запускай постоянно руки в волосы, как мальчишка, — прервала ее бабушка. — Ужасная привычка! Как могла тебе прийти в голову такая нелепая фантазия — остричь волосы?

— Надо было, бабушка; дело не обошлось без тайных слез; этого я нисколько не отрицаю. Но было от чего прийти в отчаяние, когда надо возиться с косами, а дядя Теобальд у двери бегает взад и вперед от нетерпения и страха, что мы опаздываем на поезд или пропустим почтовый дилижанс. Тогда я, недолго думая, схватилась за ножницы… Впрочем, дело вовсе не так плохо, бабушка; мои космы растут, как сорная трава, и ты не успеешь оглянуться, как у меня будет порядочная коса.

— Да, как же! — сухо заметила старушка. — Тетя Элиза могла бы получше смотреть за тобой и не допустить такой выходки!

— Тетя? Ах, бабушка, там дело обстоит не лучше, у нее тоже немногим больше этого! — и Маргарита с лукавой улыбкой вытянула один из своих локонов.

— Ну, и хорошую же жизнь вы вели во время своих ученых поездок, нечего сказать! — с негодованием воскликнула бабушка, нервно собирая в одну кучку крошки на скатерти. — Как моя сестра может принимать участие в занятиях своего мужа и подчиняться им, — мне совершенно непонятно. Где же тогда права жены и положение в обществе? Посмотри только на девочку, Балдуин! Пройдут целые годы, пока она снова станет презентабельной. Спрашивается, Грета, как ты приколешь к этой копне цветок, не говоря уже о драгоценностях? Рубиновые звезды, например, которые так шли твоей матери…

— А, «красные камни», которыми украшена прическа Прекрасной Доры в красной гостиной? — с живостью перебила ее Маргарита.

— Да, Гретель, те самые, — вместо бабушки подтвердил коммерции советник, до сих пор молчавший. Он совершенно побледнел, но его глаза засверкали, а пальцы так крепко обхватили стакан с шампанским, словно хотели раздавить его на мелкие кусочки. — Я тебя горячо люблю, дитя мое, и дам тебе все, что хочешь, но только рубиновые звезды выбрось из головы; пока я жив, они не будут украшать ни одной женщины!

— Я вполне понимаю тебя, милый, милый Балдуин, — произнесла советница сочувственным тоном, — ты слишком любил Фанни!

По лицу Лампрехта скользнула горькая улыбка; он поднял свои широкие плечи, как бы желая стряхнуть с себя необъяснимую внутреннюю досаду, со звоном поставил стакан на стол и с шумом вышел в другую комнату.

— Несчастный человек! — вполголоса произнесла советница. — Я вне себя от своей неловкости; мне не следовало касаться этой никогда не заживающей раны! И как раз сегодня он был так весел: я бы сказала: так «гордо счастлив». Впервые после многих лет я видела его улыбающимся. Ах, да, но это были действительно чудно-прекрасные часы, незабвенные, доставляющие такое счастье! Лишь одно несколько раз заставляло меня холодеть от страха: милая София подавала слишком медленно. Моему зятю придется в таких случаях нанимать специальную прислугу…

— Сохрани Бог, бабушка, сколько же это будет стоить?! — запротестовал Рейнгольд, — у нас существует определенный бюджет, и его ни в каком случае нельзя превышать; Франц должен только быстрее шевелить своими ленивыми ногами.

Бабушка замолчала, так как никогда прямо не противоречила внуку.

— Было еще одно опасение, которое возникло у меня во время обеда, милейшая София! — через плечо сказала она после небольшой паузы, — было очень грубое меню, слишком мещанское для наших высоких гостей, ростбиф также оставлял желать лучшего.

— Вам совсем незачем беспокоиться, — возразила тетя София с самой веселой улыбкой, — меню было составлено по сезону, и ростбиф был очень хорош. В Принценгофе не покупают такого дорогого.

— Так, гм… — кашлянула бабушка, на минуту пряча свое лицо в розы, которые держала Элоиза Таубенек. — Ах, какой восхитительный аромат, — прошептала она, — посмотри-ка, Герберт, эта белая чайная роза — новость из Люксембурга, как мне сказала фрейлейн фон Таубенек; герцог специально выписал ее для Принценгофа.

Ландрат взял розу, рассмотрел ее строение, понюхал и снова совершенно равнодушно отдал ее матери.

Кто бы мог сказать, что этот человек когда-то похитил такую же розу, с остервенением защищал ее и ни за что не хотел возвращать? Маргарита никогда не могла забыть этот случай; теперь, конечно, он больше не был для нее загадкой; тогдашний гимназист, очевидно, любил красивую девушку из пакгауза; это была его первая юношеская любовь, которую он при своих теперешних взглядах удостаивал лишь презрительной улыбкой; время лирики давно прошло и наступила проза сухой, рассудительной жизни.

Зато Лампрехт, только что в своем горе удалившийся в соседнюю комнату, был совсем другим человеком; он не мог забыть. Сердце Маргариты преисполнилось состраданием и горячей детской любовью. Плохо отдавая себе отчет в том, что она делает, она бесшумно отворила дверь и проскользнула в комнату.

Коммерции советник неподвижно стоял в темной оконной нише и, казалось, смотрел вниз, на базарную площадь. Толстый ковер заглушал легкие шаги молодой девушки. Она подошла к отцу и с нежной лаской положила ему руку на плечи. Он с таким испугом обернулся, как будто его больно ударили, и смотрел растерянным, безумным взглядом в лицо дочери.

— Дитя, — простонал он, — у тебя такая манера подходить…

— Как у моей бедной мамы?

Он сжал губы и отвернулся, но девушка крепче прижалась к нему.

— Оставь свою Грету здесь, папа, не прогоняй ее! Горе — плохой товарищ, и я не оставлю тебя наедине с ним. Папа, мне уже пошел двадцатый год, я уже старая девица, не правда ли? Я основательно погуляла по белу свету, я много видела и слышала, честно старалась воспринять все великое и прекрасное и много полезного старательно наматывала себе на ус, как говорит тетя София. Свет так прекрасен…

— Дитя, разве я тоже не живу в свете? — и Лампрехт указал на прилегающую гостиную.

— Да, но есть ли здесь люди, которые могли бы вывести тебя из твоего душевного мрака?

— Конечно, нет, а те — менее, чем кто-либо; но можно иногда развлекаться и с замкнутой душой; конечно, потом наступает еще более сильная реакция, и душевный разлад еще более увеличивается.

— Я не стала бы подвергать себя этому, папа, — сказала Маргарита, серьезно взглянув на отца.