Евгения Марлитт - Дама с рубинами

Советница и на другой день не перестала сердиться, она никого не желала видеть, к ней входила только горничная, и когда ландрат, возвратившись в двенадцать часов со службы, попросил позволения войти, ему отказали, так как нервы старой дамы еще слишком расстроены и ей нужен покой. Он пожал плечами и больше не пытался нарушить самовольное заключение своей матери.

Немного погодя он сошел вниз, в бельэтаж, в ожидании лошади, которую велел себе оседлать.

Маргарита была одна в предназначенных для дедушки комнатах, в которых она заканчивала уборку. Ей надо было еще засветло ехать в карете в Дамбах, чтобы завтра утром возвратиться с дедушкой.

Она уже сегодня виделась с Гербертом. Он побывал рано утром в пакгаузе, принес ей поклон от маленького брата и успокоил насчет больной, которой нисколько не повредило вчерашнее потрясение, напротив, доктор нашел, что она быстро идет к выздоровлению.

Теперь Герберт опять пришел, чтобы посмотреть, как все устроено. Маргарита поставила красивый старинный, принадлежащий Лампрехтам шахматный столик под полку для трубок. Ландрат смотрел от двери на уютную комнату.

– Ах, как здесь хорошо! – воскликнул он, подходя ближе. – Наш больной не пожалеет о своем уединенном павильоне! Я рад, что он, наконец, поселится с нами! Мы будем вместе ухаживать за ним, и заботиться о его удобствах и здоровье. Да, Маргарита? Что это будет за прекрасная, задушевная жизнь.

Она стояла, отвернувшись, поправляя складки портьеры.

– Для меня нет ничего приятнее, чем быть с дедушкой, – отвечала она, не оборачиваясь. – Но маленький брат имеет на меня теперь тоже права, и привыкнет ли к нему так скоро старик, чтобы переносить его присутствие, – это еще вопрос. Так что мне придется делить свое время между ними обоими.

– Совершенно справедливо, – согласился ландрат. – Однако надо выяснить еще одно. Ничего не может быть естественнее, чем то, что молодые стремятся к молодым, и мы, двое стариков, мой добрый отец и я, не можем требовать, чтобы ты жертвовала нам все свое время. Но не найдешь ли ты возможным уделять нам иногда вечерком часок-другой для беседы, а? Ты согласна?

Она обернулась к нему с мимолетной улыбкой, а он уже взял со стола цилиндр, и его незастегнутое пальто позволяло видеть, что на нем был надет безупречно сшитый элегантный фрак.

Он заметил ее удивленный взгляд.

– Да, сегодня мне предстоит много дел. Во-первых, я должен сообщить отцу о переменах, происшедших в вашем семействе, а во-вторых, – он приостановился на минуту и потом прибавил поспешно с внезапной решимостью: – Ты первая слышишь это от меня, даже мать моя еще ничего не знает – я еду на обручение в Принценгоф.

Она побледнела, как полотно, и невольно схватилась за сердце.

– Так я могу наперед пожелать тебе счастья? – беззвучно проговорила она.

– Нет еще, Маргарита, – удержал он ее, и на лице его внезапно выразилось глубокое волнение, однако он быстро овладел собой. – Сегодня вечером я заеду на обратном пути в Дамбах, и ты увидишь дядю счастливым.

Он сделал прощальный жест рукой и поспешно вышел. Не прошло и нескольких минут, как он уже ехал по рынку.

Маргарита осталась недвижимо стоять у окна. Судорожно прижав к груди руки, смотрела она на простиравшееся над обширным рынком небо, которое сегодня затемняли серые тучи.

В жилах ее будто остановилась кровь, и вместе с тем она чувствовала смертельную усталость, словно ее поверг на землю какой-то удар… Вот до чего она дошла.

Несколько месяцев тому назад весь мир казался ей тесным; в своей гордости, молодом веселье и стремлении к свободе она не признавала никаких оков, а теперь в ее жалком уме преобладала одна мысль, и ее бедное сердце беспомощно корчилось в прахе, будто отданное на осмеяние тем, кто охотно пресмыкается по земле и ненавидит и преследует людей с гордой душой.

Но свет не должен знать о мучивших ее мыслях, о ее сердечной ране. Сколько людей хранили всю жизнь и уносили с собой в могилу тайну, о которой никто не подозревал. И она постарается найти в себе силу для такого подвига, научится спокойно смотреть в глаза, имеющие над ней такую власть; и чего бы это ей ни стоило, она будет ласкова с ненавистной красавицей, будет бывать в доме, где ее высокородная тетушка станет полновластной хозяйкой.

Через некоторое время Маргарита сошла в общую комнату и начала собираться в Дамбах. Тетя Софи ворчала, что она не пьет кофе, и не притронулась к пирогу, специально испеченному для нее сокрушенной Бэрбэ, но молодая девушка вряд ли слышала то, что ей говорили. Она молча завязывала ленты шляпы и вдруг обняла тетю Софи за шею, внезапно почувствовав глубокое страстное желание, как в детстве, искать прибежища в печали на груди тети и сказать ей на ухо все, что волновало сердце, – любящая воспитательница всегда умела ее успокоить.

Но нет, не надо поддаваться слабости: тетя не должна знать, что она несчастна, это причинило бы ей большое горе!

И так, не проронив ни слова, она села в карету и, выехав из города, опустила окно. С юга в лицо дул легкий ветер, который растапливает своим дыханием неподвижный лед, текущий потоком слез, освобождает деревья и кусты от тяжелого снежного покрова, пробуждает в природе жизнь и движение, оживляет и сердце человека, – начиналась оттепель.

Мягкие сумерки спускались на землю; жесткие, резкие тени зимнего освещения погасли, слившись в однообразный нежный серый колорит, и на его фоне тут и там вспыхивали отдельные огоньки деревенских домиков.

Направо, под старыми ореховыми деревьями, словно жемчужная цепь, сияли слабым золотистым блеском окна Принценгофа – то горели обручальные свечи.

Маргарита прижалась в угол кареты, и только когда кучер свернул по шоссе на дорогу к фабрике и Принценгоф остался позади, подняла глаза, робко и нерешительно, как боязливый ребенок, который хочет удостовериться, что страшное видение исчезло.

Дедушка приветствовал ее радостным восклицанием, при звуке его сурового, но такого милого для нее голоса она приободрилась и постаралась непринужденно с ним поздороваться. Однако и старик был сегодня как-то особенно серьезен. Между его бровями залегла мрачная, гневная складка. Он даже не курил, его любимая трубка стояла в углу, и когда внучка сняла шляпу и тальму, он снова заходил по комнате.

– Кто бы мог подумать, майский жучок? – воскликнул он, внезапно останавливаясь перед нею. – Дураком, доверчивым дураком был твой дедушка, что ничего не видел. А теперь, когда с ясного неба нежданно грянул гром, приходится хлопать глазами и на все соглашаться, как будто всего этого надо было ожидать.

Маргарита молчала, не поднимая головы.

– Бедняжка, какой у тебя расстроенный, жалкий вид, – сказал он, положив ей руку на голову и поворачивая ее лицо к лампе.

– Да и немудрено, переживать вторично тяжелое горе. Это перевернуло и меня, старика. А ты его скрываешь и молча храбро переносишь все! Герберт говорит, что ты помогала ему как мужественный товарищ.

Вспыхнув, она взглянула ему в лицо; казалось, что он внезапно разбудил ее от сна.

Он говорил об открытии семейной тайны, а она думала, что его гнев был возбужден помолвкой Герберта. Вот до чего она дошла! Ею настолько овладела мысль о том, что теперь происходит в Принценгофе, что все остальное было забыто.

– Послушай, дитя мое! – начал он снова. – Скоро нам не будет житья от всяких сплетен в этом захолустье. Кумушкам теперь по горло работы, и меня удивит, если они не выйдут на рынок, чтобы растрезвонить о пикантной истории в доме Лампрехтов. Все это еще ничего! Я никогда не обращал внимания на то, что говорят в нашем городе, да и со всем этим происшествием можно бы примириться, но одного я не могу перенести и простить, черт возьми, – это трусости и жестокости, с которой отец отрекается от своего ребенка и…

– Дедушка! – с мольбой прервала его Маргарита, закрывая ему рот рукой.

– Ну-ну, не буду, – проворчал он, сдвигая со своих усов холодные пальчики, – ради тебя, Гретель, не скажу больше ни слова. К чему отравлять тебе жизнь непрошеными советами и докучливыми нравоучениями; ведь ты, конечно, лучше меня знаешь, что вам предстоит загладить вину перед мальчиком, который упал вам как снег на голову, а также перед беднягой стариком Ленцем. Не понимаю одного, как мог он не вмешаться в эту историю и не потребовать с самого начала от того, ну да, от твоего отца, признания прав мальчугана! Разве что художнику, одаренному кроткой поэтической душой, незнакомо чувство негодования!

Жена фактора приготовила прекрасный ужин, но Маргарита не могла есть. Она накладывала кушанья дедушке и оживленно разговаривала с ним, а после ужина набила ему трубку; потом уложила его книги и сундучок и приготовила все к завтрашнему отъезду; бегая взад и вперед по лестнице, она вдруг остановилась у окна неосвещенной комнаты в верхнем этаже и прижала руки к готовому разорваться сердцу.

Высокие, ярко освещенные окна Принценгофа казались такими близкими, сияя во мраке ночи, что последний остаток самообладания, которым молодая девушка вооружилась в присутствии дедушки, покинул ее при этом зрелище. Из груди ее вырвался вопль отчаяния, она бросилась на стоящий поблизости диван и зарылась лицом в подушки. А перед нею победоносно проносились картины, от которых она хотела спастись.

Она видела веселых счастливых людей в благоухающих цветами ярко освещенных комнатах маленького замка; впереди всех была невеста, белокурая красавица, которая ради любви забыла о своем высоком происхождении и меняла свое знатное имя на имя чиновника. И рядом с нею был он. Маргарита вскочила и выбежала из своей комнаты.

Внизу на своем обычном месте, в углу дивана, за столом сидел советник.

Он, по-видимому, успокоился, так как читал газету и курил набитую внучкой трубку.

Маргарита взяла тальму.

– Я пойду подышать свежим воздухом, дедушка, – крикнула она ему уже в двери.